Болу — Анкара — Чанкыры...
— Тогда... Тогда поеду!—Ибрагим задумался.— Но я ведь не сержант?
— Это дело мое. Если согласен, то уже теперь можешь готовить сержантские нашивки.
— Спасибо, бейим! Пусть аллах будет доволен тобой. Даже наш лысый Муртаза и тот стал онбаши . А я здесь засох. Спасибо...
— Но пусть этот разговор, Ибрагим, останется между нами. Об этом никто ничего не должен знать.
— Неужели я не понимаю? Разве можно об этом говорить? И мы, бейим, научились сохранять тайну... Деревья заговорят, а я нет.
— Молодец!
— Командиром полка тоже неплохо, бейим. Но это ваше дело, я только говорю, потому что командовать полком все же лучше, чем сидеть здесь... Что еще прикажете?
Кямиль-бей с трудом сдержал себя, чтобы сразу же не приступить к исполнению плана, зародившегося во время этого разговора. Но поспешность могла вызвать подозрение у Ибрагима. Сделав вид, что не расслышал вопроса, он развернул газету и стал читать.
«Преступление в Аксарае. Преступник, убивший своего товарища из-за десяти курушей, еще не арестован... Предполагают, что в деле замешана женщина».
Как только Ибрагим вышел, Кямиль-бей отложил газету. Он больше не сомневался в том, что стал практичным человеком. Ведь сумел же он наладить отношения с различными людьми, использовать их для своего дела. Если его ложь не раскроется, Ибрагим сделает для него все, что ему будет нужно. А если ложь раскроется... Ну что ж, он ничего не теряет...
«Молодец Кямиль!» — мысленно похвалил он себя и с иронией подумал: «А чем бы теперь занимался первый секретарь посольства в Риме?»
Наш посол в Мадриде Рыфкы-бей — дай аллах ему здоровья— был странным человеком. Он коллекционировал мундштуки и собрал их около четырех тысяч, хотя сам не курил.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Последние сомнения солдата Ибрагима в том, что Кя-миль-бей — сын паши, рассеялись. Это не ложь. Так утверждал писарь, а писарь слышал, как Бурханеттин-бей сказал: «Если человек глуп, ему не поможет и то, что он сын паши. Напрасно только губит себя».
Солдат Ибрагим уже два года служил в тюрьме надзирателем. За это время он перевидал много обвиняемых, узнал о таких нелепых обвинениях, что нисколько не удивился аресту человека только за то, что тот отказался от должности командира полка. Да что там командира полка! Если верить писарю, Кямиль-бею предлагали гораздо более высокую должность.
«Откуда тебе знать? Может быть, человек не принимает даже должности главнокомандующего. Молодец, ей-богу! Настоящий мужчина!»
Крестьянин Ибрагим считал, что горожане бывают героями в двух случаях. Во-первых, если они не придают никакого значения жалованью, и, во-вторых, если под пыткой осыпают грязной бранью мать и жену сержанта Аб-дульвахаба. Он на всю жизнь запомнил изречения сельского ходжи Хатиба: «Турок теряется, когда перестает получать жалованье. Его может исправить только дубинка». Хорошо, если Кямиль-бей не обращает внимания на жалованье. Такие всегда доверяют свой кошелек ординарцу. Но ты, Ибрагим, будешь тратить его деньги по совести! Ведь он никогда не требует сдачи. Должно быть, его отец в свое время нажил достаточно. Разве израсходуешь все?
Единственное, что смущало Ибрагима и чего он никак не мог понять,— это знакомство такого знатного человека с каким-то шутом, как он называл Рамиз-бея. Три дня тому назад Кямиль-бей попросил его устроить ему свидание с Рамиз-беем. Он сказал, что хочет кое-что сообщить домой. А из дому якобы пойдут к падишаху и добьют-
ся для него должности командира дивизии... «А что, если мне пойти самому,— думал Ибрагим,— в свободный день? Нет, нельзя. Рамиз-эфенди старше моего отца, ему лучше знать, что говорить. Но почему же его арестовали?» Ибрагим раздумывал над просьбой Кямиль-бея три дня и наконец решился. Рано утром он вбежал в камеру.
— Быстрей, бейим! — тихо сказал он.
— Что случилось?
— Он вышел по нужде.
— Кто?
— Ну, этот, черноглазый шут... Черный...
— Рамиз-эфенди?
— Уж этого я не знаю... Быстрее... Говорите, что хотите...
Кямиль-бей схватил мыло.
— Спасибо... Спасибо...— благодарил он Ибрагима, ища салфетку, которой пользовался вместо полотенца.
— Возьмите кувшин,— поучал его Ибрагим.— Остановитесь у крана и делайте вид, что моете руки. Если кто появится, я начну кашлять. Сержант Абдульвахаб чуть не выбил глаза этому бедняге. Так его обработал, просто ужас!
«Так обработал! Просто ужас! Так обработал!»—слова эти сверлили мозг Кямиль-бея, пока он шел до уборной. Он шел на свидание с человеком, перенесшим пытку. Кямиль-бею было стыдно, что его не пытали.
Первое, что ему бросилось в глаза, были белая фланелевая рубашка с двумя заплатками и торчащие худые плечи. Умывающийся человек издавал странные, свистящие звуки. Казалось, что его била дрожь. Деревянные башмаки на его ногах почти развалились.
— Да пошлет тебе аллах здоровья! Рамиз-эфенди поднял голову и со свистом выдохнул
воздух. Левый глаз у него заплыл огромным синяком. Темное худое лицо стало похоже на морду одноглазого щенка.
— Мне надо вам кое-что сказать. Звуки прекратились.
— Но я боюсь, что...
Черный глаз Рамиза был полон злобы. Он тяжело дышал.
— Я не о себе, а о Недиме-ханым. Опять стало тихо.
— Она женщина, ее легче запугать. Как и вам, ей могут налгать, что я все рассказал. Необходимо передать, что я ничего не говорил, братец.
Кямиль-бей подождал ответа. Он не мог понять, верит Рамиз-эфенди или нет. Ему, казалось, легче умереть, чем вести этот разговор.
— Рамиз-бей, есть человек по имени Ниязи-эфенди,—-шептал Кямиль-бей.— Вы его знаете? Он выдал нас всех. Нужно сообщить об этом Недиме-ханым. Я не могу этого сделать. Может быть, вы найдете какой-нибудь способ... Пусть она остерегается Ниязи. Недиме-ханым верит ему больше, чем кому бы то ни было. Нужно передать об этом и Ихсан-бею в тюрьму. Мы должны сообщить всем, кому только можем. Ниязи — предатель. Он намеревался ограбить нас в деле с пароходом «Арарат». Не сумев этого сделать, он решил отомстить. Нужно передать товарищам, что Ахмет повесился. Против Недиме-ханым пока улик нет.
Ибрагим приоткрыл дверь и тихонько сказал:
— Скорее!
Рамиз-эфенди молча вышел. Он ушел, даже не смыв с рук мыла.
Кямиль-бей не знал, понял ли его Рамиз. Разве такого свидания добивался он у Ибрагима? Почему Рамиз так странно себя вел? Верил же Кямиль-бей этому незнакомому человеку. Разве люди неспособны определять по глазам, по лицу, кто враг, а кто друг? Ведь достаточно было Кя-миль-бею взглянуть на Рамиза, чтобы поверить ему. Человек не может ошибаться. «Не может? А как же ты, дурень, ошибся в Ниязи?»
Оправдывая поведение Рамиза-эфенди, Кямиль-бей немного успокоился. Он понимал, что еще новичок в этом деле, что ему еще многомз' надо научиться, познать то, что другие уже давно постигли. Сколько времени он упустил! Ведь не заключается же человеческая жизнь только в том, чтобы делать иллюстрации к Дон-Кихоту!
Кямиль-бей вернулся в камеру, не умывшись. Ибрагим закрыл дверь и спросил:
— Вы видели, бейим, его глаза? —- Видел.
— Он свалился от кулака Абдульвахаба. Сержант Абдульвахаб — араб. Этот черноглазый тоже говорит, как араб. Да так говорит, словно коран читает. Когда его
привели к Абдульвахабу, он сказал: «А не сообщить ли домой, чтобы старуха пришла?» Сержант сделал вид, что не расслышал. Думаете, не слышал? Все слышал, свинья! Такой уж у него характер. Будет бить, пока не заговоришь. А этот бедный шут еле успел повторить: «А не сообщить ли домой...», как получил удар в глаз. Я еще не видел человека, который устоял бы на ногах после удара Абдульвахаба. Шут тоже упал. Я думал, что он умер. Оказывается, живуч как кошка. Встал и что же он, по-вашему, сказал? «Отличный удар, эфендим!» Сержант еще больше обозлился. Двинул его в грудь, и грудная клетка загудела, как барабан. Черноглазый опять упал. И снова повторил те же слова... Так было не то семь, не то восемь раз. Абдульвахаб увидел, что не может заставить его замолчать, рассмеялся и сказал: «Пропади ты пропадом. Пусть тебя покарает аллах!» Что с вами, бейим? У вас слезы на глазах. Может, вам черноглазый что-нибудь неприятное сказал? Не верьте, врет.
— Просто у меня иногда слезятся глаза,— сказал Кямиль-бей.
— Передали ему, что хотели?
— Нет, не передал.
— Почему же?
— Оказывается, это не тот, кто мне нужен. Я обозна л» ся. Этого человека я не знаю.
— Что вам нужно из дому?
— Белье.
— Если ваше грязное, можно здесь постирать. За штуку два куруша... Постирают чисто.
— Благодарю, пока не нужно.
Кямиль-бей дал Ибрагиму еще лиру и велел кое-что купить. Теперь у него осталось четыре лиры.
Когда Ибрагим ушел, Кямиль-бей пожалел, что сказал, будто не знает Рамиза-эфенди. Он подумал: «Может быть, у него нет денег. Послать бы ему две лиры». Он не мог забыть слов: «Отличный удар, эфендим!», которые тот произносил после каждого удара сержанта.
Кямиль-бей прикусил губу. Что же все-таки делали в эти дни Айше и Нермин? Есть ли у них деньги? На что они покупают продукты в лавке? Если нужно, пусть продают все. Все, кроме самого необходимого.
В полдень Кямиль-бей проснулся, разбуженный грохотом отворяемой двери. В камеру вошел лейтенант, за ним сержант Абдульвахаб. У Кямиль-бея забилось сердце. Он встал.
— Ну-ка, собирайтесь, вас требуют наверх! — приказал лейтенант.
— На допрос?
— Не знаю. Живей!..
Хорошо, что Кямиль-бей спал, не раздеваясь. Он одел пальто, феску и, проведя рукой по лицу, вспомнил, что уже три дня не брился. Ему стало неприятно. Прежде чем положить в карман пачку сигарет, он протянул ее офицеру.
— Прошу вас.
— Я только что курил.
— Прошу вас, пожалуйста возьмите.— Руки Кямиль-бея дрожали. — И ты бери, сержант.
Абдульвахаб протянул красивую руку с длинными, тонкими пальцами. Она не коснулась Кямиль-бея, но он ощутил железный холод этой руки, сбивавшей с ног Рамиза-эфенди одним ударом. Ему хотелось сказать: «Отличный удар, эфендим», но он не решился. Сколько смелости, терпения, мужества было в этих словах! Не так-то просто найти в себе силы смеяться над врагом, даже когда падаешь под ударами его кулаков. Такая сила духа может быть только у человека, который знает, что он непобедим, и уверен в том, что за него отомстят.
Что ему сделать, чтобы быть таким сильным, как Ра-миз-эфенди? Ведь сейчас он дрожит, как женщина. А может быть, его и вызывают только за тем, чтобы отпустить? Сердце его бешено билось.
Вдруг ему показалось, что он понял, почему Рамиз-эфенди так подозрительно отнесся к нему, когда они встретились в уборной. Вероятно, он почувствовал, что Кямиль-бей боится. Как можно довериться человеку, который испытывает такой страх? В том, что Рамиза-эфенди ничто не может сломить, Кямиль-бей был уверен. Поэтому он и не побоялся просить его о помощи.
Они прошли по коридору. Из общей камеры слышался злобный мужской голос и звуки уда. Коридор, как всегда, был совершенно пуст. И если бы не слой пыли, покрывавший все вокруг, его можно было бы принять за коридор женского пансиона. Должно быть, сейчас майор Бур-
ханеттин спросит об его решении. Как странно! С момента их свидания прошло уже три дня, а Кямиль-бей только сейчас вспомнил о сделанном ему предложении. Вряд ли ему поверят, если он ответит, что еще не думал об этом. Впрочем, может быть, и майор совершенно забыл о нем. Подойдя к кабинету майора, Кямиль-бей убедился,что его ведут именно к нему. Лейтенант поправил феску и постучал в дверь. Получив разрешение, он быстро вошел и сейчас же вернулся.
— Входите,— сказал он Кямиль-бею, пропуская его вперед.
Кямиль-бей опять увидел красную шелковую гардину, почувствовал тот же пьянящий запах жасмина. И вдруг перед ним оказалась его жена. Если бы Нермин умерла, а он увидел ее живой в черном шелковом чаршафе, такой красивой и достойной обожания, такой печальной, что от жалости разрывалось бы сердце, он не растерялся бы так, как сейчас. Ведь он совсем не ожидал увидеть ее здесь, хотя не было ничего невозможного в том, что жена, разыскивая его, пришла сюда.
Нермин с ужасом смотрела на потерявшую форму феску мужа, на его небритое лицо, неглаженую одежду и особенно на грязный воротник рубашки. Но больше всего на нее подействовали смущение и страх Кямиль-бея, которые он даже не скрывал. Вместо всегда опрятного, элегантного, уверенного в себе человека перед ней стоял растерянный, растрепанный, простой арестант... Нермин закрыла лицо руками и заплакала.
— Почему вы так плохо поступили с нами?—спросила она.
— Прошу вас,—с трудом проговорил Кямиль-бей, подходя к жене. Он положил руку на ее нежные вздрагивающие плечи и, беспомощно озираясь по сторонам, только сейчас заметил дядю Ибрагим-бея и английского офицера с моноклем, должно быть пришедшего вместе с ними.
Майор генерального штаба Бурханеттин-бей с упреком смотрел на Кямиль-бея: «Ну как, нравится вам то, что вы натворили?»
Кямиль-бей умолял жену:
— Не плачьте, прошу вас. Произошла ошибка. Если вы мне не верите, спросите господина майора. Не так ли, эфендим?
— Ведь вы, ханым-эфенди, обещали быть стойкой и спокойной,— улыбаясь, обратился Бурханеттин-бей к Нермин.
Нермин подняла голову. Вся в слезах, она походила сейчас на обиженную маленькую девочку. Кямиль-бей почувствовал, что ему не хватает воздуха, он задыхался.
— Где Айше?—тихо спросил он.
— Неужели мы и ее должны были привести сюда? Сколько мы пережили! О том, что вы здесь, узнал Ибрагим-бей. Какое горе свалилось на наши головы!
— Произошла ошибка.
— Прошу вас, сударыня, говорите по-французски,— сказал английский офицер.
Нермин продолжала по-французски. Кямиль-бей растерялся, будто слышал этот язык впервые. Язык, который в устах его жены казался ему некогда музыкой, сейчас стал настоящей пыткой, сковывающей мысль.
— Мы так беспокоились, ведь в этом чужом районе у нас никого нет, мы совсем одни. К нам пришли какие-то незнакомые люди в бедной одежде. Они сообщили, что вас арестовали, спросили, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь. Они меня еще больше напугали. Чем они могли нам помочь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43