Видно, из тайной полиции, он берет на заметку всех, кто приходит к Ихсану.
— Ну и пусть. Я скажу, что это мой товарищ по лицею.
— К чему это? Тебя никто и спрашивать не станет. Во всяком случае, чем позже тебя заметят, тем лучше. А пока забудь о свидании. Об этом как-нибудь поговорим.
— Хорошо... Может быть, сходим к нему вместе? Дети у него есть?
— У Ихсана? Нет.
— А газета приносит какой-нибудь доход его жене?
— Узнав, что ты здесь, Ихсан сказал мне: «А ведь он может нам помочь! Давай попробуем предложить ему».
Кямиль-бея словно ножом резанули по сердцу. Он подумал, что они, вероятно, рассчитывают на денежную помощь, и в одно мгновение понял, как горька и беспомощна бедность. «Что я могу продать? Одну из лавок?»—лихорадочно думал он.
— Як вашим услугам, — проговорил Кямиль-бей дрогнувшим голосом. — Что-нибудь придумаю... Я очень благодарен вам обоим, что вы меня вспомнили. Вы, конечно, не знаете, в каком я положении... Но я постараюсь... Деньги раздобыть не так уж сложно...
— Да что ты, дорогой, чепуху городишь! Будто мы не знаем твоего положения... Всем известно, что ты остался без гроша. Да мы сейчас и не нуждаемся в деньгах...
— Простите, значит, я не понял. Вам не нужны деньги?
— Не беспокойся! Нам не деньги, а человек нужен. Ты знаешь толк в иллюстрациях, хорошо пишешь. Можно использовать тебя и как автора, и как художника. К тому же ты владеешь иностранными языками. Будешь помогать нам выпускать газету, редактировать, корректировать. А хочешь, можешь ведать типографией, набором, распространением.
Впервые в жизни делали Кямиль-бею подобные предложения, и он так обрадовался, что перестал слушать. Сердце его преисполнилось гордостью от того, что о нем вспомнили в связи с таким делом.
— А я справлюсь? — спросил он, и в его голосе прозвучала искренняя тревога.
— Почему же не справишься? Специально учиться этому не надо. Вот Недиме-ханым — женщина и то справляется.
— Что ж, прекрасно, если так. Я сделаю все, что в моих силах. Спасибо, братец,— сказал Кямиль-бей, с благодарностью пожимая руки Ахмета.
— Что ты, что ты! Это мы должны тебя благодарить. Только знай, что мы вовсе не хотим навлекать на твою голову неприятности. Недиме-ханым примет тебя на ра-
боту с небольшим жалованьем. Ты явишься к ней, как промотавшийся кутила. В случае чего всегда сможешь выкрутиться: «Я, мол, ничего не знаю, служу за деньги».
— Ради спасения своей шкуры предать женщину?
— Ну что ты! Мы просто не хотим напрасных жертв. Женщин пока не трогают. Лишь бы дело шло как следует. Ты должен вести себя как лояльный чиновник и даже, если потребуется...— продолжал Ахмет, смущенно опуская глаза, — если тебя будут допрашивать, можешь сказать, что Недиме-ханым — твоя любовь.
— Помилуй, аллах! Даже в шутку я не позволю себе этого!
— Знаю, дорогой... Но, вероятно, тебе и не придется этого говорить. Они будут выведывать о ваших отношениях окольными путями. А ты прими вид человека, пораженного их хитростью, удивляйся, как это им удалось пронюхать о вашей тайне. Получится своего рода полупризнание.
— Ихсан тоже так хочет?
— Ихсан уверен в своей жене. Мы тоже в ней уверены. Погоди, не перебивай... Мы уверены и в тебе. Ты совсем не изменился, ведь и в школе ты никогда не понимал шуток. Между тем, как видишь, шутки иногда бывают очень серьезны. Я всегда говорил, что тебя испортило богатство. Чуть человек побогаче, он уже не видит жизнь такой, какая она есть, не понимает, что иногда приходится поступать вопреки своим желаниям. Ты раб своих представлений о жизни.
— Раб, раб. Я раб, хорошо знающий, что нужно делать, чтобы спасти женщину... Да ты и сам это знаешь,— проговорил Кямиль-бей с грустной улыбкой... — К тому же сейчас я уже не богат. Во всяком случае, я так же, как и вы, могу перенести все.
— Что, снова задело самолюбие?.. И почему только вы, аристократы, никогда не можете придерживаться золотой середины? Сейчас речь идет не об Ихсане, Недиме-ханым или Кямиле... Речь идет о стране... Я хотел сказать о «родине»,— улыбнулся Ахмет, — но теперь это слово так опошлили... Надо было бы запретить употребление некоторых слов. И прежде всего таких, как «родина», «нация». Неужели тебе кажется странным, что люди, решившие отдать жизнь за свою страну, готовы ради нее поступиться честью?
— Я считаю, что лучше погибнуть, оставаясь верным* родине и не поступаясь честью.
— Да, погибнуть так, конечно, хорошо. Но если это невозможно, что поделаешь? Разве не запятнана честь всех пленников оккупированного отечества? Стереть это пятно мы можем, только освободив свою землю, и незачем прислушиваться к тому, что говорят о нас враги. Вот как мы думаем. О аллах! С тобой я и сам заговорил высокопарно... Извини...
— Хорошо, хорошо... Когда же мы все-таки пойдем к Ихсану?
— Значит, принимаешь наше предложение? Спасибо, я в тебе не ошибся. В школе ты мне всегда нравился больше других. Обычно людей испытывают на деле, но в тебе мы не сомневаемся. Мы уверены, что ты с честью выполнишь то, что тебе поручат.
— Разве ты допускал мысль, что я не соглашусь?
— Нет, конечно. Я был уверен, что ты согласишься, но Ихсан немного сомневался.
— Ну, благодарю тебя. А Ихсану я при свидании скажу, что он обидел меня... Так вот каким оказался Ихсан! Кто бы мог подумать? Просто удивительно!
Ахмет взглянул на часы:
— О, я опаздываю! Извини... Завтра встретимся здесь же.
— Да погоди же... Что мне нужно взять с собой?
— Ничего... Достаточно и того, что мы забираем тебя...
Кямиль-бей смотрел вслед уходящему Ахмету и взволнованно вертел в руках спичечную коробку. Сердце его было полно счастья. Он чувствовал, что может гордиться. Впервые в жизни от него ждали самопожертвования, а он уже давно стремился к нему. Бедняки, которые могли стать настоящими друзьями, всегда несколько сторонились его, потому что он был богат. А его тянуло именно к ним. Разве мог когда-нибудь богач пожертвовать собой ради другого. Между тем настоящий человек нуждается в том, чтобы кто-то жертвовал собой ради него, а временами и сам испытывает сильную потребность в самопожертвовании.
Когда Кямиль-бей вышел из читальни, мир показался ему еще прекраснее. Ради такого мира стоило жить. Он словно забыл, зачем приехал в Стамбул, вернее, цель,
ради которой он был здесь, представлялась ему теперь такой незначительной, что о ней не стоило и думать. Ему вдруг показалось, что, если он сейчас же пойдет к адвокату, все узнают о его тайне. А ведь он еще и сам как следует не насладился ею.
Кямиль-бей решил вернуться домой. Он поднялся на палубу курсирующего по Босфору пароходика и глубоко с облегчением вздохнул. В оказанном ему доверии он видел нечто большее, чем дружбу. Этому не было цены. Кямиль-бей понял, что, стараясь долгое время не замечать царившего в городе духа борьбы, он тем самым обманывал самого себя. Его страшно угнетало сознание того, что он остается вне этой борьбы. И вот наконец он тоже привлечен к работе, у него есть дело и друзья.
Кямиль-бей, полный огромной радости, вошел в дом. Встретив в гостиной Нермин, он взял ее за руки и заговорщическим тоном, будто говорил о какой-то тайне, спросил об Айше. Девочка спала, и Кямиль-бей увлек жену в детскую. Остановившись у кроватки, он внимательно посмотрел на спящую Кармен, как он ее называл. От густых черных бровей лицо ее казалось очень смуглым, в нем было что-то испанское. Может быть, причиной тому страна, где она родилась. Кямиль-бей часто спрашивал дочку по-французски: «Поняла, моя дорогая». Девочка щурила глазки, стараясь понять, что говорит отец. Тогда он слегка касался пальцем кончика ее носа. Сейчас он с трудом удержался от этой невинной шалости, боясь разбудить дочку, сжал пальцы в кулак и лишь потихоньку повторил два раза привычную фразу: «Поняла, моя дорогая»
— Что с вами?—удивилась Нермин.
— Ничего... Просто я люблю вас.
— Что это значит?
— Люблю вас — Айше и тебя...
— Вы вернулись домой пораньше, чтобы сказать мне именно об этом?
— А разве это неуважительная причина?
Он обнял жену, поцеловал ее в губы и, отступив на шаг, с восхищением посмотрел на самое красивое, как он считал, лицо в мире. Еще немного — и он усадил бы Нермин у детской кроватки, чтобы рассказать ей обо всем.
о снова сдержал себя, знай, что никому не имеет права говорить о своей тайне... Да, собственно, еще и не о чем было говорить. Посадили в тюрьму товарища, жена его занялась журналистикой, Кямиль-бея попросили оказать услугу — только и всего. Чтобы оценить все значение этих событий, надо было слышать людей в квартальной кофейне, слышать и видеть не глазами имама Мюмин-ходжи или отставного майора Хасан-бея, а глазами хромого плотника Рыза-эфенди...
— Вот так-то, дорогая моя женушка, — сказал он и погладил ее по щеке.
— Вы были у адвоката?
— Был.
— Он сообщил вам что-нибудь хорошее?
— Даже очень хорошее.
— Я рада.
— И я.
Кямиль-бей сунул руки в карманы и крепко сжал кулаки. Его сердце наполнилось отвагой, как у бесстрашного бойца-матадора. Он вдруг ощутил желание вонзить в быка мулеты и без конца повторять знаменитый клич испанских матадоров: «Вперед, бычок, вперед!». А ведь раньше, глядя на это кровавое зрелище, он считал его грубым и варварским. Ношение военной формы и оружия казалось ему тогда нелепым. Сейчас же он с удовольствием надел бы сапоги, брюки-галифе и саблю.
Впервые за последние месяцы Кямиль-бей поужинал с аппетитом. Радостный и возбужденный, сел он у камина, чтобы обдумать все в одиночестве.
Кто знает, как изменился Ихсан после фронта, плена и ареста! Но больше всего он думал о его жене — Неди-ме-ханым. Кямиль-бей старался представить себе эту женщину, занимающуюся журналистикой в оккупированной врагами столице поверженной Османской империи.
Сначала он пытался сравнить ее со смешными франтихами-журналистками, которых видел в Европе. Но почти все они были мужеподобны и эксцентричны. Тогда он стал припоминать женщин, которых ему приходилось встречать на улицах Стамбула. Например, женщины-мусорщицы, в грубошерстных серых стеганых куртках и
штанах, жалкие на вид работницы, головы и ногирых всегда обмотаны какими-то тряпками. Нет, нельзя было представить себе в редакции газе-ты этих бедно одетых женщин, так же как невозможно было бы увидеть там богатых стамбульчанок в шелковых чаршафах. Таких, например, как Нермин или дочь ее тетки Сабрие. И чем больше старался Кямиль-бей представить себе Недиме-ханым, тем больше ее образ сливался в его сознании с образом Нермин.
Жалея, что он подробнее не расспросил Ахмета об этой удивительной женщине, Кямиль-бей вдруг спохватился: ведь он даже не сообразил узнать название газеты. Можно было бы посмотреть несколько номеров!
Ахмет сказал, что Ихсан собрал небольшую сумму денег, и, разумеется, объем газеты невелик. Почему же тогда издание такой маленькой газеты считается опасным делом и даже навлекло на владельца тяжелое наказание? Если это издание на самом деле связано с риском, может ли так рисковать женщина?
До сих пор Кямиль-бей не придавал серьезного значения газетам, считая их столь же лживыми, как и энциклопедии. Разве все французские газеты не такие же пустые и вздорные, как «Сурир» или «Ля ви паризьен»? Правда, в них есть иллюстрации. Но что это за иллюстрации!
Он слышал, что в Америке газеты получили большое распространение. Говорят, что издание этих газет требует больших средств. Они имеют своих корреспондентов во всех уголках мира. Стоит только где-нибудь произойти важному событию, как туда посылаются опытные журналисты и фотокорреспонденты...
И Кямиль-бей решил, что, как только начнет работать с Недиме-ханым, он сразу же пошлет в Анкару толкового корреспондента. Он вдруг поверил, что будет очень полезен этой женщине. Ведь он знает язык и привычки англичан, французов, итальянцев. Может быть, ему даже удастся использовать для нужд газеты мужа тетки Нермин — коммерсанта. Возможно, ему помогут иностранные друзья дяди.
С тех пор как Кямиль-бей потерял состояние, он впервые провел ночь спокойно... Спокойно? Нет, просто не чувствуя необходимости утешать себя словами: «Не горюй, утро вечера мудренее».
Оказалось, что в тюрьму к Ихсану они смогут пойти только через два дня.Эти дни ожидания показались Кямиль-бею особенно томительными. Но он не терял времени даром: просмотрел множество журналов, узнал у Ахмета название газеты, издаваемой Недиме-ханым, и купил один номер. Газета называлась «Карадаи». Сначала название не понравилось Кямиль-бею, но после того, как Ахмет объяснил ему, какой в нем заключается смысл и что это название имеет отношение к Анатолии, он переменил свое мнение. Карадаи — персонаж вымышленный. Он, как и Насреддин-ходжа, герой многих анекдотов и смешных историй. У него открытая душа, он справедлив и любит пошутить.
Газета чем-то напоминала «Карагёз». Она выходила два раза в неделю на четырех полосах. Половину первой полосы занимали рисунки. Передовая была написана в форме диалога между Карадаи и Чобан Вели. Кроме того, в газете помещались небольшой рассказ, злободневный фельетон и басня. Сообщения о военных действиях, о происшествиях и преступлениях печатались крупным, жирным шрифтом и излагались кратко и понятно. Одним словом, в газете не было ничего, за что ее владельца следовало приговорить к тюремному заключению.
Кямиль-бей решил, что, как только получит деньги от выигранного дела, сразу же вложит их в газету, чтобы расширить ее и сделать более солидной. В основном «Карадаи» была рассчитана на крестьян и простой люд, то есть на бедные слои населения. По мнению Кямиль-бея, она должна была стать газетой для всех и иметь читателей из различных кругов общества.
В течение двух дней Кямиль-бей не только составлял план дальнейших выпусков газеты, но и придумывал новые названия и заголовки к передовой, для разделов, в которых будут помещаться рассказы, фельетоны и басни. В его представлении «Карадаи» стал походить на известного в Багларбаши торговца фруктами, а Чобан Вели — на обыкновенного анатолийского крестьянина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43