— Это неважно. Можете заплатить там, а если хотите, я заплачу здесь, и потом мы с вами рассчитаемся.
— Благодарю, Али-эфенди!
Вернувшись домой, Кямиль-бей сказал Нермин, какие вещи нужно отправить, и ушел, чтобы поспеть на пароход. В городе Кямиль-бей сел на трамвай, доехал до площади Беязит и, пройдя через крытый рынок, зашел к знакомому антиквару. Его лавка находилась в самом начале улицы Махмут-паша.
— Здравствуйте, Соломон-эфенди, вот хочу продать эту штучку, — сказал Кямиль-бей, протягивая антиквару золотую статуэтку Будды, приобретенную им некогда в Индии. Работая переводчиком в Испании, Кямиль-бей пользовался статуэткой как пресс-папье.
Соломон-эфенди повертел золотого Будду в руках.
— Хороша штучка,—сказал он.—Если найдется любитель, ее, возможно, удастся продать за двести—двести пятьдесят лир. Оставьте. Я покажу клиентам. Американцы дают сейчас хорошие деньги.
— Я не могу ждать. Деньги мне нужны сейчас, немедленно...
Старый еврей посмотрел на Кямиль-бея с удивлением, но сейчас же сообразил: «Ага, попалось выгодное дело. Он теряет голову... Значит, готов на все».
— Сколько же вы хотите?
— Не знаю... Предложите что-нибудь... Сойдемся...
— Вы купили ее до войны? — Да, до войны...
— Впрочем, это не имеет значения. Золото всегда золото. Я спросил просто так. Прошу извинить. А сколько вы отдали!
— Не знаю, не помню. Кажется, тридцать золотых.
— Правильно, цена нормальная.
Антиквар снова повертел в руках статуэтку. Когда-то Кямиль-бей был одним из тех клиентов, которые, не задумываясь и не торгуясь, щедро платили за то, что им нравилось.
Немного подумав, Соломон-эфенди сказал четко и раздельно:
— Вот что мы сделаем. Сейчас я дам аванс в сто лир. Эта вещичка останется у меня. Если попадется подходящий клиент, я продам ее за хорошую цену, если же не найду покупателя, то потом, когда у вас будут деньги, вы отдадите мне долг и возьмете Будду обратно.
— Нет, я не хочу вас затруднять... Благодарю.
— Вы вовсе меня не затрудняете... Наоборот, оставляете на моей витрине красивую вещь.
— Мне неприятно быть обязанным. Лучше всего продать ее сейчас же за подходящую цену. Немного больше, немного меньше... не имеет значения.
— Да, но ведь сто лир вас не устроит?
— Устроит. Я сказал не поэтому... Просто не хочу быть в долгу.
Соломон-эфенди поставил статуэтку на прилавок, достал бумажник и вынул из него две ассигнации по пятьдесят лир. Стыдясь своего поступка, антиквар отвел глаза.
— Пожалуйста. Возьмите пока это. Надеюсь, что я продам статуэтку за хорошую цену, так что при расчете еще останусь у вас в долгу.
Положив деньги в наружный карман пальто, Кямиль-бей быстро вышел. Он чувствовал такое облегчение, словно освободился от тяжелого груза. Глубоко вздохнув, он подумал: «Продавать действительно неприятно. Возможно, именно поэтому наш народ так долго презирал торговлю».
В ближайшей лавке он купил небольшую чугунную печь, кочергу, трубы, оцинкованную подставку под печь и черный вместительный ящик для дров. Решив заменить разбитые стекла в окнах, он прихватил с собой, кроме носильщика, тащившего его покупки, стекольщика.
Пока стекольщик вставлял стекла, носильщик и сторож вынесли старые вещи из конторы в коридор, подмели комнату и протерли пол мокрой тряпкой.
Едва стекольщик закончил работу, как к подъезду подъехала телега с вещами. Опытные носильщики с великим трудом пронесли по лестнице и протащили в дверь конторы большой письменный стол, чем немало обрадовали потерявшего уже надежду Кямиль-бея.
Как только на пол постелили красивый ковер, темно-синий посередине, комната сразу преобразилась. Установили и разожгли печь. На стены повесили копии трех картин французских художников эпохи революции. Кямиль-бей послал слугу из кофейни, что находилась напротив, за календарем. Сокрушаясь, что шкаф не застеклен, он разложил в нем газеты, журналы, книги. В ящиках стола лежала писчая бумага, перья, скрепки, карандаши и другие канцелярские принадлежности в таком количестве, что редакции бедной газеты «Карадаи» их должно было хватить не меньше, чем на год.
Кямиль-бей навел порядок на столе и придвинул к нему кресло. Установив диван вдоль стены, он поставил против него второе кресло. Теперь не хватало только курительного столика и абажура на лампу. Отсутствие этих предметов в обновленной комнате сразу бросалось в глаза.
Дрова в печи весело потрескивали, нагревая помещение.
Кямиль-бей отошел к двери и издали с удовольствием посмотрел на плоды своих трудов. «Сюда надо бы вешалку... и небольшое зеркало»,— подумал он.
— Ну как, Сулейман-ага?
Сторож Сулейман сказал, насупившись:
— Теперь уже нельзя оставлять дверь незапертой. Раньше это не имело значения, а теперь могут что-нибудь стащить. На нашей улице много всякой дряни...
— Но как все получилось? Хорошо?
— Хорошо-то хорошо, только... дорого вам это обошлось.
— Но ведь печь необходима!
— Да, печка очень нужна...
Сулейман-ага уже сорок лет жил на Бабыали. За это время произошло много перемен, он был свидетелем революций, но судьбы журналистики оставались неизменными. «Все эти господа начинали одинаково, радовались, швырялись деньгами. Потом, смотришь, в один прекрасный день все им надоедало, они бросали все и уходили... Даже в редакциях газет «Икдам» и «Сабах» нет такой мебели, а деньги и там текут как вода». Сулейман не счел нужным высказывать Свои мысли вслух. Неопытный журналист
все равно что капризный ребенок. Никогда не слушается советов.
— Сулейман-ага!
— Слушаю... бейим!
— Нужно будет купить несколько вязанок дров. Ты скажешь, чтобы их покололи и сложили где-нибудь внизу. Потом надо найти какого-нибудь честного человека, чтобы он каждое утро до нашего прихода топил печь и подметал комнату.
— Хорошо... Сделаем.
— Значит, комната тебе понравилась? Отлично... Посмотрим, что скажет Недиме-ханым? Понравится ли ей?
— Недиме-ханым не очень-то обращает внимание на такие вещи. Я немало прожил на белом свете. Я из Анатолии. Там у нас много отважных женщин, женщин-героинь. Но такой я еще не встречал. Она как львица... Ну прямо львица, да и только... Она стоит тысячи таких мужчин, как мы. Вы ее родственник?
— Да.
— Ихсан-бея арестовали... Ихсан-бей тоже смелый, но Недиме-ханым мужественнее его... Сколько вязанок дров вы сказали?
— Три вязанки, только сухих. Я думаю, что пока трех хватит.
— Слушаю...
Сулейман-ага вышел и, прикрыл за собой дверь. Только сейчас Кямиль-бей заметил, что он все еще стоит в пальто. Ища, куда бы его повесить, он спохватился, что забыл дать денег на покупку дров. К тому же надо было заказать чай, послать за бубликами. Ведь он с утра ничего не ел. С пальто в руках он выскочил в коридор и позвал Сулеймана-ага.
Старик уже спустился до половины лестницы. Он обернулся.
— Слушаю вас, бейим!
— Подожди-ка, мы забыли самое главное... Кямиль-бей дал денег на покупку дров, заказал чай,
бублики и уже направился обратно в комнату, дверь которой оставил открытой, как вдруг услышал за спиной женский голос.
— Что случилось? Что это?—спрашивала Недиме-ханым, остановившись на последней ступеньке лестницы. На ее лице было выражение удивления и испуга, в голосе слышалась тревога. Она с недоумением переводила взгляд с
Кямиль-бея на старый стол и поломанные табуретки, сто» явшие в коридоре, и не решалась сдвинуться с места.
— Успокойтесь! Ничего не случилось. Входите, — пригласил Кямиль-бей.
— Как ничего? Разве это не наши вещи? Почему вы вынесли их в коридор?
— Да входите, входите... мы подмели комнату. Смущенно улыбаясь, Недиме-ханым нерешительно подошла к двери и остановилась на пороге.
— Да что же это? Наша комната? Очень хорошо! Как красиво!..
Подошел и Сулейман-ага.
— Здесь стало даже лучше, чем в «Икдам», — похвалил он. —Как в настоящей редакции.
— А только что ты говорил другое, Сулейман-ага. Ты говорил, что газета без телефона не газета.
— Кто говорил?
— Ну уж и этого достаточно,— засмеялась Недиме-ханым, — даже слишком много... Вы немало постарались... Только зачем? К чему эти расходы?
— Мне это ничего не стоило. Вещи я привез из дому, ненужные вещи... — Он подмигнул Сулейману-ага. — Мы и телефон поставим, Сулейман-ага! Газете обязательно нужен телефон. По правде говоря, это я думаю, что газета без телефона не газета.
Недиме-ханым сняла пальто и, оставшись в чаршафе, подошла к печке, протягивая руки к теплу.
— Спасибо,— сказала она, — что ни говори, а человеку нужен огонь. По утрам, направляясь сюда, я каждый раз мучилась, зная, что здесь адский холод, но старалась не показывать этого. Как теперь хорошо! Ах, если бы снять чаршаф!
Недиме-ханым села за стол.
— Замечательный письменный прибор,— сказала она.— Да, чаршаф!.. Шестнадцать лет ношу его и никак не могу привыкнуть. Думаю, носи я его хоть сто лет, все равно не привыкла бы... Как будто кто-то меня держит за руки... Если снять чаршаф, то, кажется, за один день можно бы сделать работу, на которую теперь уходит целый месяц. Вот только кончится война... Сразу же начну борьбу с чар-шафом.
— Не горячитесь...
— Почему? Или вы испугались, что исчезнет экзотика? Прелесть Востока? Пьер Лоти перестанет нас любить?
— Я хотел сказать, что это нужно делать постепенно... Бывая в Индии и Китае, я не искал экзотики.
— Потому что вы не собирались грабить людей этих стран... потому что вам было безразлично, что они живут страшно примитивно, со скованными руками, а самое главное — мыслями. Ваши доходы от этого не зависели.
— Да, я никогда не искал экзотики, но в нашей стране вопрос ношения чаршафа не может быть разрешен так скоро.
— В Европе вы носили феску? — Нет. Конечно, шляпу.
— А что носила ваша жена?
— Тоже шляпу, ведь в каждой стране есть свои условности.
— Для плохого не должно быть никаких условностей. С тех пор как я выросла и стала что-то понимать, ненавижу чаршаф. Каждый раз, как я опускаю на лицо покрывало, мне кажется, что я становлюсь каким-то ворованным товаром. Чаршаф придумали ходжи... 2 Ведь закрытое лицо делает женщину бесстыднее, но зато ей спокойнее. Хотя в наши дни никто не может быть совершенно спокоен.
— Неужели вы против спокойствия?
— Да... избыток спокойствия приносит только вред. Он делает человека избалованным, грубым и даже ленивым. Это особенно касается нас, женщин. Ведь мы воспитываем детей. Как я хотела бы сейчас быть в костюме и повесить мою шляпу вот сюда.
— Шляпу? Какую шляпу?
— Мракобесы льют азотную кислоту на чаршафы женщин, которые носят юбки, открывающие их ноги хотя бы на четыре пальца.
— Это имеет свою хорошую сторону. Они вызывают возмущение и толкают на борьбу с ними. Вы действительно не побоялись бы выйти на улицу в шляпе?
— Ничуть...
— А вот только что на лестнице мне показалось, вы испугались...
Кямиль-бей прищурил глаза и пристально посмотрел на Недиме-ханым.
— Да, испугалась, — не колеблясь, подтвердила она.
— Чего же?
— Иностранной полиции. Я подумала, что сюда пришли с обыском. Я... как бы вам объяснить. — Она застенчиво улыбнулась. —Я не такая уж трусиха... Все же мне, как и всем, страшно думать о том, что еще не произошло, но может случиться. Когда же на самом деле случается, я не испытываю страха.
— Да, как и во всем, вы правы.
— А чего, в сущности, бояться? Что может сделать полиция? Особенно английские полицейские, эти в высшей степени надменные господа? Я два раза встречалась с ними. Первый раз здесь... Они пришли арестовать Ихса-на. Я случайно тоже была тут. Ихсан так волновался за меня...— Она на мгновение задумалась и, улыбнувшись, продолжала:—Да, так вот о полиции. Во время обыска я внимательно следила за ними. Хотя это и грубое сравнение, но они удивительно похожи на охотничьих собак, делающих стойку при виде жертвы. Я не берусь это сейчас объяснить... Думаю, что сумею позже, когда стану старше. Тогда враг, конечно, уже будет изгнан. Полицейские рыскали повсюду. Офицер сам ни к чему не притрагивался, его руки в белых замшевых перчатках крепко сжимали тонкий бамбуковый хлыст с серебряным набалдашником. Я до сих пор не могу понять, зачем он был ему нужен. Ведь это же не оружие защиты! Может быть, он намеревался избить Ихсана? Облокотившись на подоконник, не двигаясь с места, он тяжело дышал и все что-то искал глазами. Он был очень красив, но казался страшно пошлым. Потом нас посадили в машину, и мы поехали к нам на квартиру. Офицер всю дорогу молчал, и мне пришло в голову, что, может быть, ему не по душе полицейская работа и он тяготится ею. Но я ошиблась...
— Как же вы узнали, что ошиблись?
— По глазам. Когда уводили Ихсана, он подошел ко мне и сказал, чтобы я была мужественной, возможно, произошла ошибка. Я подумала, не лжет ли он, и посмотрела ему в глаза. Да, он лгал. С удивительной легкостью и даже как будто посмеиваясь. Он нисколько не устал ни телом, ни душой. А ведь когда человек вынужденно совершает подлость, он устает морально.
— Ну, а предположим, что он пришел искать вора, укравшего ваши вещи? Возможно, тогда он произвел бы на вас совершенно иное впечатление? Вы даже могли найти его симпатичным?
— Раньше, может быть. Но теперь, если бы у меня украли даже самое дорогое ожерелье, мне кажется, я не смогла бы сообщить об этом в полицию. Я не желаю, чтобы они переступали порог моего дома. Это крайне неприятные люди, какую бы форму они ни носили... Когда-то я увлекалась уголовными романами, но сейчас я не могу их читать. Мне гораздо больше нравится Арсен Люпен ' и то, как он обманывает полицию.
— Вы боитесь полиции и говорите, что спокойно стали бы носить шляпу.
— Во-первых, мне кажется, что наш народ не придает этому серьезного значения. Что касается женщин, то они меня очень скоро поймут. А всякая идея, за которую стоят женщины, обязательно побеждает. К тому же большинство тех, кто будет возражать, не похожи на иностранных полицейских. Я не боюсь бороться с честными людьми.
— Понимаю. Знаете, что говорил о вас только что Сулейман-ага?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43