И они были правы. Ведь за оказанную мне помощь ничего не стоило угодить в тюрьму. И вот я иду один... Проходит Поезд, я прячусь, как вор. Взошло солнце. Стало жарко. Пот лил с меня градом, и я положил на голову под феску платок. Я прошел Едикуле и вдоль трамвайной линии дошел до Аксарая. У меня уже не было сил идти дальше и не было даже двадцати пара, чтобы зайти в кофейню и немного отдохнуть... Раньше я не понимал, для чего на улице ставят колонки с водой. Оказывается, они очень нужны таким бродягам, как я, не имеющим гроша в кармане... В тот день я много молился за тех, кто устроил эти фонтанчики... Мне надо было пройти по улицам Ляле-ли, Финджанджилар, Мерджан и дальше через мост... К счастью, в кармане у меня было десять пара. Я отдал
их за переход через Галатский мост и, благополучно пе-реправившись через Золотой Рог, поднялся по Юксеккал-дырым к началу тоннеля. Я совсем выбился из сил. А тут еще увидел, что лавка знакомого гяура закрыта... Жалюзи спущены... Ужасно! Неужели у меня от слабости потемнело в глазах и мне это показалось? Или, может быть, сегодня воскресенье? Нет! Я хорошо знал, что — среда. Все лавки вокруг были закрыты. Оказывается, у гяуров какой-то праздник. Попробуй-ка в такой день найти месье Пон-дели, который живет в Мода! ' Я растерялся... Мне стало страшно. Я почувствовал, что еще немного, и у меня подкосятся ноги... А ведь деньги надо достать обязательно и быстрее вернуться домой. Жена вот-вот родит, а то и родила... Я уже не говорю о том, что нечем заплатить повивальной бабке, в доме не найдется даже кусочка мыла. Нет хлеба... Ничего... Я решил больше не стесняться. Обратился в два-три места. Нигде не повезло. Никого не застал. В полном отчаянии стою на улице и вдруг замечаю, что нахожусь у трактира, куда иногда заходил с товарищами. Хозяин его был немец. Он служил унтер-офицером в немецкой армии и, попав каким-то образом в Стамбул, обосновался здесь. Немец, не знающий турецкого языка... Днем он кормил обедом своих немецких и австрийских клиентов, по вечерам открывал бочки с холодным пивом. В остальное время лавка служила читальней. Для клиентов, ждущих обеда, он держал газеты. «Зайду-ка и немного отдохну,— подумал я.— До полудня еще целый час!» Я поздоровался, взял газету. Устроился в уголке и попытался читать. Но куда там! Разве мне было до чтения! Надо подождать, а часам к трем пойти на Бабыали и взять там какого-нибудь приятеля за шиворот... А деньги за переход через мост? Где я их возьму? Нужна монета в десять пара. Монета в десять пара, огромная, как солнце! Я перестал читать, сижу и рисую что-то карандашом на полях газеты. А время идет. В тот день там, в трактире, я понял, что значит «забыть обо всем на свете». Пришли посетители. Стало шумно. Но я даже не поднял головы. Временами я улавливал запах пищи, и меня начинало мутить. Я должен достать десять пара... Я должен перейти мост... Хоть бы кого-нибудь встретить... Неужели это невозможно... Сейчас не время стесняться. Родился ли
ребенок? Здорова ли мать? Вдруг я почувствовал запах мяса и вздрогнул. Официант поставил передо мной огромную миску прекрасного овощного супа на мясном бульоне. Видимо, я удивленно посмотрел на него, потому что он сказал: «Попробуйте наш суп». Я и не заметил, как передо мной очутились хлеб, вилка, ложка, нож, солонка, горчичница... За другими столиками с аппетитом ели иностранцы. Что же мне делать? Как поступить? Конечно, надо было сказать: «Нет! Я не просил есть. Я жду товарища». Но у меня не поворачивался язык произнести эти слова. Я судорожно проглотил слюну и набросился на суп, думая: «Пусть произойдет любой скандал, но только после того, как я наемся!» Потом принесли мясо, и я его тоже съел. Принесли макароны в соусе—съел, принесли компот, и его съел, но, когда я подносил ко рту последнюю ложку, меня охватил ужас. Ужас и раскаяние... Ахмет Расим мог бы умереть от голода на улице, но как найти оправдание тому, что, не имея гроша в кармане, он обокрал немца, съев обед из четырех блюд. Всего на пять-шесть курушей. Легко сказать, пять-шесть курушей, когда нет и десяти пара, чтобы перейти через мост. «О аллах! Возьми мою душу! Хватит с меня»,—подумал я и заплакал. Что сказать гяуру? Подойти к стойке, сделать вид, что хочешь расплатиться, сунуть руку в карман и воскликнуть: «Ах! Я забыл бумажник дома!» — «Вот как! Ты не только не в состоянии заставить замолчать свой желудок,— подумал я,— ты не только боишься броситься в море, но еще собираешься мошенничать! Ведь ты считаешься уважаемым человеком, не правда ли? И еще смеешь нападать на султана... Ах ты прихвостень несчастный!» В это время подошел официант и сказал: «Пожалуйте, сдачу». Я посмотрел на него, потом на маленькую тарелочку, которую он поставил на стол. Четыре серебряные монеты по двадцать курушей и куча мелочи... Немец за стойкой, застенчиво улыбаясь, делал мне знак: «Возьмите, возьмите!» Не помню, как я сунул деньги в карман, не помню, как вышел из трактира. Из глаз ручьями текли слезы. Я плакал навзрыд».
— Как немец догадался, что Ахмет не имеет ни гроша?
— Я тоже заинтересовалась этим. Оказывается, трактирщик как-то спросил о нем у товарищей, с которыми он иногда приходил в трактир. Они рассказали, что ему запрещено писать и он редко теперь приходит, потому что
ему нечем платить. Увидев Ахмета Расима в таком мрачном настроении, он понял, что у него совсем нет денег, и послал ему сдачу с лиры... И вот не прошло и десяти лет, как этот же Ахмет Расим уже хвалит эпоху Абдул Ха-мида, которая довела его до такого состояния.
— Не обращай на это внимания. Вероятно, в этот день он был чем-нибудь юбижен. Что поделывает Кямиль? Привык ли к нашей среде?
— Первое время он очень смущался. Сейчас как будто освоился. Кямиль-агабей очень благородный человек, Ихсан. Несмотря на то, что у него такие большие знания и он очень талантлив, я никогда не замечала, чтобы он этим гордился. Однажды, когда все ушли, он сказал: «Они могли бы быть большими людьми, но ведь они ничего не читают, не живут полноценной жизнью. Они толкутся на одном месте, понапрасну растрачивая свои силы. А жаль!»
— Правильно сказал.
Недиме-ханым посмотрела мужу в глаза и тихо спросила:
— Ты не ревнуешь меня, правда, дорогой мой?
— Что это значит?
— Знаю... Я не настолько красива, чтобы кружить голову мужчинам.
— Что ты говоришь, глупенькая! Во-первых, ты для меня самая прекрасная женщина на свете... Женщина прекрасна умом, честью, милосердием, добротой, см'елоетью, а не украшениями и нарядами и не телесной красотой. Как я могу ревновать тебя к ним? Не такое сейчас время... Признаюсь, порой я очень по тебе скучаю. Тоска душит меня. Бывает иногда, что я поддаюсь и глупостям... Выражаясь точнее — страшно ревную... Но не к каким-нибудь определенным людям, нет, я ревную даже к ветру... Ну-ка скажи, как себя ведет тот, что в пути?
— Он очень злой... Нетерпеливый... Начал толкаться.
— Это потому, что он хочет увидеть свет... Мой сын всегда будет гордиться своей матерью.
— Нет, она будет гордиться отцом. Девочки всегда больше любят отцов.
— Но это же не девочка, жена? Его имя будет Мурат.
— Нет! Эмине.
— Откуда ты знаешь... Я уверен... Мурат — умный ребенок и будет гордиться своей матерью.
И Ихсан смущенно погладил руку жены.
В редакцию «Карадаи» приходили не только писатели, поэты, художники, приходили и офицеры в штатском и разные люди, работавшие в подпольных организациях. У них был свой пароль, свои условные знаки. Они выбирали время, когда в редакции никого не было, чаще всего после двенадцати, когда служащие уходили «а обед. Они быстро передавали какие-то бумаги или, наоборот, забирали их, шепотом перекидывались несколькими словами и исчезали.
В первые дни при их появлении у Кямиль-|бея учащенно билось сердце. Он внимательно всматривался в лица своих неведомых друзей. На вид это были самые обыкновенные люди. Такие же спокойные и деловые, как, например, комиссионер-еврей, поставлявший типографиям краску. Привыкнув к подпольной борьбе, требующей крепких нервов, они, казалось, не знали ни страха, ни тревоги. Зато шпионы правительственных и оккупационных войск, хотя и были уверены в том, что им ничто не угрожает, сразу выдавали себя своей трусостью. Достаточно было пристально взглянуть им в глаза, чтобы понять, кто они такие и чем занимаются. Например, все знали, что парень с румяными щеками и глупым выражением лица, работающий корректором в типографии, где печаталась «Карадаи», — агент департамента полиции.
Иногда под видом читателей приходили переодетые сыщики. Они жаловались на муниципалитет, на управление вакфов и просили написать об этом в газете.
Однажды пришел человек с военными медалями .на груди. Он назвал себя офицером запаса. Плотно закрыв за собой дверь и боязливо оглядываясь по сторонам, он сказал, что у него есть несколько чрезвычайно полезных для Анатолия документов и сведений, но он не имеет возможности их туда переслать. Зная, что газета «Карадаи» поддерживает Анатолию, он пришел сюда, надеясь, что здесь ему помогут. Он умолял «во имя родины и народа» сообщить, как быстрее доставить эти документы лично или какими-нибудь другими верными средствами в надежные руки.
Он так грубо и неумело играл свою роль, что даже Кя-миль-бей сразу заподозрил его. Предупреждая вспышку его гнева, Недиме-ханым сказала:
— У нас нет никакой связи с Анкарой. К тому же мы ничего не понимаем в этих подпольных делах. Вы обращаетесь не по адресу.
— А куда же мне обратиться?
— Не знаю.
— Но ведь это очень важно.,. Дело идет о жизни и смерти... Может быть, мы спасем жизнь тысячам наших единоверцев... Мы можем предотвратить гибель множества семей...
— Ну этого я не знаю... Если вы считаете, что это очень важно, отвезите сами.
— Хорошо... Но как я проеду в Анатолию? Каким путем, с какими документами?
— Не знаю... Вы говорите «у меня есть документы, я дам их», а сами просите документы у нас.
В маленькой кофейне, расположенной как раз напротив редакции, всегда находился свой человек. Его обязанность состояла в том, чтобы зорко следить за сомнительными посетителями. Таким образом удавалось выяснять, что очень многие из них были агентами или осведомителями полиции.
Особенно беспокойно стало после того, как в редакции начал работать Кямиль-бей. Сыщики выжидали, пока Недиме-ханым уйдет, чтобы воспользоваться его неопытностью. Но уже по тому, что полиция узнала его адрес лишь через полтора месяца после того, как он начал работать, видно было, насколько беспомощно она действовала.
Однажды вечером Кямиль-бей заметил, что его до самого дома преследовал какой-то тип. По одежде трудно было определить, кто он: бродяга или сыщик. Хотя Кямиль-бей давно ждал этого, он все же испугался. В тот же вечер, возвращаясь вместе с ним из кофейни, плотник Рыза-уста предупредил Кямиль-бея, что за ним следят, а в полицейский участок поступил секретный приказ брать на заметку всех входящих и выходящих из его дома. От этого сообщения Кямиль-бею стало не по себе, но, к счастью, в темноте Рыза-уста не заметил охватившего его волнения.
— Правда? Кто сказал?
— Я уверен, что вы не занимаетесь этими опасными делами, — продолжал Рыза-уста, не отвечая на вопрос. — Здесь, наверное, какая-нибудь ошибка. Помните, что от меня вы ничего не слышали!
Кямиль-бей пробормотал что-то в знак благодарности. Расставаясь, Рыза-уста добавил:
— Все это не заслуживает внимания, не стоит и говорить об этом. Они даже слежку вести не умеют.
Кямиль-бей быстро ушел. Он сам себе удивлялся. Странно было не то, что он боялся, а то, что на этот раз он не стыдился своего страха. Он старался скорее обдумать положение, чтобы /найти какой-то выход. Эта растерянность продолжалась, пока он не вошел в дом. Увидя свою жену, сидящую у печки в накинутом на плечи легком халатике, он почувствовал такое облегчение, словно вся опасность осталась позади.
— Вы еще не легли? — Нет.
Его душа наполнилась радостным, теплым чувством, и он нежно обнял Нермин за талию. Ее голова доходила ему до плеча, она прильнула к нему, как маленький беспомощный ребенок, но с горячностью и нежностью любящей женщины.
— Простите, Нермин, — тихо сказал Кямиль-бей, — не чувствуете ли вы себя одинокой? Не скучаете ли?
— Нет, только я очень не люблю зимы, вы же знаете...
— Пойдем посмотрим Айше?
— Так поздно? Ложитесь лучше спать... Ведь вы рано встаете...
— Я еще немного посижу... А вы идите, мой ангел!
Он смотрел вслед удаляющейся жене, пока дверь за ней не закрылась. Как и все красивые женщины, Нермин ходила очень прямо, отчего казалась высокомерной и гордой.
Кямиль-бей подошел к печке и сел в кресло, в котором только что сидела жена. Всем своим существом чувствовал он ее горячее, полное любви и страсти прикосновение, но на его сердце лежала огромная тяжесть. Он сам себе не признавался в этом, но в последнее время ему было неприятно, что полиция преследует Недиме-ханым, а он живет в безопасности. «Уж не считают ли они меня менее опасным, чем женщину? Не думают ли, что, если я сын Селим-паши, значит, на их стороне?»
Он вспомнил слова Рызы-уста: «Я уверен, что вы не занимаетесь этими опасными делами!» Черт побери, каждый превратился в дипломата! Но откуда узнал Рыза-уста, что за моим домом следят? Как продуманы его слова! Их вполне можно было сказать и другу и врагу...
Друг и враг! Теперь Кямиль-бей понял, что его окружают и те и другие. Значит, в полицейский участок донесли. За его домом установлена слежка? Конечно, есть люди, которые возьмут его дом под наблюдение. Но, к счастью, есть и другие, например друзья Рызы-уста, доверяющие ему... Разве только ему? Нет! Они доверяют и Кямиль-бею, иначе не предупредили бы его.
Однажды Недиме-ханым рассказала, как впервые после того, как начала заниматься подпольными делами, она заплакала навзрыд.
— Вспомните о войне,—говорила она, — и представьте себе инвалида, потерявшего на фронте руку. Пустой рукав пиджака заложен в карман, к груди прикреплено несколько военных медалей. Конечно, он участвовал во многих сражениях... Это был высокий брюнет с красивым, грудным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43