Не ошибающийся, не сдающийся, мужественный голос народа...
Фатьма-ханым рассказывала:
— Говорят, что наши дрались как тигры, но потери невелики. В снегопад, в ужасную погоду... Вот мой худенький сынок капризничает, когда у него насморк. Пусть попробует еще раз заикнуться, что болен, я ему задам. Он мне дал слово, что на пустяки больше жаловаться не будет, да и плакать тоже... У вас есть ребенок? — спросила она Нермин.
— Есть.
— Это хорошо... Ребенок для женщины отрада. Мальчик?
— Нет, девочка.
— Сколько ей?
— Скоро пять.
— Малышка еще. Почему же вы не привели ее?
— Она немного больна, горло болит.
— Пройдет. Надо держать в тепле. А о них не беспокойтесь, — указала она на мужчин. — Мустафа-эфенди сказал, что теперь их долго не продержут. Скоро выпустят.
— Пошли аллах!
— Вот увидите. Мустафа-эфенди все знает. Я хотела еще вчера вечером прийти. Нури-уста не пустил. Ночью, говорит, там все заперто, тебя туда не пустят и сообщения не передадут. Сегодня сам хотел прийти, но ведь он всю ночь не спал. Если бы ты видел Нури-уста! Он прямо помолодел. Не стеснялся бы соседей, плясать бы стал! Привет вам передавал.
— Спасибо ему.
— Собрал грязное белье? Я заберу.
— Сегодня не нужно, в другой раз.
Кямиль-бею и Рамизу-эфенди очень хотелось остаться наедине. Допив чай, они проводили гостей и вернулись в свою камеру. Рамиз обнял Кямиль-бея.
— Поздравляю!—сказал он дрожащим голосом.— На свете нет больших дураков и ослов, чем я...
— Почему?
— Я ведь все сочинял... Видно, не очень верил в победу... Позор!
У обоих глаза были полны слез. Они улыбались, бесконечно счастливые. Кямиль-бей устало опустился на койку. Рамиз-эфенди стал расхаживать по камере.
— Едва не упал, — сказал он.;— Не обопрись я на сына, свалялся бы от такой новости.
— Я тоже едва устоял на ногах.
— Видел. Побелел как полотно. Я тоже побледнел?
— Конечно... — Кямиль-бей подошел к нему. — Рамиз-эфенди, поздравляю тебя! Твоя жена, извини, я говорю о ханым-эфенди... она как львица...
— Фатьма? По ее виду этого не скажешь, но она действительно такая.
Рамиз кашлянул, сунул руки в карманы брюк и продолжал ходить из угла в угол. Он чувствовал потребность говорить о своей возлюбленной, как и все мужчины в счастливые и печальные минуты жизни. Но, поняв значение слов Кямиль-бея: «Поздравляю тебя», он снова смущенно кашлянул.
— Женщины не виноваты, — сказал он, — подумай о среде, в которой они растут и живут. Возьмем, например, твою жену. Она из интеллигентной семьи. Ее растили для светской жизни. Потом она вышла замуж за тебя и осталась в том же окружении. Разве она не делает всего, что вы от нее требуете?
— Да... конечно... Но я хотел бы побольше знать о среде, в которой выросла твоя жена.
— Ничего особенного в ней нет. Женщины нашего круга находились под большим гнетом, чем у вас. Ведь они не пользовались тем. уважением, которым окружены ваши женщины. Если я поцелую руку своей жене, она подумает, что я сошел с ума. Простая, неграмотная девчонка. Даже сейчас, в трудные минуты, она дважды поклонится в пояс и прочтет ясин. Она словно ребенок: не умеет получить сдачу с двух лир. А иногда такие умные вещи говорит,
что просто диву даешься! Может быть, вся ее сила в том и состоит, что она не глубоко разбирается в событиях. Как говорят, пока умный ищет броду, дурак перейдет воду. Она не знает, сколько крейсеров в английском флоте, сколько на них пушек, что значит экономическая блокада, какова сила оккупационных армий. Заболей я или Кадир, слезы ручьем польются из ее глаз. Но если она решит, что это нужно для победы, без колебаний отпустит обоих на смерть. Один знакомый офицер мне рассказывал:
После перемирия возвращался он из Алеппо, Если ты ни разу не видел поезда, привозившего домой развалившуюся армию, то не сможешь представить себе этой картины. Паровоз не похож на паровоз, вагоны—на вагоны, пассажиры — на пассажиров. Все это напоминает дохлую змею на колесах, какое-то пыхтящее чудо. Вот на одном из таких поездов возвращался он домой. Он прошел все фронты, был четырнадцать раз ранен, настоящий герой! На одном из полустанков он увидел женщину, которая останавливала всех прохожих в военной форме. «Где мой Ахмет?»—• спрашивала она совершенно спокойно, но в этом спокойствии было что-то страшное. Мой знакомый говорил, что она напоминала орлицу, потерявшую птенца. Он почувствовал себя так, словно был виновником войны. «Нет на свете ничего ужаснее, чем держать ответ перед такой женщиной — орлицей. На ее вопрос, где мой Ахмет, можно было ответить только одно: мать, мы проиграли твоего Ахмета в карты. Но не только я, даже сама смелость не посмела бы сказать ей это!» — говорил он.
Я часто думал, что придает этой крестьянке силу мстительной орлицы? Ее правота? Ее страдания? Ее ясное понимание событий? Может быть, все это вместе... или больше всего то, что она так страшно одинока?.. Представь себе парящую высоко в небе орлицу. Она описывает большие круги... Она совсем одна. Глядя на ее полет, человек невольно думает об одиночестве и величии. Вот такими бывают некоторые женщины из среднего и бедного сословия. Они иногда становятся величественными, превращаются в орлиц.
— Ты сам убедил жену в необходимости борьбы?
— Да разве мы можем это сделать?
— Как же ты все-таки объяснял ей, что надо бороться? Он хотел сказать: «Я никак не мог объяснить этого
Нермин», но промолчал.
— Начну с самого начала. Плохо ли, хорошо, но я все же сражался на фронте. Мы и наступали и отступали. Я не спрашивал себя, справедливая это война или нет, можно ли было ее избежать? Что дала бы нам победа? Теперь на эти вопросы отвечают по-разному. Однако, как правило, спорят только те, кто в войне не участвует. Вступивших же в бой охватывает страсть, а не раздумье, желание во что бы то ни стало победить. Может быть, я пошел на войну нехотя, не веря в нее. Может быть, глаза мои смотрели назад, потому что я оставил дома одинокую беременную женщину, которая самостоятельно не могла дойти от Джеррахпаши до Капалычарши. Но едва прибыв на фронт, я заразился этой страстью. На моих глазах товарищи умирали, пропадали без вести, превращались в калек. Враг испытывал те же страдания. Нури-уста говорил: «Не давай пощады, но и не проси ее. Таков закон борьбы». Мы тоже оказались под его властью.
Оружия у нас было мало, патронов и снарядов постоянно не хватало. Службы снабжения кет. Питание подвозилось то на повозках, то на верблюдах и ослах. Продукты испорченные и гнилые. К тому же все прибывало не вовремя и не туда, куда нужно. Раненые умирали от гангрены, так как им никто не оказывал медицинской помощи. Трусы бежали с поля боя. Несмотря на все это, мы жили только одной мечтой — победить. Все сражались как львы, даже те, кто хотел бы бежать, но из трусости не решался, а многие просто не хотели возвращаться к своей нищенской жизни в деревне. В народе говорят: «Ни победа, ни поражение не нуждаются в обороне». Однажды к нам строем привели учащихся последних классов школ и деревенских мальчишек. Не спорю, некоторые из них иногда от страха пускали в штаны, но были и такие, которые с поразительной смелостью смеялись над смертью. Война длилась долго. В стране не осталось людей, способных держать винтовку и не побывавших на фронте. Трагедия, называемая войной, коснулась всех. Сколько было пролито крови! Мы досыта насмотрелись смертей, геройств, ран и трусости. В нашей стране не одно, а три поколения стали своего, рода философами. Это принесло и пользу и вред... Прости... Я разболтался. Очень уж я счастлив.
— Что ты, помилуй!
— Короче, мы потерпели поражение. Я находился в отпуске в Стамбуле. Кажется, это было во время моего
третьего отпуска. Меня перевели во вновь сформированный полк и должны были отправить на фронт. Куда — не знал. И вдруг трубы протрубили перемирие. Может быть, будь я в это время на фронте, поражение подействовало бы на меня иначе. Но, должно быть, месячное пребывание дома, регулярное питание, хороший сон заставили меня забыть войну. Нет ни раненых, ни мертвых, ни грохота пушек, ни криков: «Алла, алла!» Словно на мир опустилась мертвая тишина. Бесконечно страшная тишина... У Хами-да ' есть двустишие:
Пусть обрушится небо на землю
И прогонит зловещую тьму!
Вот и наступила эта страшная тишина, бросавшая в трепет поэта.
Один товарищ как-то рассказывал: «Отправились мы в разведку и нарвались на засаду. Дали очередь из пулемета, я бросился на землю и, падая, почувствовал, как что-то ударило меня в плечо. Я не мог сразу сообразить, когда ощутил этот удар — до выстрела или в момент его, когда падал или уже лежал на земле. Схватился за пистолет. О, ужас! Пистолет вместе с кобурой пропал. Я попытался найти его и не мог. Оказывается, пуля раздробила мне кости правого предплечья, а пистолет как висел, так и остался висеть на боку, только не стало у меня правой руки. Я потерял сознание».
С этим лейтенантом мы семь недель лежали рядом в полевом госпитале. Я был ранен в живот. Он мне рассказывал, что на месте ампутированной руки ощущает безграничную пустоту и тишину.
Я не хотел верить в перемирие, а радоваться ему даже не приходило в голову. Мне казалось, что я дезертир и поражение — результат моего дезертирства. Сперва это чувство не было отчетливым. Оно походило на тоску, на скуку, даже на начало какой-то серьезной болезни. Я испытывал скрытые угрызения совести и боялся людей, словно совершил какую-то подлость. Я был совсем подавлен, хотелось все бросить и отправиться в иностранный легион в Алжире. Мне казалось, что мое настроение передастся детям и отравит их, поэтому работать учителем я не мог.
Враг вступил в Стамбул, Измир был оккупирован. С утра до вечера сидел я в кофейне, играл в нарды, и это казалось мне единственно возможным времяпрепровождением.
Однажды вечером я задержался позже обычного. Фать-ма два раза посылала за мной сына. В нашем квартале считается позором вызывать мужчину из кофейни без особой необходимости. Кадир по приказу матери заглянул в окно и, увидев, что я играю, не позвал меня. Когда он пришел в третий раз, я сидел задумавшись. «Мама тебя зовет»,— шепнул он мне на ухо.
Уже стемнело. Если бы хозяин кофейни зажег лампу, может быть, я и сказал бы: «Ужинайте без меня, не ждите». Я нехотя встал. Дома меня ждала Фатьма — злая-презлая. Она обвязала голову платком. Когда Фатьма обвязывает голову, значит, или заболела, или начнет скандалить. Мы молча поужинали. Она принесла кофе.
— Я бы мог выпить и в кофейне,—сказал я. Фатьма ничего не ответила и присела на корточки у
дверей. Это тоже плохой признак. Я был так разбит, что, несмотря на кипевшую во мне злость, не хотел с ней спорить. Выпив кофе, я встал.
— Куда?—спрашивает она.
— В кофейню.
— Может быть, выслушаешь меня?
— Что случилось?
— Я была сегодня в мечети Султан Ахмет.
— Ну и что же?
— Там собрались тысячи женщин. Они произносили речи,
— Какие речи?
— Ну, речи... Умные женщины сшили черные флаги. Они кричали мужчинам: «Если вы не спасете родины, то наденьте чаршафы». Мы все так плакали, и не только мы. Там были и французские моряки. Глядя на нас, гяуры и те заплакали. Кровь ударила мне в голову, ведь гяур и тот понял нас.
— Хорошо!
— Мусульмане обычно только и говорят «хорошо» да «хорошо». Когда возвращалась, встретила Нури-уста. Я спросила его: «Что же будет дальше?» Оказывается, в Анатолии уже сражаются, здесь тоже готовятся. Когда придет время, говорит он, скажут и тебе... А когда придет твое время? Почему наша очередь не подошла? Ждали,
пока заплачет солдат гяур... Пока женщины сделают черные флаги и выйдут на улицу... Говори же, эфендим!
— Ты не ори! —не знаю почему, закричал я на жену, хотя она говорила очень спокойно. — Не слушай лучше разные речи. Да и откуда тебе понимать эти вещи?..
— Не понимаю? Почему же? Сейчас же найди Нури-уста... Сейчас же!
— А дальше что?
— Говорят, и у нас готовятся. Ты тоже должен готовиться... Смотри, потом хуже будет.
— Что значит «хуже будет»?
— Я уж там не знаю. Все говорят, что ты устал на фронте. Если ты устал, то не устала я.
— Хочешь сказать, что на этот раз пойдешь ты? — Я улыбнулся, но тотчас понял, что совершил ошибку: Фатьма была серьезна как никогда. Как она посмотрела на меня! Никогда не забуду ее взгляда! Я снова почувствовал себя мужчиной, бойцом, готовым сражаться. Дурацкую подавленность как рукой сняло. С тревогой и даже с какой-то неприязнью смотрела она на меня и ждала ответа.
Я подошел к ней и обнял ее. Она расплакалась. Задыхаясь от слез, сказала:
— Иди... иди... к Нури-уста... Сегодня же начинай... Не позже, чем сегодня ночью...
Вот та несокрушимая крепость, на которую я опирался, когда находился на фронте. Вот эта маленькая женщина, которую вы только что видели, мать Кадира.
— Это, брат мой, не просто женщина, а р.есь народ. Голос Кямиль-бея дрожал, глаза были полны слез. Открылась дверь. На пороге стоял Ибрагим.
— Не мог достать газеты, — неуверенно сказал он. Было видно, что он лжет.
— Скажи правду... Может, запретили?
— Не мог достать. Мне сказали, что вам пока нельзя давать газет, но если бы нашел, обязательно купил бы и принес. Весь тираж конфисковали. Номер стоил пятьдесят курушей.
— Хорошо, Ибрагим, обойдемся...
— Что еще прикажете?
— Ничего, благодарим.
Когда он ушел, Рамиз-эфенди сказал:
— Ужасно вот так сидеть, ожидая газетных новостей,
когда товарищи сражаются. Слава аллаху, что побеждают, иначе с ума можно было бы сойти.
Кямиль-бей ничего не ответил, словно не. слышал слов Рамиза... Он чувствовал огромную, но приятную усталость. Сознание того, что среди его соотечественников были такие женщины, как Фатьма, казалось ему важнее, чем победа под Инёню. Он находил мать Кадира выше, сильнее, надежнее даже Надиме-ханым.
«Иди... Иди к Нури-уста! Сегодня же начинай... Не позже, чем сегодня ночью!»
Как хорошо народ знает время!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вторая победа под Инёню взбудоражила всю страну. Народ ликовал. Глаза людей искрились радостью, лица светились счастьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43