.. Должно быть, вчера она и сердилась на него только потому, что хотела скрыть свой страх перед одиночеством.
Кямиль-бею стало очень жаль жену. У него заныло сердце. Вот и сегодня она будет тщетно ждать его. Ужин остынет. Айше ляжет спать, а Нермин, накинув на плечи теплый халат, возьмет вязанье и, стараясь отвлечься, будет ждать, ждать и ждать...
Может быть, Ниязи-эфенди узнал, что он арестован. Конечно, узнал. Хоть бы он догадался зайти к Нермин. Нужно дать знать и Недиме, поскорее предупредить, что и ей угрожает опасность. Как он был спокоен, утверждая, что Недиме не была на острове. Правду всегда легко отстаивать. А под пыткой?..
Вдруг Кямиль-бей застонал от пронзившей его мысли и порывисто приподнялся. Перед его глазами замелькали разноцветные круги, на лице появилось выражение- ужаса и страшной тревоги. Дрожащей рукой он провел по одеялу, словно искал, за что ухватиться. Попалась пачка сигарет, спички. Вынув сигарету, он закурил, несколько раз затянулся и сел на край койки, свесив ноги.
Всемогущий аллах! Ведь он же сам выдумал, что Недиме вчера поехала на остров и эту ложь -сказал только Ниязи-бею. Никто, даже Недиме, не знает об этом... «Знаем только я и Ниязи-эфенди... Только я и Ниязи-эфенди. Откуда же тогда об этом известно следователю? Он мог узнать только от Ниязи. Но ведь это невозможно, немыслимо! Откуда же, откуда знает следователь про то, чего не было?»
На пол упала спичечная коробка, Кямиль-бей вздрогнул. «Да покарает его аллах! Ниязи-бей говорил, что Ах-мет хороший человек, а он оказался подлецом. Ниязи долго не появлялся в редакции, но, как только арестовали Ахмета, сразу пришел».
Кямиль-бей встал и в страшном волнении заметался по камере.«Неужели, неужели Ниязи-агабей, человек, которого больше всех уважает и любит Недиме-ханым! Единственный настоящий герой из тех патриотов, с которыми ему до сих пор довелось познакомиться. Измирец, пожертвовавший женой, детьми, всем... Нет, здесь что-то не так».
Кямиль-бей лихорадочно думал, стараясь докопаться до истины. Едва у него возникало новое подозрение, как он вспоминал слова «мой брат, Ниязи-агабей» и тон, каким произносила это имя Недиме-ханым.
«А может быть, и Ниязи арестован?..» Эта мысль принесла Кямиль-бею облегчение. Подозрение отпало, тиски, сжимавшие сердце, разжались. «Эх, Кямиль, ты становишься низким человеком, — упрекал он себя.—-Конечно, беднягу Ниязи тоже арестовали. Его зверски избили и довели до состояния Ахмета. Бедный Ниязи-эфенди! Бедный брат мой!»
Никогда в жизни Кямиль-бей не питал злобы к кому бы то ни было и считал это чувство недостойным. Даже думая о врагах, топтавших Анатолию и Стамбул, он не испытывал к ним ненависти. Но теперь он в ярости заскрипел зубами.
В этой бандитской берлоге, называемой участком Бе-кирага, сейчас было только два честных человека — он и Ниязи. Оба испытывали ужасные физические и моральные страдания. И все это за то, что они во имя родины вступили в борьбу с силами, победившими мир, и с кучкой преступников из своей же страны...
«Почему мне не устроили очной ставки с Ниязи? Ведь устроили же с Ахметом!» Сомнения вновь охватили Кя-миль-бея. «Раз следователь говорил о поездке на остров, значит, Ниязи тоже сознался. Но если не было с ним очной ставки и не упоминают его имени, значит, он не арестован. Чем же еще можно объяснить, что они не устроили очной ставки? Как объяснить, глупец? Да потому, что им это невыгодно! Ниязи не выдаст Недиме, даже если его будут резать на куски. Они его просто прикончили. С ним поступили хуже, чем с Ахметом!»
Сделав несколько шагов, Кямиль-бей вдруг остановился. «Я пропал, — подумал он. — Если заставили говорить Ниязи, то меня заставят и подавно. Если я — дерево, то Ниязи — сталь. Если я — человек, он — сверхчеловек. Если Ниязи все-таки рассказал этому хилому, усталому, придурковатому капитану, что Недиме ездила на остров... Если заставили говорить человека, у которого ничего не осталось на свете, кроме ненависти, то я наверняка выдам
Недиме... и няню и Рамиза-эфенди... и даже Нермин и Айше...»Кямиль-бей смотрел безумным взглядом на корабельный фонарь. Перед его глазами снова все потемнело и замелькали разноцветные круги. Впервые в жизни он подумал о самоубийстве. Что-то нужно сделать, что-то нужно сломать, чтобы выскочить из западни. Но что? Удариться головой о стену, чтобы раскололась голова...
Так подкрадывалась к нему мысль о самоубийстве. Она наступала на него, преследовала, туманила сознание... Вся жизнь казалась ловушкой, из которой не было другого выхода. Пустая, бессмысленная, ненужная жизнь!
Кямиль-бей понимал, что переживает тот опасный момент, когда страх, отчаяние, неуверенность в себе побеждают человеческий разум. Его мысли были ограниченны, но решительны и определенны, как у пещерного человека. «Будут пытать, будут пытать... Я не выдержу и во всем признаюсь. Обязательно признаюсь! Я могу спастись, только растоптав ногами Айше, как обезьяна, которая в минуту смертельной опасности, не видя другого выхода, бросает себе под ноги свое дитя».
Кямиль-бей предавался отчаянию, пока не победила общечеловеческая склонность во всем находить утешение. Постепенно сквозь мрак, сковавший его волю и разум, пробился слабый луч надежды. Он внезапно вспомнил о могучей силе своих рук, и два крепко сжатых кулака стали его утешением. Словно два тяжелых ядра тянули они вниз его плечи. Кямиль-бей решил, что если его начнут пытать, он будет так защищаться, что им ничего не останется, как только убить его. Он будет бороться с ними голыми руками, будет поносить их жен и матерей, пока палачи не потеряют терпение и не прикончат его.
В эту ночь Кямиль-бей понял, что ругань — тоже сильное оружие. Да, он будет драться. Так драться и ругаться, что окончательно выведет их из себя и добьется своего. Ему казалось, что он очнулся от кошмарного сна. Рубашка промокла от пота, зубы стучали, он дрожал, словно его голым выставили на мороз. Кямиль-бей вдруг почувствовал страшную усталость. «Нужно поспать, — решил он.— Меня ждет борьба, поэтому я должен быть сильным».
Он откинул одеяло и увидел когда-то белый холстяной матрац, ставший от грязи и раздавленных клопов разноцветным. Кямпль-бея передернуло от омерзения. «Значит,
я еще не сошел с ума, — с удовлетворением подумал он. — Ведь на фронте, дорогой, не имеют и этого». Он разделся, лег в постель, накрылся одеялом и проспал всю ночь глубоким, безмятежным сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утром Кямиль-бей дал Ибрагиму еще одну лиру. Теперь у него осталось всего семь лир. Ибрагим запер дверь и пошел за покупками. Кямиль-бей посмотрел на часы. Еще не было девяти. Он боялся одиночества и с тревогой думал о том, что придется весь день провести одному в этой камере. Ему казалось, что он не вынесет этого, и его снова охватил страх.
Ибрагим обещал узнать, разрешается ли купить газеты, и переговорить с начальством насчет бумаги и чернил. Вот пить кофе и курить можно сколько угодно! А ведь во времена Мурата IV ' десяткам тысяч людей отрубали головы только за то, что они пили кофе и курили... Конечно, меняются времена, меняются и законы... Возможно, наступит и такое время, когда людей будут бросать в тюрьмы только за то, что они мыслят или любят своих детей. Если уже сейчас грамотность считается подозрительной, значит, это жестокое, бесчеловечное время не за горами.
Проходя в уборную, Кямиль-бей опять вспомнил Якуба Джемиля, и за каменными столбами коридора ему вновь померещились притаившиеся моряки... Ведь несколько лет назад, после налета на Великую Порту, тот же Энвер-паша, отдавший приказ о расстреле Джемиля, не раз его обнимал и целовал. Да и только ли тогда? Он целовал его и потом, когда Джемиль с одним товарищем вывели убийц Махмуда Шевкет-паши из дома на улице Пире Мехмет. Кямиль-бей понял, почему арестант, не сдавший оружия, чувствует себя спокойно. На память ему пришли сло-
ва, прочитанные в какой-то книге: «Лучшим доказательством упадка является такое положение в стране, когда власти теряют способность к управлению». А ведь Османская империя уже несколько лет находится в таком положении.
Якуб Джемиль хотел бороться против целого государства один, с двумя пистолетами в руках. Он был побежден, но побежден не законом, а предательством своего ординарца. Ведь предательство часто оказывается сильнее закона.
Кямиль-бей снова вспомнил Ахмета, Ниязи, и сердце его сжалось. Ниязи-эфенди никогда не смотрел человеку в лицо. Кямиль-бей никогда не видел таких бегающих, беспокойных глаз. А какие странные руки! Всегда влажные, безжизненные, холодные, как у мертвеца. Здороваясь, он не пожимал рук друзей, не отвечал на их рукопожатие.
Кямиль-бей как-то случайно встретил его на пустынной улице. Он шел впереди, сутулясь, засунув руки в карманы плаща, с угрюмым видом человека, замышляющего убийство. Кямиль-бей помнил, что тогда земля была покрыта снегом. Когда он, прибавив шаг, догнал Ниязи и окликнул его, тот растерялся, словно его застали за каким-то грязным делом.
Все это так отчетливо вспомнилось Кямиль-бею, будто происходило только вчера. Но сейчас эта встреча впервые показалась ему подозрительной. Если он все же ошибается... Если Ниязи действительно предатель, нет смысла упорствовать.... В таком случае Недиме-ханым погибла.
Кямиль-бей беспомощно посмотрел на свои руки. Большие руки рослого человека благородного происхождения. Летом он работал в саду, и они, естественно, несколько огрубели, но все же не утратили гибкости и красоты. Сомневаться в Ниязи-эфенди все равно, что сомневаться в своих руках. Как нельзя эти руки принудить к преступлению, так невозможно представить себе Ниязи предателем.
Кямиль-бей вспомнил и другие странности в поведении Ниязи. Как проникновенно произносил он слова «там у нас...» Он говорил это, словно вспоминал свою возлюбленную... А как гневно он восклицал: «Вот увидите, мы перебьем всех подлецов — и внутренних и пришедших к нам в страну извне... Всех... От мала до велика». Своей верой он вселял надежду в окружающих, даже в самых безнадежных случаях. Кроме того, он же измирец — гражданин
священного города, поднявшегося на защиту ограбленной, голодной, смертельно усталой нации, которая веками была жертвой предательства. Может быть, обессиленный пытками, он корчится сейчас в страшных муках, страдает не только физически, но и морально оттого, что не может больше участвовать в борьбе... истерзанное тело не подчиняется его воле...
Кямиль-бей вдруг почувствовал гордость от сознания, что находится в одном ряду с людьми, делающими историю. Конечно, после победы останутся в живых и многие пострадавшие за то, что поддерживали Анатолию. Но они не окажутся в таком жалком положении, как инвалиды мировой войны. Он с радостью подумал: «О нашем аресте, должно быть, уже сообщили в Анкару, Мустафе Кемаль-паше... А Мустафа Кемаль-паша, может быть, спросил: «Кто этот Кямиль?» Хоть несколько минут, но в Анкаре думали о нем. Сам Освободитель, нахмурив свой благородный лоб, достойный поцелуя, подумал о Кямиль-бее. Он, может быть, будет доволен, что привлек на сторону борющихся еще одного человека, преданного и готового пожертвовать всем. Вера в правоту своего дела придала Кямиль-бею силы. И на душе у него стало радостно, как у молодого офицера, впервые отмеченного в приказе.
Один поэт, покончивший жизнь самоубийством, написал: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей!» ' Как он ошибался! Иногда и жить и умереть можно по-новому.
Ибрагим вернулся, так и не узнав, разрешают ли арестованным иметь газеты, бумагу и чернила. Дежурный офицер спал, и не у кого было спросить. Ибрагим был чем-то удручен. Он для приличия поломался, когда Кямиль-бей предложил ему оставить себе сдачу, но и не особенно благодарил, наконец взяв ее. Было видно, что он привык к чаевым.
Кямиль-бей опять принялся лгать, в последние дни он делал это все чаще и чаще.
— Хорошо, что отпустили этого беднягу! — сказал он Ибрагиму.
— Какого беднягу?
— Ниязи-эфенди. Подожди-ка, да ведь он твой земляк! Он тоже из Чанкыры.
— Из самого Чанкыры или окрестностей? Кто, ты говоришь?
— Ниязи-эфенди.
— Арестованный?
— Да. Его привели вместе со мной и вчера днем уже били.
— Ты ошибаешься, бейим. Вчера привезли только троих. Одного капитан сразу отпустил. Не то он лодочник, не то возчик. Другого посадили во вторую камеру, и он все время спит. Утром я пытался его разбудить, а он как зарычит на меня: «Эй, медведь, проснусь, несдобровать тебе!» Больше никого не приводили. А вчера Абдульва-хаб никого не бил. Ведь бьют-то здесь, у нас. Да и не могли вы ничего слышать. Хоть режь человека, никто не узнает, а днем и вовсе не бьют... Всему свое время. Палка любит ночь, когда все спят.
—Значит, ты просто не знаешь. Может быть, его привели одного и посадили в камеру наверху. Ибрагим немного подумал.
— Наверху? Может быть, и не знаю, если его сразу отвели в полицейскую часть. Из Чанкыры, говоришь?
— Да.
— Из самого Чанкыры или какой-нибудь окрестной деревни?
— Из самого... Там есть огромный постоялый двор. Он принадлежит его отцу, который в свое время был муфтием.
— Верно! Это «Ташхан». Огромный, как казарма... Говоришь, отец его муфтием был? Значит, этот Ниязи — настоящий человек.
— Да, отец его был муфтием.
— Тогда я его знаю. Богатый человек! Муфтий Чанкыры— этого достаточно. Подожди, сейчас посмотрю... О аллах, аллах! Стали уже и чанкырыйцев хватать! Какой позор!
Ибрагим вышел. Довольный, что хитрость удалась, Кямиль-бей радостно потер руки. И хоть обманутый им человек был всего-навсего простым солдатом, Кямиль-бей чувствовал себя победителем. У него даже появился
аппетит, и он с удовольствием принялся за принесенную Ибрагимом еду. Наевшись, Кямиль-бей лег на койку и стал считать сучки в досках закопченного потолка. Их было много, маленьких и больших, как звезд на ночном небе. Один аллах мог знать, сколько их!
Обреченный на безделье, Кямиль-бей стал вспоминать свою жизнь. Он никогда не искал приключений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43