На страшном суде будут гореть не они, а их отцы, матери,
старшие братья, мужья. Раньше был такой обычай: там, где находился мужчина, женщина голоса не подавала. Ведь по шариату чужой человек не должен слышать ее голос. Шариат прежде всего запрещает голос, а уж потом лицо». Что же происходит теперь? В трамваях, на пароходах женщины не дают мужчинам и слова вымолвить. Бритва хороша?
— Хороша.
— Ты не смотри, что она старая и короткая, зато настоящая английская. Если человек делает хорошую вещь, мне безразлично, что он англичанин, гяур. Деньги нужно вкладывать в английский товар. Не так ли?
— Сталь их известна.
— И сталь... и ткани... Они не спали, как мы, а работали. Мы грызлись друг с другом, а они трудились. Это тоже чудо великого аллаха. Я спрашивал нашего батальонного имама, он мне сказал, что аллах отдал мир гяурам. В этом мире лжи они будут жить с наукой, а мы с верой. Наш хромой имам бедовый... Хоть и не такой, как тот лаз, но говорить умеет. Наверху кто-то повесился. Ходже сказали, чтобы он его обмыл. Ходжа отказался, заявил, что самоубийца уходит без веры, обмывать его не положено. Похороним его и так, необмытым, как гяура.
— Да и без благословения аллаха, — вмешался в разговор Ибрагим. — На его лице не осталось света веры. Оно похоже на морду ишака... Язык высунулся и распух.
Через полчаса после бритья Кямиль-бея в сопровождении двух вооруженных солдат повели наверх. Из комнаты около лестницы доносились звуки уда, кто-то пел: «Этот беспощадный ветер пахнет бурей».
Кямиль-бей вспомнил палача Абдульвахаба, взгляд, которым тот смотрел на него. Так смотрит мясник на овцу, которую собирается купить на убой. Тюрьма... Пытки... Самоубийство... предательство родины... и песни под аккомпанемент уда.
«Расскажи я кому-нибудь, не поверили бы! Почему мы стали такими?»
Волнение улеглось, но его терзала мысль о встрече с этим ничтожеством следователем. Когда он вспоминал его и писаря, ему становилось жутко. Он ясно видел глаза
этого дурня, в которых светилось торжество от сознания своей власти. Кямиль-бей всегда презирал людей, которые, видя чужую беду, горячо благодарят аллаха за собственное благополучие.
Они остановились у двери одной из комнат. Когда конвоир вошел в нее, Кямиль-бей опять вспомнил Ахмета. Неужели и у него первые дни ареста проходили так же? Как к нему относились? О чем он думал? Что вспоминал? Горло у Кямиль-бея пересохло. В сердце вспыхнула злоба на самого себя. Почему он не жалел Ахмета? Ведь это же подлость!
— Входи.
Кямиль-бей на миг задержался, как бы готовясь к бою, и вошел в комнату. За столом сидел незнакомый офицер. Он встал и, улыбаясь, протянул Кямиль-бею руку.
— Входите, бей-эфенди!
Кямиль-бей стремительно подошел к офицеру и пожал его руку. Он был поражен приемом.
— Извольте присесть... Вот сюда, прошу...
Справа от стола стояло удобное сафьяновое кресло, очевидно заранее приготовленное. Кямиль-бей сел, сильно волнуясь. Офицер стал перебирать лежащие перед ним бумаги.
— Ваш покорный слуга — майор генерального штаба Бурханеттин-бей,— сказал офицер, поглаживая рукой подбородок.— А вы сын его превосходительства покойного Селим-паши, не так ли?
— Да, эфендим.
— Мне выпала высокая честь... Очень сожалею, что нам пришлось познакомиться при таких не совсем приятных обстоятельствах. Я весьма огорчен, бей-эфенди. Воз-. можно, вы и не знаете меня, но у нас много общих друзей. Помните военного атташе нашего посольства в Париже?
— Какого периода, эфендим?
— С девятьсот девятого по девятьсот тринадцатый. Джеляль-бея? В то время я проходил в Париже стажировку. Как-то вы были приглашены на прием в посольство. Но в этот день я вынужден был выехать с заданием в Тулон, и, к сожалению, мы не смогли познакомиться.
— Я тоже сожалел... Я много слышал от друзей о ваших заслугах. И мне очень хотелось познакомиться с вами.— Кямиль-бей запнулся, стыдясь своей лжи.— Скучаете по Парижу?
— Еще бы! Не только по Парижу, но и по парижанкам. Кямиль-бей едва не сказал: «У нас французов полным-полно, больше, чем надо». Но улыбнулся, стараясь скрыть возмущение.— Культурным иностранцам трудно забыть интеллигентных женщин этого народа,— сказал он.
— Да, они незабываемы... — Майор вздохнул. — Особенно для нас, близко узнавших Европу...
В дверь постучали, и в комнату вошел солдат с кипой бумаг в руках.
— Вы разрешите?—спросил Бурханеттин-бей и стал небрежно подписывать бумаги. Иногда он величественно задумывался, разглаживая усы кончиком ручки, словно стараясь вспомнить содержание какой-нибудь бумаги.
Воспользовавшись этим, Кямиль-бей принялся внимательно рассматривать комнату и человека, сидящего перед ним. В комнате не было ветхих и поломанных вещей, не было бессмысленного смещения стилей, столь обычного для официальных учреждений поверженной империи.
Стоявший здесь стол черного дерева с четырьмя резными ножками в форме лебединых шей больше подходил для подписывания секретных договоров между государствами, чем для допросов арестованных. Обои были выбраны с большим вкусом. Пол покрыт дорогим персидским ковром. На столе — хрустальный чернильный прибор, ручка из черного янтаря, перламутровая модель галеры. Гардины на дверях — японской работы.
Комната освещалась так, что взгляд входившего прежде всего останавливался на стене, увешанной прекрасным старинным оружием.
Мундир Бурханеттин-бея был сшит искусным портным из дорогого английского материала. На его груди красовался ряд колодок от иностранных орденов, обычно даваемых только офицерам, служившим в посольствах. Волосы и феска были одинакового цвета — светло-каштановые. Его руки больше напоминали руки благородной женщины, никогда в жизни не мывшей посуды, чем руки офицера, прошедшего через три войны и революцию.
Случись это в другое время и в другом месте, встреча с человеком одного с ним класса была бы Кямиль-бею приятна и их беседа текла бы легко и свободно. Но сейчас он чувствовал себя совсем иначе. Сидящий перед ним изящный и элегантный человек, украсивший своими личными вещами кабинет официального учреждения, цепко
держится за свое место и ничем не побрезгует, чтобы удержаться на нем. Кямиль-бей это сразу понял.
1909—1913 годы... Война в Триполи... Балканская война... затем мировая война и, несмотря на все это, незабываемые воспоминания о Париже!..
Сознание того, что он не может встать и уйти отсюда, страшно угнетало Кямиль-бея и заставляло стыдиться своей беспомощности.
Майор Бурханеттин-бей, по-видимому, заметил беспокойство и подавленное состояние сидящего перед ним человека.
— Извините, эфендим! Еще одну минутку!—сказал он, не поднимая головы от бумаг.
— Что вы, пожалуйста!
— Пусть нас больше не беспокоят, — приказал майор писарю, возвращая ему бумаги. — Теперь, уважаемый бей-эфенди, будем говорить откровенно. Сперва я изложу свои соображения, и, если допущу какие-нибудь неточности, будьте добры поправить меня. В нашем, вернее, в вашем печальном деле, я уверен, произошла ошибка, и очень серьезная ошибка. Не зная сущности дела, пришли к ложным выводам. Во всем виновата эта чернь, называемая народом. Она постоянно пользуется добротой и милосердием таких благородных людей, как мы. Ваш покорный слуга тоже сын паши. Я понимаю, что если благородный человек дал слово... — Майор закашлялся и замолчал. Вероятно, он жалел, что сказал «дал слово». Немного помолчав, он поспешно продолжал: — Я хотел сказать, что мы их жалеем, а они нас нет. Хотя у нас население и не так резко дифференцировано, как, скажем, в Англии или во Франции, все же мы можем это назвать классовым чувством. Мы должны постоянно помнить, что за нашу доброту они платят нам ненавистью. У многих эта ненависть даже бессознательна. Иногда они проявляют по отношению к нам рабскую покорность, но потом, освобождаясь из-под нашего влияния, испытывают к нам еще большую вражду. В армии мне много раз приходилось встречаться с этим явлением. Согласны?
— Я мало жил в нашей стране и почти не общался с народом. Возможно, вы и правы!
— Говоря о ложных выводах, я именно это и имел в виду. Они воспользовались вашим незнанием народа. Приведу вам один убедительный пример: мы так и не смогли
найти бродяг, причастных к делу с пароходом «Арарат». Все они скрылись, оставив вас одного отвечать за все.
— О ком вы говорите, эфендим? Я ни с кем не связан.
— Дайте мне закончить... Самопожертвование тоже должно иметь какой-то смысл. Кучка любителей приключений вот уже несколько лет заводит страну в тупик.— Бурханеттин-бей особенно подчеркнул слово «тупик».— Простонародье примитивно и невежественно. Их мир узок и ограничивается тем, что непосредственно предстает их взору. Например, не проходит дня, чтобы не было совершено покушение на солдат или офицеров оккупационной армии... Представьте себе хулигана со складным ножом, воюющим против победоносных армий великих держав со всеми их мощными техническими возможностями. Наша армия сдалась. Почти вся страна оккупирована. Нет большой разницы между тем, что делается в Анатолии, и бродягой, стреляющим здесь под покровом темноты в спину английского солдата. Согласны ли вы, что все это так?
— Возможно, если смотреть с вашей точки зрения.
— Не «возможно», а так оно и есть. Сомневаться в этом — значит идти на то, чтобы страну снова ввергли в кровавую авантюру. Вы человек не военный и можете не знать Муетафу Кемаля — психопата и пьяницу, находящегося во власти своих пороков. Уверяю вас, что, если бы наш падишах дал ему пост военного министра, а в Анатолии появились бы такие же бандитские шайки, которые он возглавляет сейчас, Мустафа Кемаль сам бы подписал приказ об их ликвидации. Не приведи аллах, будь вы тогда арестованы, решение военного трибунала утвердил бы тот же Мустафа Кемаль.
— Может быть, и так, бейим. Даже наверное. Но ведь сейчас речь идет не о Мустафе Кемале и не о каких-то Ах-метах или Махметах. Речь идет о двух путях. Борьба или полная капитуляция. Вы, например, говоря о сегодняшнем положении страны, думаете: «Нужно покориться». В этом вы видите освобождение.
— Не совсем так. Мы говорим: «Попробуем пока этот путь».
— Говорите: «Попробуем». Другие же пришли к выводу, что иного выхода, кроме борьбы, нет. В принципе я не сторонник вооруженной борьбы. Я всегда ненавидел ее, но, несмотря на это, нахожусь на стороне последних. Почему?
Не из милосердия и не потому, что меня кто-то ввел в заблуждение. Я много думал, бей-эфендим, и в конце концов нашел истину. Большинство народа хочет бороться. Этого хотят даже те, кто знает, что погибнет в борьбе.
— Ошибаетесь, Анатолия полна дезертиров. Кямиль-бей вспомнил фразу, которая очень нравилась
Недиме-ханым, и повторил ее:
— «Дезертиры Балканской войны выиграли сражение под Чанаккале».
— Тогда речь шла о защите нашего халифа, трона падишаха, священных реликвий и мест. Теперь же эти вековые святыни уничтожаются.
— Как же в таком случае одержана победа под Инёню? Бурханеттин-бей нахмурился.
— Вы, эфендим, не имеете сведений о численности войск, принимавших участие в сражении под Инёню? — спросил он.
— Нет.
— Очень прискорбно, что два культурных османца, предки которых сражались под Веной, ведут разговор о какой-то победе под Инёню. Неужели вы считаете победой действия нескольких тысяч партизан? Ведь они отогнали всего-навсего греческий разведывательный отряд. На исход войны это не окажет никакого влияния. Обратите внимание на поведение Черкеза Этема. Ведь анкарское правительство было создано только благодаря Этему. Если бы не он, люди Чопаноглу вступили бы в Анкару и порубили там всех саблями. Почему же Этем-бей поднял мятеж? Ведь он так долго служил анкарскому правительству. Вернее, почему он покинул Мустафу Кемаля? Видно, он понял, что этот путь ведет к гибели. Если к этому выводу пришел даже Этем-бей, то мы тем более вынуждены с этим согласиться. Ведь Этем-бей не только находился в самой гуще событий, но и руководил ими.
Кямиль-бей горько улыбнулся, не скрывая своего несогласия с майором.
— Придерживаясь разных точек зрения, мы все же можем сойтись на следующем. Давайте предоставим каждой из сторон действовать так, как она считает нужным:
одним сражаться, другим мириться с существующим положением, — сказал он.
— Да, но оккупанты требуют прекратить всякое сопротивление.
— Тем лучше! Это говорит об их слабости. Не кажется ли вам довольно странным, что от вас требуют того, что не сумели сделать оккупационные войска и греческая армия?
— Ничего тут странного нет! Неужели вы думаете, что армии Англии, Франции, Италии, Японии и Америки не в состоянии взять Анкару? Здесь совершенно иные соображения. Потенциальная опасность...
— Какая?
— Поняв, что все потеряно, люди из Национальной армии, ослепленные ненавистью и фанатизмом, немедленно станут большевиками. У нас имеются веские доказательства. Да из этого никто и не делает секрета. Они открыто говорят: «Если потребуется, мы станем не только большевиками, но и дьяволами».
— Да что вы?
Кямиль-бей почувствовал огромную радость. Итак, великие державы боятся Анатолии! Значит, дело может быть выиграно... Да благословит тебя аллах, Мустафа Кемаль-паша!
Бурханеттин-бей рассказывал о страшных последствиях большевизма. Заметив рассеянность Кямиль-бея, он пододвинул ему серебряный портсигар и протянул золотую зажигалку.
— Прошу вас, закуривайте!
— Благодарю вас.
— Не за что... — Бурханеттин-бей вздохнул. — Страна истерзана... Ошибки четырех военных лет поглотили людской резерв страны. Видели бы вы крестьян, которых заставляют в Анатолии сражаться, у вас бы сердце разорвалось. Оборванные, босые, вооруженные охотничьими ружьями или просто мотыгами и топорами. Как известно, пулеметы устанавливаются на передовых позициях, не так ли? Анатолийцы же ставят их за окопами, чтобы предупредить дезертирство... Не имея интендантской службы, они существуют за счет грабежей городов и сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43