— Это? Это кашне. Им повязывают шею.
— А это?
— Дай посмотрю. Лекарство от кашля.
— А это что, красное?
— Мыльница.
— Это все вам жена прислала?
— Она.
— Истратилась, бедняжка! Да, чудесные, чудесные вещи! Кямиль-бей никогда не
любил бриллиантин за его запах и маслянистый вид, но попроси сейчас кто-нибудь один пузырек, он, пожалуй, пожалел бы. Взяв в рот трубку и ощутив приятную горечь табака, Кямиль-бей удивился, что жена прислала эти трубки. Ведь она их всегда ненавидела.
А где же записка? Нермин обязательно должна была куда-нибудь ее вложить. Кямиль-бей стал торопливо рыться в белье. Наконец он' нащупал что-то в кармане
пижамы и, затаив дыхание, вынул желтый конверт. «Молодец! Умница, жена моя!»
— Это письмо, бейим?
— Должно быть, письмо, Ибрагим!
— Прочти-ка! Слава аллаху, может, добрая весть!
Но в конверте оказалось не письмо, а две фотографии Айше.
— Айше! — простонал Кямиль-бей, увидев личико дочери. Ему казалось, что девочка, о которой он так соскучился, выскочила откуда-то из-за угла и бросилась ему в объятия. Склонив голову набок, Айше смотрела на него своим немного озорным, лукавым взглядом. «Эта девочка будет кокеткой», — подумал Кямиль-бей.
— Письмо, бейим?—снова спросил Ибрагим.
— Нет! Прислали фотографию моей дочери. Посмотри...
Ибрагим взял карточку, повертел ее в руках.
— Пусть аллах даст ей долгую жизнь!—сказал он таким тоном, по которому сразу чувствовалось, что он не любит детей.
Нермин не прислала своей фотографии, и это огорчило Кямиль-бея. Почему она догадалась, что он обрадуется своим трубкам, и не понимала, что временами он скучает по ней больше, чем по свободе? Неужели она не могла написать хоть несколько строк? Он пошарил в других карманах, поискал в бумагах, посмотрел даже в карманчиках чемодана. Письма не было. А ведь сейчас знакомый почерк жены его обрадовал бы больше всего, даже больше, чем фотографии Айше. «Я рассердился на вас, хаиым-эфенди, когда вы приходили сюда... И все-таки разве так можно?..»
Как только Кямиль-бей увидел чистое белье, он не мог больше ждать ни минуты. Грязное белье словно кололо его ржавыми иголками. Ибрагим принес стакан теплой воды. Кямиль-бей помылся до пояса под краном, обмыл ноги, сменил белье, побрился безопасной бритвой, обмотал шею шелковым шарфом, надел английскую фуфайку из верблюжьей шерсти. Скользнув ногами в домашние туфли, он почувствовал себя совсем хорошо и опять с благодарностью подумал о Нермин. В этой одежде он почему-то показался себе похожим на Анатоля Франса. Увидев однажды портрет писателя в черной ермолке, Кямиль-бей решил, что Анатоль Франс был олицетворением высокомерного равнодушия средних слоев французского общества.
Он набил табаком одну из трубок, положил в карман фуфайки табакерку и ершик для чистки трубки. И только сейчас пожалел, что не попросил у лейтенанта авторучку, которую у него отняли при аресте.
Снятое с себя белье Кямиль-бей завернул в газету и сунул в чемодан. Все мелкие вещицы он тоже убрал в чемодан, а на него положил бумагу для рисования и тетрадь. Грязные ботинки затолкал под койку. В камере теперь пахло одеколоном и туалетным мылом. Кямиль-бей старательно заточил карандаш, собираясь написать письмо. Он открыл тетрадь и увидел голландскую светло-голубую бумагу.
«Любимая моя, дорогая жена, целую твои руки и прошу простить меня...» Эта фраза, так понравившаяся ему ночью, теперь, казалось, потеряла всякий смысл. Делая над собой усилие, Кямиль-бей старался думать по-французски. Ему почему-то вспоминались строки из писем Дидро, которые он знал наизусть, но ни одна из них не соответствовала тому, что он чувствовал сейчас. Он не находил у себя ничего общего с этим лукавым Дидро, который, несмотря на передовые идеи, умел жить дружно со своей средой и временем, умел пользоваться всеми благами жизни.
Кямиль-бей отложил карандаш, закурил и встал, беспомощно опустив руки. Ему вдруг стало так грустно, словно он был конченным человеком, которому уже нечего делать на этом свете.
Как же быть? О аллах! Как убить время? Не зная, что предпринять, Кямиль-бей принялся ходить из угла в угол. И с удивлением заметил, что, когда был в ботинках, звук собственных шагов успокаивал его. Теперь же, в домашних туфлях, он казался себе тигром в клетке. Кямиль-бей снова раскурил погасшую трубку и курил ее, пока не ощутил горечь во рту. Жизнь и весь мир так бессмысленны, что лучше всего сейчас же умереть! Как бы прислушиваясь к идущему из глубины тревожному голосу, он с трепетом подумал: «Не совершил ли я какой-нибудь ошибки?» Впервые у него зародилось сомнение. «Разве не остановили бы врага под Инёню, если бы я не работал в «Карадаи»? Если бы не вмешался в это дело? Разве не принес бы больше пользы анкарцам, согласившись поехать в Рим?»
Кямиль-бей взглянул на карандаш и бумагу и уже готов был написать записку Бурханеттин-бею, что принимает его предложение. Но, взяв себя в руки, он громки сказал: «Опомнись, Кямиль, опомнись! Начни рисовать, это будут хорошие рисунки... Ты пошлешь их своей маленькой Айше...»
Он положил на колени тетрадь, взял карандаш и огляделся, как бы ища объект для рисования. Он убеждал себя: «Надо немедленно начать рисовать... рисовать... Это спасет меня». Но в голове его настойчиво билась мысль: «Написать пару строк Бурханеттин-бею... всего пару строк...»
«Какое же из этих решений правильно-? Какое?»— громко простонал Кямиль-бей.Не выпуская из рук бумаги, он уткнулся головой в подушку и зарыдал. Впервые в жизни, с тех пор как Кямиль-бей помнил себя, он плакал навзрыд, чувствуя, что от слез ему становится легче. Никогда в жизни не ощущал он больше с такой беспощадной силой эту всеми презираемую, но в то же время такую естественную человеческую потребность.
Кямиль-бей увлекался творениями великих художников и сам любил рисовать. Посещая картинные галереи европейских столиц, он иногда с утра до вечера неподвижно просиживал перед некоторыми полотнами. Интересовали его не композиция, не первые планы знаменитых картин и не процесс их созидания. Чаще всего его внимание привлекало случайное световое пятно, какой-нибудь блик или лицо на заднем плане или совсем незначительная деталь. Постепенно он поверил, что в его любви к живописи проявляется профессиональное чутье художника, и стал судить о картинах, руководствуясь этим чутьем.
Сейчас, твердо решив писать, вернее, убедившись в том, что ему не остается ничего другого, он не мучился из-за отсутствия темы, а писал целыми днями, не уставая. Из-под его кисти вышло четырнадцать небольших акварелей. На всех Кямиль-бей изобразил единственное окно камеры и часть пола, на которую падал свет из этого окна. Акварели отличались друг от друга только световой гаммой. Несмотря на европейское воспитание, в Кямиль-бее все же жил восточный человек. На его художественное восприятие оказывали воздействие и оттенки в голосе хафыза,
читающего эзан , молитву или коран, и нюансы в цвете и рисунке турецких ковров, фарфора, миниатюр. Свет, падающий из окна, он передавал той же примитивной техникой абстрактного искусства. В утреннем свете была надежда, в дневном — жажда жизни, в вечернем — уныние и смерть. Все эти работы напоминали декадентскую живопись. Возможно, это и не соответствовало тайному намерению Кямиль-бея, его желанию световой гаммой выразить свое отношение к миру. Грязное окно, старый погнутый жестяной мангал, теснота и духота в камере — все мешало выполнению его замысла. Судить об этих акварелях можно было, только просмотрев их все вместе. Это была целая серия, так же как и нарисованные им когда-то деревья.
Первое время он не знал, как оживить свои работы. К счастью, в этом ему помог принесенный Ибрагимом красный чайник. По убеждению Кямиль-бея, световое пятно, отбрасываемое тлеющими углями мангала на этот чайник, спасло его произведения. В камеру не попадало солнце, поэтому все картины были написаны в светло-серых тонах, свойственных полотнам северных художников, и это роднило их с его деревьями. Кямиль-бей обрадовался. Значит, искусство не лгало. Ведь когда он рисовал деревья, он тоже в некотором смысле был узником, как и сейчас оторванным и далеким от мира.
«Айше будет так хорошо понимать искусство, что, конечно, заметит эту особенность», — подумал Кямиль-бей, укладывая на дно чемодана законченные акварели.
Сердце его успокоилось, волнение улеглось. Насвистывая мелодию венгерского вальса, он начал увеличивать карточки лейтенанта Шерифа и его подруги — мадемуазель Катины. Гречанка была полной блондинкой. На ее щеке красовалась родинка. Она глупо улыбалась, хотя в глазах ее светилось лукавство. Лейтенант Шериф-бей казался на фотографии совсем другим человеком. С закрученными усами и нахмуренными бровями, он выглядел весьма импозантно. Кямиль-бею так и не удалось изменить грустное выражение лица этого худого, измученного болезнью человека.
Несмотря на все старания Кямиль-бея сделать гречанку обворожительной, она осталась толстой, неуклюжей кухаркой. Но лейтенант Шериф-эфенди, увидев себя рядом со своей подругой на большом портрете, так обрадовался, что совершенно этого не заметил.
— Ба, да как это вы смогли нарисовать нас рядом? — удивлялся он, хлопая себя по щекам. — А ведь, правда, похожи! Вы сделали даже лучше фотографа. Взгляните только на эту шельму! Среди тысячи людей узнаю по этому портрету потаскуху и схвачу за руку: «А ну-ка, иди сюда, бесстыжая!»
Должно быть, гречанка тоже была очень довольна. Через два дня после того, как Кямиль-бей отдал портрет, она принесла ему полную коробку пирожных и рассыпалась в благодарностях.
Когда Кямиль-бей рисовал портрет Ибрагима, его срочно вызвали наверх. Должно быть, пришла Нермин. Получив чемодан, он ежедневно ждал свидания с ней. Каждое утро брился и тщательно одевался, пиджак и брюки отдал выгладить портному, почистил туфли.
Причесываясь перед зеркалом, Кямиль-бей внимательно всматривался в свое лицо, словно видел его впервые. Он не был красив, но и некрасивым назвать его было нельзя. Радость, горе, гнев меняли выражение его лица, делали его то безобразным, то прекрасным. Кямиль-бей знал, что больше всего ему идет мягкая, застенчивая улыбка. И он, конечно, должен в полной мере воспользоваться ею при разговоре с женой в присутствии посторонних.
Уверенный в себе, Кямиль-бей быстро пошел впереди конвоиров.На этот раз, вероятно, привели и Айше. Девочка быстро рассеет напряженность тюремной атмосферы. Ведь для нее ни майор Бурханеттин-бей, «и английский офицер с его стеком ничего не значат. Ей не запретишь говорить
по-турецки.Когда прошли мимо кабинета Бурханеттин-бея, Кямиль-бей шепотом спросил у сержанта Абдульвахаба: — Куда мы идем, сержант?
Абдульвахаб сделал вид, что не расслышал. Они завернули за угол и поднялись по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой с красно-желтыми полосами. В коридоре курили, разговаривая между собой, три офицера. Один из них, увидев Кямиль-бея с конвоем, отошел от своих товарищей и, нахмурившись, спросил:
— Где это вы застряли? Подождите здесь, сейчас доложу.
Он поправил феску и, бросив сигарету, ушел.
Его превосходительство паша принял Кямиль-бея стоя. Свидание не предвещало ничего хорошего. Никто ему не сказал «прошу», не протянул руки и не предложил сесть.
Паша был среднего роста и на первый взгляд казался надменным и гордым.
— Вы — Кямиль-бей, сын покойного Селим-паши?— устало спросил он.— Мы были друзьями с вашим покойным отцом. Как-то мы охотились в вашем лесу, помнится, и вы тогда были с нами. Вам было лет десять, не больше.
Кямиль-бей лихорадочно старался вспомнить эту охоту. В их лес часто приезжало много знакомых.
— Не припоминаете? — продолжал паша. — Ваш отец был человек верующий, мужественный, преданный нашему падишаху. Узнай он о том, что случилось с вами, он был бы очень огорчен. Подождите. — Он жестом заставил Кямиль-бея молчать. — Разве вы не верите в то, что падишах наша святыня?
— Верю.
— Признаете ли вы необходимость халифата для империи?
— Признаю.
— В таком случае вы должны признать и свсе заблуждение. Путь, на который вы вступили, вредит тем основам, в которые вы верите.
— Наоборот, ваше превосходительство, я полагаю,что...
— Кто полагает, тот совершает ошибку. Вы ошибаетесь. В Анатолии творятся дела, прямо противоположные желанию и воле нашего падишаха и халифа. Вы, конечно, этого не знаете. Поэтому вас прощают. Как друг вашей семьи и человек, хорошо знающий сущность дела, я решил вам это объяснить. Вы заблуждаетесь, сын мой!
— Ведь я не совершил сознательного преступления, эфендим! Может быть, я и допустил ошибку. Но, заверяю вас, я не знал, что в ящике находятся важные бумаги. Больше я никогда не буду брать подозрительных поручений.
— Отлично! Я был уверен, что мы договоримся. Сейчас я прошу вас оказать мне помощь во имя государства и нации. Люди, навлекшие на вас эту беду, должны понести наказание.
— Этот человек уже понес наказание, эфендим!.. Ах»
мет-бей.
— Оставьте Ахмет-бея! Все ваши действия в последние месяцы проверены день за днем. Все материалы я изучил лично. Единственная виновница — это женщина, по имени Недиме. Мы знаем, что в это дело вас втянула она. Вчера ваша жена с тетушкой были у нее. Ваша жена в отчаянии... И она права... У вас прекрасная дочь. Хорошая, умная девочка. Сейчас я вызову человека, и он вместе с офицером запротоколирует факты, хорошо известные и вам и нам. После этого я прикажу немедленно вас отпустить. Эти несколько дней, проведенные здесь, будут для вас хорошим уроком.
Паша протянул руку, чтобы нажать кнопку звонка.
— Минутку, эфендим, — остановил его Кямиль-бей с хладнокровием скряги, отказывающегося уплатить долг. — Вы изволили бывать в камере, куда меня посадили?
— В камере, куда вас посадили?
— Да... В подвале... Окно под самым потолком, света нет, холод, грязь.
— Странный вопрос! В чем дело?
— Я не могу покинуть эту камеру такой ценой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43