Голые, обнаженные деревья. Случайно взглянув на лежащую перед ним бумагу, он увидел то, что машинально на ней начертил... На большом листе было нарисовано два дерева. Итак, вся его энергия ушла не на перевод, а на рисование... Уж не в искусстве ли заключается его спасение от угнетающего чувства безнадежности и пустоты?
Уставший, но примиренный с самим собой, Кямиль-бей уселся поудобнее в кресло и стал думать о величайшем искусстве — живописи. «Дон-Кихот» Сервантеса и другие произведения, ждавшие своей очереди, были забыты.
— Мир, видимый из одного окна... Но иногда и этого мира человеку бывает достаточно... Так же, как порой нас вдохновляет всего лишь одно четверостишие...
Кямиль-бей снова поднял голову. Мраморное море заволоклось туманом. Нет, это не туман, море курится, словно кратер вулкана. Точно разгневанное животное, обрушивается природа на человека всей своей тяжестью. Становится страшно. Такой страх Кямиль-бей испытывал, глядя на мрачные картины немецких художников, изображающие бесконечные черные тучи.
С трудом освободившись от охватившего его настроения, Кямиль-бей внимательно посмотрел на свой рисунок. Деревья казались странно живыми, и не просто живыми. Это были ужасные создания, обладающие, как и человек, всеми пятью чувствами. Одно молодое, другое старое, но оба полные страсти и коварства. Нижняя часть стволов словно клубок змей, корни вцепились в землю с ненавистью, завистью и злобой, ветви в неистовстве царапали небо...
«Так вот почему бог накрепко приковал деревья к земле!— подумал Кямиль-бей.— Ведь иначе невозможно было бы сладить с ними». Он вспомнил о деревьях-паразитах, живущих соками других растений, о старом дряхлом платане на Дворцовой площади, на ветвях которого когда-то висели отрубленные человеческие головы.
Кямиль-бей перевернул рисунок и вздрогнул. Он увидел, что ничего от этого не изменилось. Небо показалось ему прозрачной землей, а земля мрачным небом. Деревья по-прежнему крепко цеплялись корнями за землю!
Внезапно вместо любви к растениям он почувствовал к ним отвращение. Да, у него расшатались нервы. Его преследовали какие-то кошмарные видения — признак уныния, безнадежности, депрессии.
Быстро взяв новый лист бумаги, Кямиль-бей нарисовал другие деревья, молодые побеги. На этот раз он овладел своими нервами. От возбуждения лицо его порозовело, дыхание участилось. Карандаш быстро бегал по бумаге.
Целый час он энергично работал с вдохновением и любовью. Затем он отодвинул от себя рисунки и, прищурившись, посмотрел на них.
Слава аллаху, кошмар прошел. Первый рисунок как бы выскользнул из его сердца, вышел случайно из-под руки, словно порядочный человек подумал о грязном, бесчестном поступке. Природа не могла и не должна быть такой коварной, такой опасной и враждебной по отношению к человеку.
Никому ничего не сказав, чтобы не нарушить охватившего его настроения, Кямиль-бей поднялся наверх, в чулан, достал бумагу для рисования и карандаши, лежавшие в одном из чемоданов, и все снес в свой кабинет. С тех пор он работал ежедневно. Он создал прекрасный мир, героями которого были деревья. Но почувствовав, что никогда не сможет достичь в этом мастерства, он переключился на миниатюру.
В свои рисунки Кямиль-бей внес много фантазии. Его деревья не походили на существующие в природе, они имели необычный цвет и форму. В них было что-то радостное, молодое, полное жизни и надежд. Глядя на них, трудно
было сдержать улыбку и не воскликнуть: «Какая прелесть!».
Кямиль-бей рисовал до тех пор, пока сам не почувствовал себя молодым и возрожденным. Однако вскоре это занятие ему надоело, и он снова ощутил тяжесть на сердце. Но за это время он привык к пасмурной и сырой стамбульской зиме.
И на этот раз утомленный одиночеством Кямиль-бей почувствовал острую потребность в общении с людьми. Его подавленное состояние духа усиливалось непривычным сознанием своей бедности, необходимостью быть бережливым, страхом за будущее.
Однажды, преодолев свое недоверие к незнакомому обществу, словно подталкиваемый кем-то, он отправился в ближайшую кофейню.
Кямиль-бей зашел туда впервые, но жители квартала уже кое-что знали о своем новом соседе. Им было известно его знатное происхождение, к тому же он племянник умершей госпожи... А разве могли они забыть, что эта госпожа помогла отремонтировать мечеть и чешме ' и всегда хорошо относилась к бедным? Кямиль-бей нравился им своей скромностью, они видели, как он трудился вместе с рабочими в саду и сам возился с курами... К тому же в это тяжелое для народа время из виллы никогда не слышалось ни музыки, ни пьяного пения.
Его встретили вежливо, доброжелательно и предложили место в углу, где всегда сидели самые уважаемые люди: имам, отставной майор Хасан-бей и хромой плотник Рыза-уста. Пол в этом углу был покрыт потертым ковром. Если в кофейне находился кто-нибудь из почитаемых посетителей, местная молодежь и мастеровой люд не стучали костяшками нард и домино, не хлопали картами по столу, не ругались и громко не смеялись — словом, вели себя как благовоспитанные школьники.
Когда Кямиль-бей зашел в кофейню, в почетном углу, сняв свои мягкие туфли и по-турецки поджав под себя одну ногу, сидел только имам. Он предложил Кямиль-бею место рядом с собой, заказал кофе и, справившись о здоровье, любезно сказал, что его жена собиралась зайти к ним поздравить с новосельем, но он не разрешил, боясь, что они еще не устроились...
Кямиль-бей поблагодарил, ответив, что он и его жена будут рады видеть их у себя...
У имама были слегка раскосые глаза и угреватый нос. Сдвинутые брови говорили о том, что он человек вспыльчивый.
Как-то ночью во время войны, когда в квартале почти не оставалось мужчин, в дом каменщика Тосуна, находившегося на военной службе, забрался вор. Прибежавший на крик женщин имам Мюмин-эфенди так стукнул вора, что тот, потеряв сознание, рухнул на пол. С тех пор имам пользовался всеобщим уважением, особенно у молодежи, склонной к озорству. Только плотник Рыза-уста при встрече с Мюмин-эфенди не упускал случая поспорить и говорил: «Вор был голоден, а то зачем бы ему лезть в чужой дом!»
Имам прервал беседу, подождал, пока гостю подадут кофе, и продолжал:
— Так вот, Омер начал свою проповедь...— Он опять на миг замолк и повернулся к Кямиль-бею. — Ах да, ведь вы не слышали начала. Сейчас расскажу. После победы всем мусульманам раздали по отрезу на халат. Следующий день был пятницей. Омер закончил молитву и, как глава правоверных, обратился к верующим с проповедью. И вот, когда он говорил о религии, о воле аллаха, какой-то бедуин встал и закричал: «О Омер! Клянусь аллахом, все сказанное тобой сплошная ложь!» Верующие замерли. Отвергалось слово аллаха! «Почему?» — совершенно спокойно спросил Омер. «Потому что ты вор. А то, что говорит вор, — ложь». — «Откуда ты взял, что я вор?» — «А вот откуда. Из трофеев всем нам досталось по отрезу на халат. Я принес свой отрез домой. Раскроили, пошили, и получился халат, едва достававший мне до колен. Ты же по крайней мере на вершок выше меня, а халат себе сшил до пят». Омер рассмеялся. «Пусть сын мой ответит тебе!» — сказал он. Сидевший в первом ряду сын Омера встал: «Да, — сказал он, — одной доли отцу не хватило бы на халат. Вот я и отдал ему свою».
Имам умолк, выжидая, какое впечатление произведет его рассказ. Все одобрительно вздохнули. Имам Мюмин поднял руку.
— Благодаря таким священнослужителям ислам распространился по всему свету. А разве мы сейчас мусульмане? Что мы? Грязь на руках мусульман! Отсюда и все наши невзгоды.
Во время рассказа в кофейню вошел хромой Рыза-уста. Когда имам замолчал, плотник подошел к нему своей странной раскачивающейся походкой.
— Видно, ты снова раскрыл свою старую книгу, — сказал он. — Говорят, когда еврей обанкротится, он тоже смотрит в старые книги.
— Типун тебе на язык... Откуда ты взялся, хромой черт?
— Я поспел как раз вовремя. Ты решил, что наш сосед Кямиль-бей новичок, и поэтому сразу начал с Омера. Не так ли?
— Я начал рассказывать до его прихода. Поздоровавшись, Рыза-уста сел на свое место. Внимательно посмотрев на Кямиль-бея, он проворчал:
— Не знаю, о чем ты стал бы рассказывать, если бы не Омер? Словно время справедливого Омера может нам теперь помочь. Как ты полагаешь, Мюмин-ходжа? Разве те, кто сейчас обладает властью Омера, не знают этой истории? Они знают в пять раз больше тебя. Однако это не помешало сегодня шейхульисламу несколько раз приложиться к подолу жен английских офицеров, приехавших осматривать его управление. А сейчас, наевшись до отвала, он, как и ты, наверное, рассказывает своим прихлебателям про Омера.
— Не приведи аллах, чтобы он услышал такие слова! Вы только посмотрите, куда он клонит. Ну нет, это уж слишком!.. До сих пор я думал, что этот хромой попадет в ад. Сейчас я уверен, что он окажется на самом дне преисподней... и уж никогда оттуда не выберется...
— А имамы?
— Ты имамов не трогай!
— Если они попадут в рай, то мы не встретимся... К тому же на этом свете мной недоволен лишь один имам — это Мюмин-ходжа.
— Заткнись, проклятый! Постыдись гостя. Твою бол» товню он может принять за правду.
Кямиль-бей с удивлением заметил, что ощущение не-ловкости, с которым он входил сюда, рассеялось. Он чувствовал себя так просто, будто был давно знаком с этими людьми и уже много лет дружил с ними.
Не прошло и недели, как Кямиль-бей узнал всех жителей квартала. Благодаря общению с ними он стал лучше понимать свою страну.
Имам Мюмин и отставной майор Хасан-бей были против Анатолии. Они читали газету «Пеям сабах» и полностью верили тому, что писал в ней Али Кемаль. По их мнению, Анатолия сражалась за злое дело партии «Единение и прогресс». Неужели эти анатолийские бандиты еще не насытились кровью, которая льется вот уже десять лет? Даже грифы и гиены, питающиеся падалью, и те лучше их. Вот и сейчас, собрав несколько зейбеков, они собираются воевать против семи государств. Да и почему бы им не воевать? Если они победят, то станут героями-освободителями, проиграют — положат денежки в карман и удерут в Европу...
Остальные во главе с Рызой-уста были на стороне анатолийцев.
Слушая их, Кямиль-бей понял, что имя Кемаль-паша уже давно перестало быть обычным человеческим именем, а Анкара — названием простого города. Даже зеленщик Али-ага, который, как узнал Кямиль-бей, подвозил бежавших в. Анатолию до Мердивенкёя и передавал там отрядам Национальной армии , и тот уже не был для него мелким стамбульским торговцем в расшитых шароварах и чалме из абани ... За этим грубым, простым лицом скрывался герой. Вскоре Кямиль-бей потерял веру во многое, что до сих пор казалось ему непреложной истиной. Он был, например, уверен, в том, что полиция, жандармы, чиновники работают на оккупантов и всецело подчиняются им. Теперь он понял, что и среди них есть исключения. Кто знает, может быть, и тот усталый жандарм, который помогал
сегодня английской полиции арестовывать людей за принадлежность к Национальной армии, ночью проведет крупную партию беженцев в Анатолию?
Не прошло и месяца, как на Кямиль-бея перестали производить впечатление высокомерная гордость англичан, раздражающий аристократизм французов, победоносные окрики итальянцев, грубое веселье американцев и надменность японцев.
Ему было ясно: народ не сдался. Как говорил хромой Рыза-уста: «Дела рано или поздно поправятся. Не понимать этого может только осел, простите за выражение — потомственный осел».
Так говорил Рыза-уста, когда в кофейне не было ни имама, ни майора. При этом он подмигивал и так решительно жестикулировал, что Кямиль-бей не мог отвести от него восторженного взгляда.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Как-то снежным утром Кямиль-бей по дороге к адвокату встретил на Галатском мосту своего школьного товарища Ахмета. «Ахмет-116» называли его в лицее. Кямиль-бей поздоровался и хотел было пройти мимо, но Ах-мет придержал его за локоть.
— А я как раз тебя разыскивал, дорогой. Но не нашел никого подходящего, чтобы послать тебе весточку.
— Чем могу служить?
Кямиль-бей еще в школе недолюбливал Ахмета.
— Ты не занят?
— Нет. Сейчас ничем особенно не занят. Я слушаю... — На ходу неудобно. Надо где-нибудь присесть.
Они вошли в читальню на первом этаже дома в Эми-нёню, принадлежавшего Вальде, и сели за свободный столик в углу. Ахмет осмотрелся по сторонам, облокотился на стол и, понизив голос, спросил:
— Ты помнишь нашего однокашника Ихсана? Ихсана-219?
— Это тот, которого дразнили Ихсан-ханьш? — Он самый.
Этот Ихсан действительно был похож на девушку, скромный, тихий. В спектаклях ему всегда давали женские роли. То, что Ахмет рассказывал теперь об Ихсане, никак не вязалось с изнеженным и застенчивым юношей, которого знал Кямиль-бей. Оказывается, Ихсан был офицером запаса и ушел на фронт. Получил несколько ранений, отличился в боях. Затем попал в плен. А когда вернулся на родину, собрал небольшую сумму денег и стал издавать газету. Поскольку он открыто поддерживал Национально-освободительную армию, его сразу же взяли под подозрение. После оккупации Стамбула Ихсану предъявили обвинение в налете на государственный арсенал «Айдос», и трибунал приговорил его к десяти годам каторги.
— К десяти годам? Не может быть!—взволнованно воскликнул Кямиль-бей.
— Да, к десяти годам. Сейчас он отбывает наказание в стамбульской тюрьме Мехтерхане. Хорошо еще, что мы успели получить право на продолжение издания газеты для Недиме-ханым.
— А кто такая Недиме-ханым?
— Его жена... Конечно, она и сама не хотела прекращать издание газеты. На днях мне разрешили свидание с Ихсаном. Мы переговорили о наших делах, вспомнили и о тебе. Я недавно услышал, что ты в Стамбуле. Ихсан очень обрадовался и просил передать тебе привет.
— Спасибо! Я ведь живу в Багларбаши, все вожусь с ремонтом дома. Как это я ничего не знал! Очень печальная новость! Мне бы тоже надо сходить повидаться с Ихсаном.
— Не спеши! Повидаться с ним не так просто. В комнате свиданий вечно торчит какой-то тип.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43