Многие его друзья в погоне за острыми ощущениями или славой отправлялись на охоту в Африку или на утлых лодчонках переплывали океан. Кямиль-бей объездил весь мир, но предпочитал проводить время, сидя у камина в комфортабельных гостиницах, подобно английскому аристократу. Перебирая в памяти все события своей жизни, он не мог вспомнить ни одного случая, когда, подчиняясь чужому влиянию или поддавшись обстоятельствам, изменил бы своим привычкам.
Он думал: «А если бы в тот день, когда я встретил на мосту Ахмета,. меня попросили помочь не Недиме-ханым, а привели, ну скажем, к самому Мустафе-паше в его роскошный салон и паша лично попросил меня о помощи, как бы я поступил? «Это не мое дело, эфендим», — сказал бы я и если был бы богат, как прежде, может быть, пожертвовал даже целое имение. Но не из любви к родине, а так, как это принято в высшем свете. Я поступил бы точно так же, как поступает аристократ, оплачивая свой проигрыш в азартных играх».
Если бы я был богат... Разве могут меняться поступки и взгляды человека в зависимости от того, беден он или богат? Будь я богат, друзья вряд ли попросили бы у меня о такой помощи.
Допустим, все-таки попросили, что бы я сделал? Построил бы большую типографию, нанял редакторов и, как капиталист, управлял делом со стороны. Не было бы необходимости работать и Недиме-ханым. И им двоим, а если считать и Ахмета, всем троим сегодня ничего бы не угрожало.
Отдавая родине деньги, он чувствовал бы себя совершенно спокойно и не видел бы ничего предосудительного в том, что его жена в гостиной дяди подрядчика Ибрагим-бея встречается с иностранными офицерами. Узнав в один прекрасный день об аресте главного редактора своей газеты, он вначале притворился бы страшно рассерженным, что газету используют для нелегальных дел, а затем, может
быть Даже вместе с Ибрагим-беем, отправился бы в штаб оккупационного командования, стараясь спасти человека, и уж, во всяком случае, помог бы его семье материально.
Именно богатство и давало то ощущение безопасности, которое так не любила Недиме-ханым. Не будь такой большой разницы в распределении жизненных благ, обе стороны скорее поняли бы друг друга и, может быть, со временем перестали бы враждовать. Нет, его не пугала бедность. Возможно потому, что затруднения только начинались. У него осталось еще семь лир. Семь дней он сможет покупать хлеб, сыр, сигареты. Он не знал, есть ли деньги дома. А что, если Нермин и Айше будут голодать? Голодать... голодать... Кямиль-бей нервно зажег сигарету: «Если Нермин меня действительно любит, она все перенесет. Но что будет с Недиме?» И Кямиль-бей задумался над тем, любит ли его Нермин настолько, чтобы ради него пожертвовать собой. С тех пор как они поженились, у них не было повода для самопожертвования. Спокойная жизнь в достатке не нуждалась в таких испытаниях. Любовь их не была похожа и на ту, которую описывают в книгах. Ей никогда ничего не угрожало, и за нее не надо было бороться.
«Хорошо, что у нас Айше. Не будь Айше, Нермин не выдержала бы одиночества», — подумал Кямиль-бей.
Воспоминания о жене и ребенке постепенно успокоили его. Конечно, Нермин его любит, она ему. предана и все поймет.,
Услышав шаги, Кямиль-бей перестал курить и посмотрел на дверь. В камеру, улыбаясь, вошел Ибрагим. Его крупное круглое лицо казалось еще шире, чем всегда.
— Ты перепугал меня, ага-эфенди. Я все обошел. Слава аллаху, здесь нет никого из Чанкыры.
— Может, он не сказал, что из Чанкыры.
— Нет, кроме тебя, вообще никого не привозили.
— А может быть, его отпустили утром?
— Нет. Вас было только трое. — Ибрагим замолчал, немного подумал, потом, прикрыв дверь, приблизился к Кямиль-бею и прошептал:—Помнишь, ты спрашивал меня об Ахмете? Еще привет просил передать?
— Да, ну и что?
— Лучше бы я передал. А то грех взял на душу. Вчера ночью бедняга повесился.
— Что ты говоришь?
— Повесился. Да еще как...
— Как же?
— Изорвал простыню на ленты, да и сплел их, как женскую косу. «Я, — говорит, — заразился чесоткой. Надо приготовить лекарство». И попросил купить ему сто дирхемов оливкового масла. Потом намочил эту простыню в масле и привязал ее к решетке окна. — Ибрагим подошел к окну и показал рукой:—Вот сюда...
— Так ведь это же слишком низко. Ноги касались пола. Может быть, его убили?
— Кто убьет такую погань? Сам повесился. Поджал ноги и повис на решетке. Сержант Абдульвахаб страшно разозлился. «Сдох подлец!—сказал он. — Самоубийцу на том свете ждут страшные мучения».
Кямиль-бей был так потрясен, что у него закружилась голова.
— Что с газетами? Бумагу и чернила принес? — спросил он, не узнавая своего собственного голоса.
— Дежурный офицер еще спит.
— Разве его не разбудили, когда стало известно о самоубийстве Ахмета?
— Зачем будить? Вчера вечером опять пришел пьяный, избил ординарца. Когда он пьян, лучше и не подходить. К тому же ракы обостряет его геморрой... Ты что-нибудь выпьешь, чаю или кофе?
— Нет, спасибо.
Кямиль-бей остался один и, совершенно разбитый, чувствуя себя страшно виноватым, растянулся на койке. Ахмета нет... Узнай он об этом на свободе, как бы он горевал и сокрушался! А сейчас он не испытывал никакого горя. Ведь умер человек, которого он уже не любил и не уважал. Кямиль-бей чувствовал только страшную усталость, безнадежность, апатию.
«Как странно иногда складывается человеческая жизнь,— думал он. — Несколько недель, даже дней могут все изменить... Умри Ахмет на прошлой неделе от разрыва сердца, его похоронили бы как патриота, а теперь, пусть хотя бы только в моей памяти, он навсегда останется таким отвратительным и жалким, каким был в кабинете следователя». Кямиль-бей понимал, что, если бы Ахмет не повесился, им трудно было бы жить в одном мире. Ведь таким, как прежде, он уже никогда бы не стал.
Убедившись, что Ниязи не арестован, Камиль-бей больше не сомневался в его предательстве. Какую трагическую правду раскрыла случайно сочиненная им ложь!
Напрягая свой смятенный ум и стараясь трезво анализировать прошлое, Кямиль-бей обнаруживал все новые факты, подтверждавшие предательство Ниязи.
С какой назойливой настойчивостью передавал он требование Ахмета завтра же во что бы то ни стало отправить документы. Каким цинизмом звучало это «требование» после того, как Кямиль-бей увидел здесь Ахмета.
«Ахмета пытать не будут... У меня в участке знакомый лейтенант. Ахмет ни в чем не нуждается», — успокаивал Ниязи Кямиль-бея после ареста Ахмета. Какой знакомый? Вероятно, главный палач? Ловко придумано, ничего не скажешь! Кямиль-бей и Ахмет, не сговариваясь, солгали Ниязи, что директора французской компании уговорила Недиме. Ахмет хотел этим поднять ее престиж, а Кямиль-бей поддержал его, стесняясь подчеркивать свою роль в этом деле. И вот теперь эта невинная ложь превратилась в страшную улику против Недиме-ханым. А подавленность Ниязи после победы под Инёню или его растерянность, когда возникли затруднения с пароходом «Арарат»?
Кямиль-бей вдруг поднял руку, словно хотел за что-то ухватиться, вскочил и крикнул: «Помилуй, аллах!»
Ниязи-эфенди, познакомивший Ахмета с Розальти, вероятно, собирался поделить с ним пятьдесят тысяч лир. Так же как и тысячу лир при первой договоренности... Очевидно, тем турком, который повысил цену за фрахт парохода с десяти тысяч лир до одиннадцати тысяч, был сам Ниязи. Значит, он уже тогда украл двести пятьдесят лир, ведь половина суммы была уплачена заранее. А узнав от Недиме, что он лишился двадцати тысяч, он озлобился... Подлец! Проходимец!
Кямиль-бей провел рукой по пересохшим губам и с трудом проглотил слюну. Гнев душил его.
«Куда это девался Ниязи? Уж не заболел ли он? Представляю вам моего старшего брата Ниязи-агабея... Ниязи-агабей всегда придает мне силу и стойкость... Мой Ниязи-агабей!..» Кямиль-бей с болью и горечью вспоминал, какой любовью и уважением светились глаза Недиме, когда она произносила эти слова.
А как он предупреждал меня, что за мной следят! Объяснял, почему плата за пароход повысилась до пятидесяти тысяч лир! Наверное, думал, что, раз одна победа одержана, денег жалеть не будут... надеются победить!
Кямиль-бей нервно чиркнул спичкой, закурил. Торгуют всем: и надеждой, и отчаянием; важно одно—-заработать на том и на другом. Таких негодяев и повесить мало, трудно даже придумать, что с ними надо делать!
Борьба — с какой легкостью навязывала она свои требования и законы. Настоящую ненависть не утолишь даже убийством. Это чувство и созидающее и разрушающее. Кямиль-бей вдруг осознал страшную силу ненависти и обрадовался этому.
Братья Гонкур написали книгу «Мария Антуанетта». В ней так убедительно защищается «несчастная королева», «грустная мать», которую французы презрительно называли «австриячкой» и с радостью послали на гильотину, что, прочитав книгу, Кямиль-бей пожалел казненную женщину и осудил французов.
Теперь он понял, что господа Гонкур неправы. Разве может ошибаться народ, если он весь, от мала до велика, вступил в борьбу?
Он представил себе повесившегося Ахмета. Поджав ноги, скорчившись, он сдался смерти. В его спине застрял кинжал предательства Ниязи... На лице следы кулаков Абдульвахаба... На совести — вина перед Недиме-ханым и друзьями.
Но разве менее похож на мертвеца Ниязи-агабей с его сутулой спиной, острыми плечами, вечно бегающими глазами, даже если он еще жив?
До самого обеда Кямиль-бей размеренно шагал из угла в угол, как солдат на строевой подготовке. Его терзали злоба, презрение, ненависть. Эти чувства так завладели им, что он не подумал о необходимости как-то известить Недиме и Ихеана, что Ниязи — предатель.
Наконец после полудня он почувствовал сильную усталость, ему захотелось спать. В нетопленой камере было холодно. Лишенный воздуха, света, движения, обуреваемый одними и теми же мыслями, Кямиль-бей был совершенно разбит. Пока он раздумывал, стоит ли раздеться и лечь, за дверью послышались тяжелые шаги.
В камеру вошел желтолицый лейтенант со сросшимися бровями. С ним был какой-то сержант. Увидев его толстые губы, Кямиль-бей понял, что это палач Абдульва-хаб, известный своей жестокостью.
Офицер сквозь зубы поздоровался с Кямиль-беем, внимательно осмотрел камеру, словно видел ее впервые, и поморщился.
— Вам огня не дали? Сейчас же принести!—приказал он сержанту.— Мне передали, что вы просите газеты. Все беды валятся на вашу голову из-за газет. Вот я их никогда не читаю.
— Я думал, что, когда есть газеты, время проходит незаметнее.
— Хорошо! Пусть вам покупают газету. Но только «Пеям сабах»... Другие запрещены!
— Спасибо и за это.
— Вы еще что-нибудь хотите? Или на что-нибудь жалуетесь?
— Если можно сообщить домой, чтобы белье принесли...
— Подумаю.
— Еще, эфендим, я хочу, побриться. Я привык бриться каждое утро.
— Каждое утро многовато. Если человек бреется каждый день, его волосы становятся жесткими. Вот, например, мои. Они как щетина. Никакой бритвой не возьмешь. Я все же пришлю вам парикмахера. — Повернувшись к сержанту, лейтенант приказал:—Пришли парикмахера! Сейчас же!
Явился бородатый солдат-парикмахер. Его пальцы, которыми он касался лица Кямиль-бея, были холодны, как лед. Простыня и полотенце почернели от грязи, а старые бритвы совсем сточились и больше походили на толстые гвозди. Мыльница была помята и покоробилась.
Ибрагим принес горячую воду.
— Чему быть, того не миновать, — говорил парикмахер, намыливая бороду арестанта.— В конце концов, мужчина должен что-то пережить. У нас говорят: «Что ни делается, все к лучшему». Конечно, хорошо бы ничего не случалось, но что поделаешь, ведь уже случилось! Аллах, ниспославший горе, когда-нибудь подарит и радость. Даже гора не смогла вынести горя аллаха, а люди выдержали — ведь мы выносливые. Великий аллах милостив! Он даже самого плохого раба своего не забывает. Он делает все, чтобы испытать нас. Разве не говорил он: «Раб мой! Если ты
сойдешь с пути истины, я оставлю тебя в руках подлеца И тем воспитаю тебя». Вот мы и попали в руки иттихади-стов. Разве не говорил он: «Раб мой! Если опять не перевоспитаешься, я проучу тебя, ниспослав голод». И мы пережили голод во время мировой войны... Но мы не поняли, что это нам предостережение. «О раб мой!—сказал великий аллах.— Если опять не перевоспитаешься, я оставлю тебя под пятой гяура!» И мы оказались под пятой неверных. Великий аллах, повернувший московитов от Стамбула, привел сюда с другого конца света англичан. Если мы и на сей раз не опомнимся, то аллах испытает нас потерей чести и совести. Великий аллах сказал, что... Бритва не беспокоит?
— Нет.
— Я ее недавно точил. Этой бритвой я не всякого брею. Только таких господ, как ты... О чем я говорил?.. Великий аллах сказал: «Если не поумнеешь, испытав несчастья, которые я тебе ниспослал,, то я перевоспитаю тебя потерей чести и совести». Это уж хуже всего, если аллах будет так воспитывать наших братьев по вере. Но, что поделаешь, бейим, к этому идет, по всему видно. Ты не смотри, что мы в Стамбуле так живем! На то он и называется Исламбол . На этот город с утра до ночи нисходит проклятье аллаха и только с ночи до утра — его милость. Ты, наверное, видел огромные склепы на кладбище. Вот мы и живы только их благочестием. Да еще молитвами нашего падишаха. Вся Анатолия стала гяурской. Говорят, что там уже началось испытание потерей чести. Сам я не видел, но слышал от приезжих. Говорят, там все стали большевиками. Потеряли и честь и совесть. В Анкаре все двери открыты, входи кто хочет. Зашел в дом — и любая женщина твоя. Да простит меня аллах! У нас тоже все перепуталось. Чаршафы стали совсем другими, какие это чар-шафы! Во время рамазана я ходил в мечеть Беязит. Службу вел ходжа, лаз по национальности. То был не ходжа, а целое Аравийское море. Так велики были его знания обо всем, что происходит на земле и на небе. Казалось, он прочел и запомнил все книги на свете. Что ни слово — жемчужина. Он говорил: «Не женщины виноваты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43