— Что же он говорил?
— Он сказал, что вы стоите тысячи таких мужчин, как мы.
Недиме-ханым смущенно опустила глаза. Кямиль-бей продолжал:
— Он сказал правду. Я такого же мнения.
— Вы оба ошибаетесь... и сильно преувеличиваете. Ничего особенного я не делаю. — Посмотрев на дверь, Недиме-ханым спросила:—Где же гранки? Когда я проходила мимо типографии, Мыкыртыч-эфенди сказал, что сейчас пришлет их.
Взяв свежие газеты, она углубилась в чтение.
Кямиль-бей с большим усердием принялся за работу. Он составил себе план, выполняя который он надеялся постепенно освоить все премудрости газетного дела. Надо было торопиться, чтобы скорее помочь Недиме-ханым.
Прежде всего следовало изучить шрифты, что было далеко не легким делом. Кямиль-бей долго еще путал кегли и типографские знаки. Он огорчался, злился на себя, вызывая невольную улыбку у старшего наборщика. Наконец он освоил все кегли — от восьмого до тридцать шестого.
И буквы больше не обманывали его. Но как же велика была его досада, когда он узнал, что напрасно потерял время и труд: оказывается, в типографии имелись специальные картонные таблицы с размерами букв, приготовленные для таких неопытных газетчиков, как он. Ученики наборщиков нередко использовали эти таблицы вместо салфеток: резали на них хлеб, сыр, а потом выбрасывали. Кямиль-бей собирался было похвастаться своими успехами в изучении шрифтов, но, узнав об этих таблицах, сам себе показался смешным.
Раньше при чтении книг он обращал внимание только на содержание и иллюстрации; сейчас же, сам того не замечая, старался определить качество бумаги, внимательно рассматривал клише и печать с точки зрения типографского искусства и как корректор испытывал желание исправить замеченные ошибки.
Для каждой буквы у наборщиков особое название, в зависимости от места, которое она занимает в слове. Когда опытные наборщики хотят говорить о своих секретах в присутствии посторонних, они, подобно старым телеграфистам, беседующим в таких случаях при помощи азбуки Морзе, произносят только названия букв.
Кямиль-бей поражался обилию различных профессий, существующих на белом свете, и с сожалением думал о тех, кто жил и умер, так ничего и не узнав о них. Такие пришли и ушли, воображая себя всезнайками, хотя не только многочисленные разновидности труда, но и люди, занимающиеся им, остались для них непостижимым миром.
Например, армянин наборщик Мыкыртыч-эфенди оказался для Кямиль-бея таким интересным человеком, который заслуживал самого пристального изучения. «А сколько таких Мыкыртычей встречаем мы на пароходах, в трамваях, на улицах. И равнодушно проходим мимо, или совсем не замечая, или создавая себе о них удивительно поверхностное представление», — думал Кямиль-бей. Мыкыртыч-эфенди был странный человек. Как-то, говоря о нем, Не-диме-ханым заметила: «Слезы, которые льются у него из глаз, живые... Только эти слезы». И это действительно
было так. Его потухшие черные глаза за толстыми стеклами очков никогда не мигали, никогда не меняли выражения. Блестящие тяжелые слезы, как капли глицерина, постоянно текли по бороздкам морщинистого, заросшего бородой лица. Черная одежда, огромные малоподвижные ноги— все создавало тягостное впечатление безжизненности. Мыкыртыч-эфенди никогда не кричал, не улыбался, не волновался, не расхаживал, как другие, по типографии. Он неподвижно сидел за своим столом, не писал, ничего не подсчитывал и, если бы не перебирал левой рукой желтые шарики четок, которых осталось всего двенадцать — остальные он растерял, — казался бы трупом, который сам себя оплакивает. Для него даже деньги не имели никакого значения, не говоря уже о том, что печатала машина. Хотя бы это был фирман о казни Мустафы Кемаль-паши или революционное воззвание о низложении султана.
Впервые увидев Кямиль-бея, он встретил его холодным, но вежливым «здравствуйте». Немного спустя к этому «здравствуйте» была с трудом выдавлена улыбка, но Мыкыртыч-эфенди спокойно сидел на месте, продолжая перебирать тремя пальцами левой руки четки и вытирая стекавшие по щекам слезы.
А вот старший наборщик, в противоположность ему, был очень разговорчивым, любопытным и подвижным стариком. Своим ремеслом он начал заниматься еще с Ахме-том Митхатом, затем работал у Баба Тахира, Ахмета Са-мима, Хусейна Джахида. У него были такие воспоминания о прошлом, особенно относящиеся к эпохе «Сервети-фюнуна» , что Кямиль-бей только после бесед с ним понял, насколько все это ценно для истории национальной литературы.
Маленькая газетка на четырех полосах выходила со множеством ошибок и опечаток. Кямиль-бей решил устранить их и для этого попытался прежде всего подружиться со старшим наборщиком. Кямиль-бей сам корректировал, тут же делал оттиски и вместе с наборщиком просматривал гранки. Но, несмотря на все его старания, очередной выпуск оказался хуже предыдущего.
— Что это такое, Неджми-эфенди? Почему так получается?— озадаченно спросил Кямиль-бей старшего наборщика.
Тот очень спокойно ответил:
— Не обращай внимания, бейим! У нас наборщики готовятся из недоучек, разносчиков газет, учеников носильщиков... Мы, наборщики, можем визиря превратить в быка, а быка сделать визирем. У Эрджумента Экрема есть даже на эту тему рассказ. Не читали?
— Какой бык? Какой визирь?
— Очень просто... Под снимком быка поместили надпись: «Его превосходительство министр просвещения», а под снимком министра написали: «Бык, получивший первый приз на выставке».
— Ну?
— Вот тебе и ну... Мне, например, жалко быка... Опозорили беднягу... Теперь понятно?
— Гяуры на тысячи страниц не допускают ни одной ошибки. Что вы на это скажете?
— Гяуры деньги зарабатывают на том, что печатают без ошибок. А наши хозяева накинулись на нас... Они стараются нажиться даже на заработке наборщика. Вот и разница между гяуром и мусульманином...
Позже Кямиль-бей понял, в чем дело: большинство наборщиков и редакторов были алкоголиками. Они пили непрерывно и днем и ночью. Глаза у них всегда были красные, мутные, сонные больше от пьянства, чем от недосыпания. Один из самых ответственных процессов работы— набор — осуществлялся алкоголиками. Статьи писались изрядно подвыпившими людьми и такими же людьми набирались. Может быть, поэтому помещения редакторов и наборщиков походили друг на друга — грязные и закопченные. И в тех и в других после обеда валялись недоеденные куски хлеба, корки от сыра, промасленная бумага из-под халвы, зерна кунжута с бубликов, повсюду стояли облепленные мошкарой кружки.
В том, как старший наборщик Неджми-эфенди «жалел» быка, под снимком которого по ошибке было написано: «Его превосходительство министр просвещения», чувствовался оттенок высокомерия, свойственный известным ре-
дакторам. Они погрязли в таком болоте, что им ничего не оставалось, как прикрываться самодовольством и безразличием. В этом заключалась и печальная и комическая сторона их положения.
Третьим заинтересовавшим его человеком, с которым познакомился Кямиль-бей, занимаясь газетным делом, был старший распространитель двух еженедельных газет и нескольких журналов Эбузер-ага, по национальности курд. Он жил в Стамбуле с четырнадцати лет, но говорил по-турецки со странным неприятным акцентом, обычно встречающимся только у английских востоковедов. Темно-синий пиджак был ему узок, а брюки слишком коротки. Втиснутое в этот костюм сильное тело грузчика казалось зажатым в тиски. При виде его у впечатлительного Кя-миль-бея захватывало дух. Смуглый, с густыми и всегда насупленными бровями, Эбузер-ага, разговаривая, громко кричал и размахивал руками, словно собирался ударить собеседника.
Когда-то он работал носильщиком-корзинщиком, затем носильщиком с шестом и, наконец, стал носильщиком в таможне, другими словами, достиг, по мнению своих товарищей, аристократического положения. Из таможни он перешел на работу к английскому купцу-комиссионеру.
Эбузер-ага рассказывал:
— Вот-вот должна была начаться мировая война, и наш хозяин заволновался; как говорят: «Увидев зайца, стал борзой». Сперва перетаскал все вещи на Вшивый рынок . Дорого ли, дешево — продал все, что было. Потом и контору сбыл с рук. «Что случилось, бейим?»—спрашиваю я. «Ничего, — говорит. — Ты знай себе веселись». Да, повеселишься тут! Веселиться-то мы веселились, но в сердце заползла тревога.
В это время пришел товар. Смотрю, бумага: простая газетная бумага. Перебросили бумагу на Бабыали. Гяур позвал меня и говорит: «Если хочешь, можешь вернуться на таможню, а не хочешь, иди в газету!» Ну, думаю, прогнать меня собирается... Даже в голове помутилось... За что? У нас, носильщиков, принято так: устроился на место, уходи с него, только когда станешь трупом. Иначе позор! Будут говорить, что проворовался. Или заглядывался на
госпожу, или застали с прислугой. На другое место тогда уж не поступишь. В голове моей все перемешалось, я не понимал, чего он хочет. Даже заплакал. Хозяин волнуется, а я реву. Тогда он позвал секретаря. «Скажи ему,— говорит,— чтобы не ревел. Я подыщу для него хорошее место». А я реву и спрашиваю: «В чем моя вина? Я ничего не знаю. Это кто-то наврал на меня, клянусь!» В конце концов разобрались. Оказывается, будет война, и как только она начнется, мой хозяин уедет... Какая война? Мировая война! Мир потонет в крови. О аллах мой! Великим был мой хозяин, великим! Когда мы об этом говорили? За два месяца до войны. Короче говоря, он устроил меня на Бабы-али. К тому торговцу, которому мы сдавали бумагу. Бумага— вещь стоящая, бейим! Счастливый товар бумага... Известно, что даже коран написан на бумаге... С бумагой и ко мне привалило счастье. В моем кармане завелись денежки.
Эбузер-ага немного помолчал, как бы обдумывая, действительно ли деньги в кармане — счастье. Он вспомнил, как хозяин-англичанин уехал в Европу, оставив дело на компаньона, а компаньон — сын паши, получивший наследство, был совсем неопытен в этом деле. Вместе с секретарем-евреем Эбузер-ага рулонами воровали бумагу из писчебумажного магазина и делили награбленное между собой. Об этом Эбузер-ага, конечно, умолчал.
— И вот случилось так, — продолжал он свой рассказ,—как предсказывал гяур: через два месяца началась война. К счастью, не мы ее затеяли. Говорили, что ее начали немцы. Англичане, французы, русские и прочие, в общем семь государств, схватили друг друга за горло. Пусть дерутся между собой сколько хотят, лишь бы нас не трогали, сказали мы. Конечно, это говорили не такие, как я. Чего мы стоим! Это говорили умные люди... И вот однажды утром на всех напал страх. Шепот, волнение, беспокойство. Что случилось? Англичане организовали погоню за немецкими судами. Гнали их до Дарданелл. «Убирайтесь отсюда»,— сказали мы англичанам. Сказали, но не подумали, что будет потом. Что могло быть? Разве могло быть что-нибудь другое, кроме войны? Преследуемые немецкие суда бросили якорь у Долмабахче. Все побежали
поглазеть на них. Мы тоже залезли на крышу дома. Ох, мать моя! Стоят два крейсера, ну до чего хороши, словно прекрасные девушки! Позже мы узнали, что немцы подарили их нам. Одного назвали «Явуз», другого — «Мидилли». Вскоре они направились к Севастополю и обстреляли там русских. О том, что и русских создал аллах, мы не подумали. Второпях вступили в войну. Хозяин говорил: «Война, так война, мне-то что!» Я уже сказал, что наш ага был сыном паши, с ним все считались. С его помощью меня записали рядовым в жандармерию и оставили в Стамбуле. Прикрепили к Сиркеджи. Каждое утро я являлся к хозяину, снимал нашивки, пистолет, солдатскую форму и принимался за кипы бумаг и ящики с товаром. Вскоре мой карман уже не вмещал денег. Оказывается, я попал в то самое место, где «делают деньги». Мой хозяин стал поставщиком продовольствия, а я выдавал учреждениям канцелярские товары. Утром приду, и начинается сплошной обман: вместо ста штук чего-нибудь даем двадцать... Вместо десяти окка отпускаем два... Господин дает мне поручение, протягивает десять лир и говорит: «Ну-ка отличись, Эбузер-ага! Вот тебе десять лир, «бакшиш». Когда надо было куда-нибудь доставить товар, вместе с подводами отправлялись и мы. Чиновник, принимавший товар, считал, взвешивал, говорил: «Правильно»—и тоже совал нам в руки пять лир. Короче говоря, на чем они там зарабатывали, я не знаю, но таким образом мы здорово заколачивали деньги. Однажды я спросил у еврея-секретаря: «Хаим-эфенди, что мы будем делать с такими деньгами?»— «С деньгами — очень просто!»—ответил он. Да благословит его аллах! Он купил мне лавку на Капалы-чарши и дом в Саматьи. Сначала я думал, что на все это у меня не хватит денег, но, оказывается, недвижимое имущество продавалось тогда за бесценок, и у меня все равно осталось много денег. А все-таки в человеке есть собачья кровь, бейим! Став хозяином лавки, дома и большой суммы денег, я потерял покой. Говорят, у жадности глаза велики. Правильно говорят. В то время на таможне в Сиркеджи освободилось место старосты грузчиков. И черт
меня попутал. Я раздобыл себе паспорт, в котором значился 1270 года рождения. Ну и дурень же я был! Отпустил себе черную бороду до пупа, а хозяин оформил мне нужные документы. Я стал выглядеть на все шестьдесят лет, и меня освободили от воинской службы. Я дал небольшую взятку и заделался старостой грузчиков на таможне в Сиркеджи. Я-то думал, что таможня осталась такой, какой была до войны. Но ошибся! Разве довоенная таможня пробыла бы хоть день без старосты? В общем, прогорел я, дурак!
Эбузер-ага замолчал и отвел глаза. Должность старосты ничего ему не дала. Из-за войны таможенные склады были пусты — хоть шаром покати, а быть старостой грузчиков там, где нет заработков, опаснее, чем находиться на фронте. От нищеты грузчики стали похожи на бешеных волков и не только воровали, но готовы были съесть друг друга.
Эбузер не умел руководить такими людьми и не смог наладить работу своих подчиненных. Не прошло и двух недель, как дела его запутались, словно волосы у араба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43