Я сразу послала прислугу к Ибрагим-бею. Он ходил в редакцию газеты. Она оказалась закрытой... Мы чуть не умерли от беспокойства. Да будет аллах доволен Ибрагим-беем! Ведь он столько сделал для нас.
Кямиль-бей снял руку с плеча жены и беспомощно опустил ее. Ему не предложили сесть, и это еще больше смущало его. Тщетно старался он стряхнуть с себя какое-то странное оцепенение. Нермин казалась ему чужим человеком, явившимся из далекого и враждебного мира. Он закашлялся, улыбнулся Бурханеттин-бею, пододвинул та-буретку и робко сел.
— Дядя нашел эту женщину... — продолжала Нермин.— Женщину по имени Недиме. Она сказала, что ничего не знает... Должно быть, это наша национальная черта — вовлечь человека в беду, а потом говорить: «Я ничего не знаю...»
— Откуда же она могла знать?
— Полно... Вы все еще считаете меня ребенком. Ведь вы никогда не делали разницы между мной и Айше. Как будто недостаточно было нищеты, в которой мы живем, так вы еще пустились в какие-то авантюры. Я все знаю,
Дядя рассказал мне, в чем дело. Господин майор,— она указала на Бурханеттин-бея,—сказал, что теперь вы образумились. Я надеюсь, что это правда.
— Я образумился? Разве я терял разум?
— Вы меня убиваете. Ребенок так плакал. Если вам не жаль себя, то пожалейте хоть нас.
— Ведь я не сам себя арестовал. Уверяю вас, произошла какая-то ошибка.
— Никакой ошибки нет. Говорят, вы не хотите сказать правду. Вас отпустят, как только вы скажете правду. Его превосходительство дал слово дяде. Это верно, что вы отказываетесь от должности первого секретаря посольства в
Риме?
Ибрагим-бей впервые вмешался в разговор и важно сказал:
— Я говорил с его превосходительством. Оказывается, вам не предъявляют прямого обвинения. Вас задержали временно из-за какого-то показания. — Не зная другого языка, Ибрагим говорил по-турецки. Слушая этого человека, которого он всегда недолюбливал, Кямиль-бей вдруг совершенно успокоился.
— Какое же это показание?—спросил он.
— Вы должны говорить правду.
— Правду?
— Про эту женщину... Все эти гадости — дело ее рук. Это каждому ясно... Вас отпустят, как только вы скажете правду. Бесполезно защищать ее. Да и к тому же говорят, что она давно на подозрении. Ведь муж ее тоже осужден.
— Выдумав все про Недиме-ханым, они хотят, чтобы я оклеветал женщину. За это меня освободят. И вы считаете, что это честный путь?
— Вам ни на кого не надо клеветать... Скажите только правду... Ведь упорствовать бесполезно.
— Оставьте, уважаемый дядя, это слово «бесполезно». — Кямиль-бей сделал ударение на словах «уважаемый дядя». — Бесполезно ждать от меня клеветы на невинную женщину. — Он повернулся к жене. — Тебя обманули, Нермин. Мое освобождение не может быть достигнуто таким путем. Недиме-ханым не имеет никакого отношения к этому делу. То, что она не арестована, лишний раз подтверждает мои слова. Ты сейчас огорчена, и тебе, конечно, трудно все это понять. Но ведь и ты не захочешь, чтобы, спасая себя, я погубил невинную женщину. Как бы я потом смот-
рел в лицо и тебе и Айше? Как мог бы говорить о человечности, о мужестве, о чести? Не так ли Нермин?
— Вы обманываете себя,—сказала Нермин по-турецки. Но заметив, что англичанин играет стеком, она снова перешла на французский. — Разве это вы достали где-то боеприпасы и погрузили их на пароход? Откуда у вас план'ы наступления? По-вашему, все поступают неправильно и только вы один говорите правду. Вы должны подумать и о нас, а не только об этой женщине.
— Слава аллаху, вы не в таком положении, чтобы вас нужно было жалеть.
— Мы? Странно! Не приди дядя Ибрагим нам на помощь, я не смогла бы достать денег даже на пароход.
Кямиль-бей широко раскрыл глаза. Его охватил ужас, ужас честного человека, неожиданно получившего пощечину. Испугавшись выражения его лица, Нермин переменила тон и тему разговора.
— Ребенок не спит уже несколько ночей. Все плачет и кричит: «Папочка!» У вас разорвалось бы сердце, если бы вы видели, как она плачет. — Нермин поднесла платок к лицу. — Вы убьете нас...
На глаза Кямиль-бея навернулись слезы. Он посмотрел на окружающих, как бы ища поддержки. Англичанин даже не шелохнулся. Казалось, он ничего не слышал и не понимал, о чем идет речь. Ибрагим и Бурханеттин-бей были мрачны.
— Прошу вас, кончайте все это, как считаете нужным,— умоляла Нермин. — Но скорее кончайте. Ведь есть же какой-нибудь выход, который не запятнает вашу честь, не так ли, эфендим?
— Конечно, есть!—сказал Бурхакеттин на прекрасном французском языке. — Не может быть и речи о какой-то клевете. Кямиль-бей на остров не ездил, мы в этом убедились. Однако мы подозреваем, что эти опасные документы были спрятаны на острове. Если Кямиль-бей сообщит нам, у кого они хранились и кто ездил за ними на остров... Мы, конечно, не настаиваем, чтобы он обязательно выдал эту женщину.
Из всего сказанного майором Кямиль-бей обратил внимание только на то, что Недиме-ханым пока не арестована. Он так обрадовался, что волнение Нермин, слезы Айше, озабоченный вид дяди, хладнокровие английского капитана, уловки Бурханеттин-бея, даже бестактный упрек жены
в бедности показались ему не столь важными. Растерянность его прошла, сердце наполнилось тайной радостью.
— Хорошо, бей-эфендим,— сказал он, — ведь я говорил вам, что на остров не ездил. Вы только что сказали, что это подтвердилось. В таком случае вас вводит в заблуждение какой-то ложный донос. Если мое дело — сплошная ложь, как же я могу найти человека, который якобы ездил на остров, и человека, у которого якобы хранились документы? Клянусь аллахом! Я говорю правду. Ящик из-под изюма мне дал Ахмет. По его просьбе я отнес этот ящик на пароход «Гюльджемаль». Я вам честно заявляю, что не знал о том, что в ящике находятся документы. Если бы все было иначе, если бы в этом были замешаны другие лица, воспользовавшиеся моей доверчивостью, уверяю вас, я назвал бы их, кто бы они ни были. Не стал бы я защищать людей, считающих меня глупцом. Я ничего не скрываю. Ложь о моей поездке на остров доказывает, что и все остальное сплошная выдумка.
— Об острове говорили вы сами!
— Кому же я говорил?
— Говорили или нет?
— Не говорил. Не мог говорить. Это же ложь. Нермин, разве я когда-нибудь лгал?
— Нет. Вы никогда не лгали.
— Вот видите, мой майор! Я не умею лгать. Это знают все. Вас обманывает какой-то сыщик. Не мог я говорить об острове. Все ложь.
— Вы доверились ему.
— Кому? В чем? Если бы я кому-то доверился, незачем было бы требовать от меня показаний. Вас, как я уже говорил, ввел в заблуждение какой-то подлец, преследующий непонятные мне и, по всей видимости, темные цели.— Кямиль-бей повернулся к английскому капитану:—-Вы сын народа, совершившего великие дела, подарившего миру выдающихся писателей, замечательных деятелей искусства. Здесь вы представляете победителей, а вас хотят заставить творить грязные, подлые дела. Вам должно быть известно, как в побежденных странах процветают подлость, низость, злоба и корысть. Речь идет о жизни женщины, муж которой приговорен к десяти годам тюремного заключения только за то, что он высказал вслух свои убеждения, речь идет о жизни беременной женщины. Не к лицу державе, выигравшей мировую войну, начинать борьбу с побежден-
ным народом, преследуя беременную женщину. Я прошу вас вмешаться. Если я правильно понял, ваше командование внимательно следит за ходом этого дела. Недостойные поступки со временем могут запятнать честь всей нации. Я обращаюсь к вам, как к солдату победившей армии, и прошу объяснить все вашим начальникам. Вы обещаете, капитан?
Кямиль-бей умолк, он ждал ответа. Англичанин пристально смотрел на него своими красивыми зеленоватыми глазами. Увидев этот холодный, равнодушный взгляд, Кямиль-бей догадался, что перед ним человек из Интеллид-женс сервис, скрывающий свою профессию под мундиром капитана английской армии. Работникам Интеллидженс сервис даже произведения Шекспира ценны лишь, поскольку они пригодны для шифровки шпионских донесений.
Кямиль-бей не огорчился. Он знал, что ведет игру и ведет ее неплохо. Повернувшись к жене, он сказал по-турецки:
— Вот, мой ангел, вы и увидели меня. Я жив и здоров. Прошу вас прислать мне с кем-нибудь белье. Поцелуйте за меня глазки Айше. Я благодарю уважаемого дядю за его доброту и заботу о вас. Если буду жив, в долгу не останусь.
— Помилуйте, о каком долге может идти речь?—вмешался в разговор Ибрагим-бей, услышавший наконец родной язык. — Мы стараемся помочь вам. Подумайте...
— Мне больше ничего не остается, как только думать, зфендим. «Даже бумаги и чернил не дают»,.— хотел он сказать, но промолчал. — Все время думаю, — добавил он, улыбнувшись Нермин.
— Бесполезное самопожертвование, — пробурчал Ибрагим-бей. — Ваша тетя очень огорчена...
— Прошу прощения, что доставил огорчение вашей супруге. Я этого не желал, — продолжая улыбаться, ответил Кямиль-бей.
Ибрагим понял насмешку. Он никогда не любил Кя-миль-бея. Вот уже три дня он не отставал от Нермин, доказывая, что ее муж совершил ошибку. И когда они ехали сюда в автомобиле, он несколько раз сказал: «Я ему покажу. Посмотришь, как я его проучу». Он был убежден, что завоевал доверие англичан и может говорить в их присутствии по-турецки сколько ему угодно.
— Вы не понимаете положения, — начал он. — Какая-то
женщина вместе с двумя бродягами не может бороться против целого мира... Одну минутку... Я буду выполнять свой долг, заботясь о Нермин и Айше. Все мы живем, стараясь не ронять своей чести... Вас вводят в заблуждение ложные сообщения, которые вы получаете из Анатолии. Вынесено решение о казни главаря бандитов Мустафы Ке-маля. Это решение разослано во все вилайеты. В разных районах Анатолии уже вспыхнули восстания. Нашего падишаха засыпали телеграммами, выражающими верноподданность нации. Долго обманывать народ не удастся. Скажу вам откровенно: в ближайшее время греческое наступление положит конец всем слухам. Анатолия не победит, да и какая вам польза, если бы победила?
— Польза? Да... Я, конечно, в смешном положении, уважаемый дядя... Вы правы, человек не должен браться за дело, от которого ему нечего ждать пользы... Пусть так, но ведь я взялся за это дело только ради выгоды. Нермин это знает. Мы остались без денег. Работы я не нашел. Мне предложили заведовать газетой. Правда, не очень блестящей газетой, но что поделаешь. Мне платили сорок лир в месяц... Всего сорок лир!.. Обещали увеличить жалованье, если повысится тираж газеты. Я был вынужден согласиться.
Голос Кямиль-бея был печальным, но глаза его смеялись.
— Вместо того чтобы подумать о тяжелом положении жены, в которое вы ее поставили, вы еще смеетесь, — упрекнул его Ибрагим-бей.
— Нет, я не смеюсь. Я просто говорю правду. В конце концов я наемный служащий. Политические взгляды газеты меня не интересуют. Платил бы мне Али Кемаль пятьдесят лир, я работал бы в его газете.
— Это правда? —спросил Бурханеттин-бей.
— Почему же нет, если весь мир вращается вокруг денег? Я ведь тоже принадлежу к этому миру. Да и не настолько глуп, чтобы не понимать, что выгодно, а что нет.
Больше всех была поражена Нермин. Она смотрела на мужа и едва не поверила ему, но заметила, что Кямиль-бей поглаживает рукой подбородок. Этот жест был ей хорошо знаком. Когда в Европе его спрашивали о гареме или о том, ходит ли он в одежде янычара с кинжалом за поясом, он вот так же, поглаживая подбородок, с самым серьезным видом отвечал: «Да, сударь, разумеется». Он сам говорил,
что при этом ему становилось очень весело. За сорок лир... сорок лир... Цена его перчаток! За сорок лир прежний Кямиль-бей не только не примет участия в неприятном ему деле, но даже пальцем не шевельнет. Да, прежний... А этот? Мятая феска, неглаженая одежда, грязные ботинки и, главное, грязный воротничок рубашки... Нермин зажмурила глаза, словно стояла перед пропастью. Ее муж оказался в таком положении, что нуждался в сорока лирах? Буря, ворвавшаяся в их жизнь и готовая ее разрушить, может быть, заключается именно в этом — в бедности... а не в политике... Нермин не забыла, как после смерти отца, не оставившего им ничего, кроме долгов, эта страшная буря до основания потрясла их дом. А сейчас у них нет даже такого дома.
Она встала, мысленно решив пойти переговорить с адвокатом, и не заметила, что Ибрагим-бей что-то 'шепчет майору Бурханеттин-бею.
— Я должна уйти, — устало сказала она, — ребенок остался дома один. Отапливается ли помещение, где вы находитесь?
— Да, — ответил Кямиль-бей.
— Не простудитесь, эфендим. Мне сказали, что вам там хорошо.
— Очень хорошо. Только не забудьте прислать белье. Обязательно приведите Айше, когда придете в следующий раз. А с бельем пришлите мне ее фотографию. — Он повернулся к Бурханеттин-бею:—Это не запрещено?
— Что? Карточка? Не запрещено.
— Благодарю.
Ибрагим, засовывая руку в карман, сказал:
— Мы хотим оставить вам немного денег, прошу вас...
— Благодарю, эфендим. У меня есть деньги.
— Все равно. Возьмите их ради Нермин, не огорчайте ее.
— У меня есть деньги, — сухо повторил Кямиль-бей. Нермин кусала губы, чтобы не разрыдаться. Ибрагим-бей все еще в нерешительности держал руку в кармане.
— Ну, до свидания!—сказал Кямиль-бей жене.
— Это трагедия, — со вздохом произнес Бурханеттин-бей, когда посетители ушли.
— Что, бейим? Греческое наступление?
— Я ничего не знаю о наступлении.
— Тогда что же трагедия?
— То, что женщины страдают из-за нас.
Бурханеттин-бей лгал. Если бы он испытывал жалость к женщинам, разве мог бы он вот уже целую неделю думать только о том, как бы погубить несчастную Недиме-ханым, муж которой сидит в тюрьме?
Кямиль-бей вернулся в камеру, кипя от гнева, как вулкан накануне извержения. Оставшись один, он почему-то вспомнил о женщинах, обманывающих своих мужей. Он знал несколько таких женщин. Они были разных национальностей, принадлежали к разным классам общества. На первый взгляд их характеры и причины, побуждавшие их к изменам, тоже казались разными, но всех их объединяла общая черта — распущенность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43