Вы давно смотрели Карагёза?
— Лет двадцать назад.
— Обязательно выберите время и посмотрите. До чего же увлекательно! Я получил большое удовольствие. Наш постановщик Карагёза простой человек. Возможно, он не совсем хорошо произносит скороговорки, плохо бьет в бубен, его руки недостаточно ловко действуют палочками, видимо, днем он занимается тяжелой работой. Да и голос у него ужасный. Но все же, когда Канлы Нигяр кокетливо покачивалась, а Карагёз ронял свой колпак, я все больше и больше восторгался ими.
— Вы так рассказываете, что мне захотелось их посмотреть. Тебе понравился Карагёз, Айше?
Глаза у Айше загорелись.
— Понравился. Мы так смеялись. Как он бил... Карагёз страшный драчун... Он не может стоять спокойно... Он всех бьет. Он все изломал... всех избил... Папа хотел повести меня еще раз, но мама не разрешила. Она сказала, что мы наберемся там вшей.
Во время всего разговора Нермин чувствовала себя чужой в собственном доме. Она поражалась, как могут взрослые люди часами, не скучая, говорить о такой чепухе. Ей даже показалось, что они делают это, чтобы досадить ей. По ее мнению, муж вел себя как ребенок. Эти рисунки, которым сейчас придается такое большое значение, он в свое время сделал от скуки и безделья. Гостья просто проявляет деликатность, делая вид, что ее это интересует, а муж все принимает всерьез. А что можно сказать о Карагёзе, которого он так расхваливает? Ее муж, имевший такой успех в знаменитых гостиных и аристократических салонах Европы, сидит в квартальной кофейне среди грязных, невоспитанных детей и, громко смеясь, смотрит Карагёза! «Нехорошо быть с простыми людьми так близко!»— подумала она. И это отец семейства... Он потерял
все состояние, но вместо того, чтобы думать о будущем, искать какого-то выхода из этого тяжелого положения, занимается разной чепухой.
Недиме-ханым, Кямиль-бей и Айше встали, чтобы посмотреть картины наверху. Нермин удивленно взглянула на них. Когда муж спросил ее:—Разве вы не пойдете с нами?—она, улыбнувшись, ответила:—Идите без меня... Я уберу со стола и приду. Надеюсь, Недиме-ханым извинит меня.
— Пожалуйста... Но давайте уберем вместе. Разрешите?
— Нет! Что вы! Ведь это минутное дело... Мне будет очень неприятно.
Рисунки Кямиль-бея произвели на Недиме-ханым такое сильное впечатление, что она не обратила никакого внимания на холодную сдержанность Нермин.
Рабочий кабинет Кямиль-бея был полон книг в сафьяновых переплетах. Вместо вывезенного в редакцию большого письменного стола стоял маленький изящный столик в стиле Людовика XV. На стенах висели картины молодых европейских художников, слава которых росла с каждым днем. Все прошли в соседнюю комнату, окна которой были завешены плотными гардинами. Посреди комнаты стоял большой медный мангал. В углу небольшой диван, с разбросанными на нем вышитыми подушками.
На стене висел портрет Нермин, написанный маслом. Она была в длинном белом шелковом платье, в руках она держала веер из страусовых перьев, у ее ног лежала белая собака. У Нермин был рассеянный и немного высокомерный вид.
— Нермин очень неохотно позирует,— заметил Кямиль-бей.— Ей быстро надоедает. Я с трудом уговорил ее. Картину пришлось писать шесть месяцев.
— А это маленькая испанка?
— Она вела себя превосходно, когда я ее писал. Совсем не уставала. Правда, дочка?
— Я совсем не устаю.
Недиме-ханым поставила Айше рядом с одним из ее портретов. Шесть портретов девочки в толстых резных рамках были развешаны вокруг портрета матери. В разной одежде, разных позах, разные маленькие Айше... Первый портрет, который они рассматривали, был сделан пастелью. На нем смуглость девочки казалась прозрачной.
На портретах, написанных маслом, она переставала походить на призрак, приобретая теплые, сочные краски живого человека. Во всех портретах Айше, как и в портрете Нермин, чувствовалась безграничная нежность, жалость и горячая любовь художника. Никто другой не мог бы изобразить эту маленькую девочку и прекрасную женщину так содержательно, так живо и верно... Недиме-ханым спросила:
— У всех ли так? Обязательно ли в любви к детям должно быть столько сострадания?
— Сострадания и любви, да, конечно. Ведь это любовь к себе. От вас отрывается что-то, какой-то живой кусочек. Не только, пока он маленький, а в течение всей жизни, хотя бы он дожил до старости, этот кусочек все равно будет для вас беспомощным, неразумным, беззащитным существом. Например, вам очень понравилась статуэтка из слоновой кости, и вы купили ее. Вещичка вам дорога, вы еще не насладились ею, но кто-то берет ее в руки, чтобы получше рассмотреть. И вам делается страшно. Вдруг ее уронят и испортят!
— Понимаю...
— Мне кажется, что любовь к ребенку похожа на это чувство. В высшей степени эгоистичное, в высшей степени человечное чувство... Нет, нет, не человечное, это неверно. В высшей степени варварское, животное чувство... По крайней мере я чувствую именно так. Боюсь, что останусь таким до конца жизни... Может быть, это ненормально?.. Возможно, это потому, что она девочка. Девочки больше нуждаются в защите, чем мальчики...
— В отношении меня вы думаете так же? Кямиль-бей с удивлением смотрел на Недиме-ханым и растерянно молчал. Потом, застенчиво улыбаясь, откровенно сказал:
— Нет! К моему стыду я думаю так только об Айше и отчасти о Нермин... Вы никогда не казались мне нуждающейся в защите.
— Но ведь я тоже дочь какого-нибудь Кямиль-бея. Человек не может безразлично относиться к близким людям. Об Ихсане я думаю, как вы о дочери и жене. В тюрьме томятся сотни людей, сотни мужчин... Но мне кажется, что среди них беспомощен только Ихсан, только он не в состоянии сам себя защитить и нуждается в моей помощи. Сейчас все мы в некотором смысле нуждаемся в защите.
Не только девочки, но и взрослые мужчины, и даже целые народы... Подумайте, что было бы с нами, если бы не Мустафа Кемаль-паша? А что делал бы Муетафа Кемаль-паша, если бы не было нас, то есть народа, верящего в него?
Недиме-ханым попросила Айше немного отойти, чтобы лучше сравнить ее с портретом.
— Мы говорим о тебе, малышка! Повяла ли ты? — сказала она.
— Нет.
— В таком случае скажи, похожа ли ты хоть немного на красивую принцессу, изображенную на этом портрете?
— Глаза как будто похожи. — А лицо?
— Мама говорит, что я не такая красивая.
— Не верь! На самом деле ты еще лучше. Посмотри внимательнее. На портрете Айше не может ни двигаться, ни смеяться, не может даже высунуть язык. Она не мо-жеть жалеть рыб. Ты лучше, красивее, доченька!
— Благодарю.
— Но твоя мама не должна этого слышать. Это тайна. О ней будем знать только мы.
— Папа сказал, что я ничего не должна скрывать от мамы.
— Правильно сказал. Да... папа прав. Расскажи маме то, что я говорила.
— Хорошо.
Надиме-ханым обратилась к Кямиль-бею:
— Как много вы рисуете. Какие разные работы!
— Да, порядочная путаница... У меня какая-то неутолимая страсть. Иногда я много рисую. Акварелью, маслом, пастелью, просто карандашом. Иногда гравирую по дереву. Бывает и так, что я целую неделю день и ночь пишу. Потом откладываю в сторону то, что написал, и берусь за перевод какой-нибудь книги. Конечно, все остается незаконченным.
— Вы должны рисовать. Я всегда считала, что искусство— это что-то личное, интимное. Но Ихсан не согласен со мной. Он сторонник огромных полотен, которые можно вывешивать на площадях —панно... Я не надоела вам?
—- Что вы, как можно!
— Я обратила внимание на то, что вы совершенно не произносите иностранных слов. Иногда я теряю контроль над собой и они сами у меня вылетают. В таких случаях Ихсан злится или смеется. А я не нахожу турецких слов, чтобы выразить свою мысль. Главное, уметь объясниться... За неделю до ареста Ихсана мы с ним переплыли на лодке Золотой Рог. Он взял меня за руку и шепнул: «Между минаретами мечети Сулеймание надо повесить такую большую картину, чтобы она заполнила все пространство между ними... Ночью, чтобы никто не заметил... Огромный портрет Мустафы Кемаля... Представляешь, что будет, когда, проснувшись утром, жители Бейоглу увидят перед собой Мустафу Кемаля?» Вы согласны с Ихсаном?
— Он прав, конечно... Недиме-ханым улыбнулась Айше.
— Ты когда-нибудь слышала имя Мустафа Кемаль?
— Нет, ханым-эфенди.
— В таком случае ты не видела и его портрета?
— Не видела.
— Хорошо, завтра я тебе пришлю. Когда вечером папа придет домой, не забудь спросить у него.
— Хорошо.
— И имя его выучи! Мустафа Кемаль! А ну скажи.
— Мустафа Кемаль! — Молодец!
Недиме-ханым остановилась посредине кабинета.
— Не беспокойтесь о ней,— сказала она, обращаясь к Кямиль-бею.— Все Айше вырастут в таких людей, которых не надо будет защищать каждого в отдельности, в людей будущего...
— Кто знает, может быть, аллах даст...
Еще немного и Кямиль-бей заговорил бы о молодой женщине, которую видел в Лондоне, когда мимо проезжала карета английского короля. Но он прикусил губу и промолчал.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Журналисты Бабыали вначале не обратили никакого внимания на появление новой газеты «Карадаи». В то время появлялось и так же быстро исчезало множество
газет и журналов, пропагандирующих всевозможные явные и тайные идеи. Но спустя некоторое время живучесть «Карадаи» и все расширявшийся круг ее читателей привлек их внимание. Вскоре они познакомились с Ихсаном, но не успели узнать его поближе, как он был арестован. Новые друзья разбежались.
После оккупации многим казалось, что наступило время, когда жителям Стамбула больше нечего бояться, так как уже нечего терять. Но участившиеся аресты нагнали новый страх. Сложная политическая обстановка была настолько запутана, что людьми овладела тревога и полная неуверенность в завтрашнем дне.
Прошло немного времени, и те, у кого страх несколько рассеялся, стали недоброжелательно относиться к занятиям журналистикой Недиме-ханым. Кто-то написал по ее адресу два-три колких стишка, а некоторые злословили, говоря, что женщине, кричащей, как петух, надо отрезать голову.
Однако появление Кямиль-бея в качестве ее помощника, а также богатая и уютная обстановка редакции немало способствовали тому, что у журналистов исчезли всякие опасения. Поэты и писатели, газетчики и журналисты все чаще и чаще заходили к Недиме-ханым. Каждый из них, закончив работу, спешил в редакцию «Карадаи» и ждал там остальных. Среди гостей, писавших для газеты ежедневно, стали появляться и те, что выступали в ней со своими статьями один раз в неделю или в месяц, а также поэты, художники, композиторы. Они говорили: «Встретимся у Недиме?»; «Мы были у Недиме»; «Вы не были у Недиме?»
Сначала никто не оценил по достоинству молчаливого великана Кямиль-бея. Но, познакомившись с ним поближе, журналисты поняли, какую ценность представляет «Богатырь», как прозвал его Ахмет Расим. Они увидели, что за его скромностью скрываются обширные знания, огромная культура, что он настоящий художник и благородный, честный человек. Уважение к нему возросло. Недиме-ханым тоже больше не казалась им слабой, нуждающейся в опеке женщиной.
Входя в редакцию, Ахмет Расим-бей кричал с порога: «Ну, где же эта женщина? Где моя дочка Недиме?» А кто-нибудь другой, будучи немного навеселе, радостно
восклицал: «Ну, наконец-то, мы попали в текке... Приди на помощь, эй, Недиме-ханым!»
Чувствуя себя здесь очень спокойно и уютно, они читали новые стихи, повторяли старые газели, касыды, бейты, сочиняли злые пародии, устраивали дискуссии о науке, искусстве, политике.
Словно сговорившись, никто никогда не приносил с собой ни капли спиртного, но все приходили уже навеселе. Это была высшая дань уважения, которую работники Ба-быали способны были оказать женщине.
Недиме-ханым быстро привыкла к этим шумным мужчинам, пропахшим вином и табачным дымом. Сидя молча за столом, она добродушно посмеивалась и внимательно прислушивалась к разговорам. Временами она походила на парижанку, принимающую гостей. Благодаря этим собраниям Недиме-ханым узнавала множество анекдотов, воспоминаний, предположений, сплетен, которые затем рассказывала Ихсану.
Однажды, придя на свидание в тюрьму, она сказала мужу:
— Они не совсем нормальные люди. В них есть что-то необъяснимое. Их ум тоньше волоска, острее меча... Но только ум... В жизни они совершенно беспомощны. Почему?
— Потому что они не принимают активного участия в жизни... Если присмотреться к ним, легко заметить, что в любых вопросах, кроме литературы, они очень пассивны. На Востоке образованные люди находят большое удовольствие в словопрениях. Эти тоже не остановятся перед словом, за которое можно угодить на виселицу. Но если нужно будет кого-то ударить по голове палкой, которая у них в руках, они растеряются и оцепенеют от страха. В истории нашей страны слово всегда было опасным.
— Сейчас я все понимаю лучше. Наши люди умеют стойко переносить страдания, но не знают, как противостоять завоевателям, как воспитать в себе чувство ненависти... Знаешь, что сказал позавчера Ахмет Расим-бей? «Кажется, мы будем жалеть о временах Абдул Хамида!»3
— Не удивляйся! Абдул Хамид хоть не сносил одним словом голов своих визирей. Среди нас есть и такие, которые вспоминают времена Сулеймана...
— Ахмет Расам рассказал одну историю. Если до этого ему не приходилось испытывать мучений, в тот раз он испытал их с избытком.
— Что это за история?
— Его жена должна была родить. А так как ему запретили писать, у него не было ни гроша... В то время они жили где-то в Е-шилькёе. «У меня не было денег на дорогу, и я вышел из дому рано утром, еще до восхода солнца,— рассказывал он.— Светало. Пошли первые поезда. Шоссе тянулось вдоль железной дороги. При приближении поезда я прятался за кустарник, не хотелось, чтобы знакомые видели из окон вагонов, как я иду пешком... Один гяур был мне немного должен. Я собирался получить с него долг и попросить взаймы... На мусульман я не надеялся. Что касается газетных работников, то едва я входил в какую-нибудь редакцию, все убегали в уборную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43