При подсчете заработков за третий месяц грузчики взбунтовались и, обвинив Эбузера-ага в обмане и воровстве, били его до тех пор, пока, как он сам выразился, «осел не вернулся с водопоя».
Эбузер-ага не любил вспоминать об этом.
— Я попал в руки врагов. Подрались. Кто-то ударил меня сзади по голове. Глаза я открыл уже в больнице. После выздоровления снова пришел на Бабыали... Хозяин газеты «Икдам» Джевдет-бей искал в то время продавца газет. То ли прежнего продавца газет забрали в армию, то ли он разоблачил махинации хозяина... Словом, с ним что-то приключилось. Увидев меня, Джевдет-бей предложил мне продавать его газету. Я согласился, поблагодарил и, сняв киоск, стал главным распространителем газеты. Вот уже шесть лет, как я этим занимаюсь. Слава аллаху, все идет хорошо! Я доволен. За шесть лет я узнал все тонкости этого дела. Мне предлагают продавать даже «Ак-шам». Но я уже связан с Джевдет-беем. Лучше умереть, чем нарушить свое слово. Если я начну продавать другие известные газеты, Джевдет-бей будет недоволен, и, уж конечно, это не понравится администратору. Нельзя.
— А новые газеты?
— Новые газеты я продаю.
Эбузер-ага сказал это таким двусмысленным тоном, что нетрудно было догадаться: тут что-то нечисто.
Позже Кямиль-бей убедился в том, что Эбузер-ага жулик. Опасаясь, что новая газета принесет ущерб старым, он не продавал ее, а держал под прилавком или в сыром простенке за ним. А потом, сговорившись с грузчиком типографии, он продавал украденные газеты клейщикам пакетов. Положение новых литературных и научных журналов было еще хуже. Чтобы обмануть их хозяев, часть экземпляров посылалась в табачные лавки разных районов, остальные оставались в киоске, и, когда прогоревший журнал закрывался, он их скупал по дешевке и перепродавал клейщикам пакетов. Эбузер-ага сделал еще одно важное «открытие» в области распространения печати.
Однажды, когда у него было хорошее настроение, он признался Кямиль-бею:
— Смотрю, еще одна новая газета появилась и дела наши полетели под откос. Подзываю двух верзил из своих ребят. Рассказал им о своем плане. Рано утром мы на лодке перевозим почту на тот берег. Мои ребята сели в лодку и в открытом море у мыса Сарайбурну встретились с лодкой, которая везла пачки новой газеты. Подняв пистолеты, они закричали: «Стой! Ни с места!» Ведь это было далеко в море. Так и прождали до полудня, пока не ушел поезд, а встречавший их в Кадыкёе человек не смог вовремя получить газету.
— А если бы они пожаловались?
— На кого? Где свидетели? Кто подтвердит? Ведь все произошло в открытом море! В этих местах распоряжается только «капитан-паша».
— Смотрите, не устройте и нам таких шуток...
— Как вам не стыдно! Разве можно обижать бедную женщину... Мы не такие уж бессердечные. У меня тоже есть сердце. На Бабыали, когда даже мужчины не могли удержаться, Недиме-ханым выстояла как львица, даже несмотря на то, что арестовали хозяина. Сколько лет я здесь живу,—да что я, — и те, кто живет здесь давным-давно, никогда не видели ничего подобного. Пусть она будет моей матерью, сестрой, я отдам за нее жизнь!
Эбузер-ага делал вид, что говорит искренне, но такое благородство настолько не соответствовало его характеру и привычкам, что он был очень доволен, когда узнал, что в деле примет участие Кямиль-бей. Решив, что теперь, освободившись от угрызений совести, он в дальнейшем может не стараться для «Карадаи», Эбузер-ага почувствовал облегчение.
Но случилось иначе. Кямиль-бей был высокий, богатырского сложения. Обращаясь к Эбузеру-ага, он приветливо улыбался и уважительно называл его «эфенди». А руки у Кямиль-бея были сильнее и больше рук Джуа-Чаву-ша, самого могучего грузчика Стамбула. Эбузер-ага, долгие годы зарабатывавший деньги тяжелым физическим трудом, хорошо знал, что такое сила, и невольно проникся симпатией и уважением к новому клиенту.
Прошел месяц с тех пор, как они познакомились, и Кямиль-бей как-то зашел к Эбузеру-ага произвести расчет. После его ухода подручный, гадко улыбаясь, сказал: «Не-диме-ханым быстро нашла замену своему мужу. Что скажешь, ага?» И тут возмущенный Эбузер-ага так треснул по лицу худосочного подручного, что чуть было не отправил его на тот свет.
После этого случая каждый раз, когда приходил Кямиль-бей, Эбузер-ага, должно быть, назло своему подручному, никогда не отпускал его без кофе. Они садились друг против друга, закуривали, и начиналась длинная беседа, в которой оба никогда не открывали своих мыслей до конца.
— Ты должен усилить в своих статьях нападки,—советовал Кямиль-бею Эбузер-ага. — Ох, нападки...
— На кого нападать, Эбузер-эфенди?
— Ты слушай, что я говорю, дорогой. Надо нападать как следует. Нападки помогают продавать газету...
— Хорошо, но на кого нападать?
— Не знаю... Нападай...—Он понизил голос. — Эх, чего только мы не повидали, имея дело с газетами... Иногда в статьях нападали даже на падишахов. О аллах! На падишахов... Газета должна писать все, что вздумается. Тогда к нам со всех концов посыплются телеграммы с заказами: «Высылай на сто номеров больше». На следующей неделе— на двести больше! И не останется ни одного непроданного номера.
— А если нас арестуют?
— Не бойся! Я видывал всякие виды. Сейчас не так строго, как раньше. Ты знай себе нападай.
— Что ж, попробуем напасть на англичан.
— Ну уж это ты перехватил! На этой неделе нападай на Мустафу Кемаля, а на следующей — на великого визиря. Эх, умей я писать, какую бы газету я закатил! Разорил бы вас всех.
— Ну, предположим, случись по-твоему. Как бы ты назвал свою газету?
— Название выдумать — дело простое. Тут в свое время выходила газетка под названием «Осел». Ребята с восторгом кричали прохожим «Осел! Осел!», и не успевали они добежать до Галатского моста, как газета была распродана... Свою газету я бы назвал «Ишак».
— Неплохо... Закрыли «Осла», вышел «Ишак», закроют «Ишака», можно выпустить «Мула». Ну, а если и «Мула» закроют, то есть еще верблюд.
Каждый раз в конце недели, рассчитываясь с Эбузером-ага, Кямиль-бей получал, таким образом, у бывшего грузчика ценные для газетчика советы и узнавал поразительные вещи.
Нельзя было не удивляться приходившим в редакцию письмам. Почти все они начинались словами: «Я каждую неделю с большим нетерпением жду выхода вашей уважаемой газеты. Я с удовольствием читаю все, что в ней напечатано». Затем автор изливал свое горе и заканчивал просьбой напечатать его жалобу. Казалось, эта неизвестная и далекая масса читателей платила деньги за газету или журнал лишь для того, чтобы там была напечатана их жалоба. Заметками на другие темы никто не интересовался. Журналисты не совершали никаких поездок по стране и, не зная местных особенностей, нередко допускали в своей работе ошибки. Трудно предположить, что среди читателей не было людей, которые не замечали бы этих ошибок, и все-таки в газетах никогда ничего не опровергалось и не исправлялось. Исключение составляло все, касающееся личностей. Возможно, что в стране, в которой образованных граждан было очень немного, печатному слову приписывалась какая-то чудодейственная сила, и никому и в голову не приходило сомневаться в написанном. В этом отношении журналистику можно было считать одной из самых «спокойных» профессий.
Кямиль-бей замечал у журналистов и писателей, с которыми знакомился, некоторые странности, не свойственные их европейским собратьям по перу. Большинство из них держались надменно, высокомерно и с таким осведомленным видом, с такой самоуверенностью критиковали события и людей, точно были правителями, вынужденными эмигрировать из своих стран в результате восстаний. Они ничего не ценили, ничего не признавали, кроме своих собственных произведений, хотя зачастую не могли скрыть, что находятся не в ладах с этими произведениями и даже с самими собой. Это были хотя и неглупые, но высокопарные, беспомощные и жалкие болтуны с большими претензиями и пустыми карманами. При первом же знакомстве они старались показать свое превосходство и, желая уколоть собеседника, выпускали все свои иглы, подобно ежу, а сами прятались, как черепахи, в панцирь пустых и на пыщенных слов.
Кямиль-бей очень скоро понял, как трудно с большин-ством из них не только подружиться, но (поддерживать простое знакомство. Казалось, они всегда опасаются как бы кто-то, используя дружбу, не присвоил себе их мысли и идеи. Узнав их поближе, Кямиль-бей не мог не удивляться, что эти несчастные, подозрительные люди, ушедшие целиком в самих себя, решаются писать и тем самым раскрыть свои сокровенные мысли и чувства. Они ко всему относились с величайшим недоверием и, как дикари, в одно мгновение переходили от дружбы к вражде, от добродушия к гневу. Но в этом была лишь внешняя сторона отношений, маленький кусочек видимой правды. Случалось, что они писали друг о друге самые невероятные вещи, нанося удары по наиболее уязвимому месту — гордости художника. Но едва свидетели их ожесточенных споров приходили к выводу, что теперь-то они никогда не примирятся, как один из них, первый успевший напиться пьяным, бежал к другому и, сжимая обиженного в объятьях, горячо просил прощения.
Кямиль-бей сравнивал этих журналистов с дурно воспитанными, избалованными, болезненными детьми и первое время, находясь среди них, испытывал какое-то странное чувство стыда, сознавая себя намного здоровее и морально, и физически.
Возможно, они не знали, какая из рек длиннее и шире — Миссисипи или Амазонка, но в некоторых областях их знания просто поражали. Были такие, которые разъясняли «месневи» правильнее и точнее автора. Многие часами могли говорить об исламе, приводя отрывки из корана и хадиса, освещая историю пророка Мохаммеда, упоминая исторические даты... Другие, которые говорили и писали по-французски не хуже Вольтера, знали все философские учения мира и жизнь всех философов, кроме Маркса.
Их осведомленность в некоторых областях ошеломляла, их невежество в других нередко вызывала улыбку.Стоило в присутствии крупного поэта похвалить его собрата, как он заболевал на целую неделю. Достаточно было невзначай произнести слово «маленький» или «карлик», чтобы низкорослый писатель месяцами считал себя оскорбленным.
Кямиль-бей познакомился с Хусейном Рахми, похожим, несмотря на свои усы, на симпатичную старушку в мужской одежде, с Риза Тевфиком, у которого шнурки на ботинках были все в узлах, хотя он и был министром, и с милейшим Ахметом Расимом, не имевшим ничего общего с худеньким, застенчивым мальчиком, о котором он писал в своих воспоминаниях.
Эти трое были намного выше других по своему кругозору, но, живя в побежденной стране, так присмирели, словно давно примирились с поражением. Как все образованные люди, не знающие своего народа, они никогда не пробовали на него опереться. Каждый из них считал, что одинок в борьбе, и, падая, уже не находил в себе сил подняться. Империя, побежденная оттого, что пренебрегала народом, стала на колени и потянула за собой интеллигенцию.
Для османской интеллигенции не существовало иного выхода, как уйти в прошлое. Но, очевидно, не было уже и прошлого, где можно было бы спрятаться от настоящего.
Анатолия? Это было место ссылки, край, породивший младотурок. Но сейчас и младотурки предали родину. Казалось, не оставалось ничего другого, как сидеть и пла-
кать, уйдя в себя, страдать от угрызений совести и жить, сетуя на маленькие, ничтожные, смешные горести, радуясь маленьким, ничтожным, смешным радостям. А потом умереть.
Беседы с ними, их выступления в меджлисе, где порой бывал Кямиль-бей, приводили его в трепет. Если бы в Анатолии не шла борьба, ему ничего бы не оставалось, как влиться в общество спесивых, беспомощных людей. Анатолия! При одной мысли о том, что он примет участие в борьбе, делалось и радостно и страшно.
Мало-помалу становилось очевидным, что события в Анатолии — это не только борьба за освобождение родины, они имеют и иной смысл, иную цель. Если бы движение не имело этого глубокого значения и борьба в конечном счете не привела бы к этой другой цели, тогда не было бы смысла даже в победе. Все жертвы в Анатолии окажутся напрасными. Они бесследно канут в вечность, как все жизни, отданные в боях, жизни победителей и жизни побежденных. Бесконечные миллионы напрасно...
Однажды, оставшись после одной из таких бесед наедине с Недиме-ханым, Кямиль-бей высказал ей свои сомнения. В комнате еще сохранилось что-то от напыщенности и высокомерия господ, только что сидевших в креслах. Подумав немного, она ответила:
— Вы правы. Или разложение интеллигенции привело империю к падению, или падающая империя раздавила интеллигенцию. Результат один и тот же. Мы — обломки этого падения. После победы страну ни в коем случае нельзя отдавать в наши руки. Это было бы страшной ошибкой, равносильной измене. — В глазах Недиме-ханым зажглись горячие огоньки. — Как хорошо!—сказала она.— Анатолия должна не только победить в войне, она должна сделать нечто гораздо более значительное, то, чего не могли сделать ни «танзимат», ни младотурецкая революция. Почему младотурецкая революция, хотя и была передовым движением, не смогла изменить структуру страны? Потому что руководители революции не знали действительных нужд народа, не вовлекли его в движение. Ихсан принес мне с войны большое слово. Пока я жива, я буду носить его в сердце и завещаю своим детям. Однажды Ихсан ска-
зал мне: «Думал я, думал, и знаешь, к какому выводу пришел? Конституция принесла свободу стране... Это несомненно... Но кому она отдала ее? Группе тех же деспотов, из рук которых она с боем была вырвана. Вот почему, когда я думаю об устраиваемых в Стамбуле праздниках свободы К мне хочется плакать». Как верно сказано, не правда ли? — Да, совершенно верно! Служившие тирану вначале немного притаились, но затем пришли в себя и обняли героев свободы, да так, что у тех захватило дыхание, глаза затекли кровью, и они перестали видеть, чувствовать, понимать.
— Да, это так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43