— Так что же? Ведь смогли же они надеть штаны и стать дворниками? Почему бы женщинам среднего сословия не стать чиновниками или ремесленниками, а на долю высшего остается административная работа, депутатство и даже посты министров. К счастью, в нашей стране между сословиями нет непреодолимых границ. Мы можем радоваться, наступает новая эра. Не находите ли вы немного странным, что эта новая эра открыта не известными вождями, не гениальными политиками и главное не падишахами и королями, испокон веков считавшими себя властелинами мира, а мусорщиками из низшего класса?
— Великолепно! - сказал Кямиль-бей, в восторге поднимая руку с трубкой.— Почему вы не говорите об этом в беседах с нашими великими писателями?
— Это я здесь такая смелая. А там я чувствую себя одинокой и робкой. Здесь дом, семья. Присутствие Нер-мин-ханым подбодряет меня.
— Это я вас подбодряю? К сожалению, подобные слова меня только страшат. Да все это и не укладывается в моей голове.
— В таком случае, должно быть, мне придает смелость эта маленькая испанка.
Воспользовавшись тем, что Нермин вышла из комнаты, Недиме-ханым обратилась к Айше:
— Ты что-нибудь поняла из того, что мы говорили, мавританская красавица?
— Нет, ханым-эфенди.
— Ты видела наших мусорщиц?
— Нет.
— Ах, если бы ты была немножко постарше, непременно увидела бы их. Ну а сейчас скажи, кого ты больше любишь, папу или маму?
— Маму, ханым-эфенди.
— Кем ты будешь, когда вырастешь?
— Я буду учительницей.
— Ты видела, когда-нибудь учительниц?
— Нет, ханым-эфенди.
— Видела школу?
— Нет.
— В таком случае, откуда тебе пришло в голову стать учительницей?
— Это мне папа сказал, ханым-эфенди.
И они заговорили о том, с чем Айше встречалась ежедневно. Недиме-ханым спросила, есть ли в саду бабочки. В саду было много муравьев... Мать сказала ей, что они очень трудолюбивые насекомые. И это на самом деле так. Маленький муравей несет в свой муравейник огромную соломинку, волоча ее по горам и холмам. Однажды она видела, как они справляли свадьбу. Айше решительно заявила, что никогда не убивает муравьев.
— Почему?
— Грешно...
— А рвать цветы?
— Если мама разрешит, я рву.
— А не грешно?
— Ведь мама же разрешает.
— Правда... я забыла.
Нет, нет она не прикасалась ни к чему без разрешения матери... А то отец рассердится и не даст ей бумаги для рисования и красивых карандашей. Однажды, когда дна выучила наизусть молитву, отец дал ей огромный карандаш. С одной стороны он был синий, с другой — красный...
— Какая это молитва?
— Ее читают перед сном. Вы не читаете?
— А ну-ка, послушаем.
Айше застенчиво опустила глаза. Ее черные волосы блестели. Слегка покачивая ногой в лакированной туфельке, она прочла молитву, отчеканивая каждое слово.
— Мой любимый аллах. Даруй победу турецкому народу!
Недиме-ханым почувствовала, как волнение сдавило ей горло. Она быстро повернулась к Кямиль-бею, который курил трубку, делая вид, что не слушает их. Она хотела поблагодарить этого огромного человека с характером застенчивого ребенка, но, то ли не найдя подходящих слов, то ли раздумав, со слезами радости на глазах спросила у Айше дрожащим голосом:
— Что значит «победа», моя доченька?
— Не знаю, ханым-эфенди.
— Ты не спросила у папы?
— Он сказал — узнаешь в школе.
— Ты знаешь дядю Ихсана?
— Нет, ханым-эфенди.
— Если я тебя когда-нибудь к нему поведу, ты прочтешь ему эту молитву?
— Сейчас?
— Нет! Когда мы поедем... Там. —Прочту, ханым-эфенди. Кямиль-бей спросил:
— Вы верите в аллаха, Недиме-ханым?
— В такого аллаха я верю. В того, которого Айше называет «мой любимый аллах».— Губы ее дрожали, хотя она старалась улыбаться.— Конечно, при условии, что он поможет нам добиться победы!
После обеда, несмотря на то, что на дзоре было грязно, Айше во что бы то ни стало захотела показать Недиме-ханым гусей. Кямиль-бей не разрешал, но это не помогло.
Самый большой гусь, видимо, узнал девочку и, вытянув шею и издавая резкие, угрожающие крики, подошел к ограде.
— Не бойтесь,— успокаивала Айше,— он не кусается.— Если бы он был на свободе, он подергал бы вас за подол. Вы знаете, как его зовут?
— Нет.
— Гусак. Он очень смелый... Папа говорит: «Если в дом заберется вор, гусь сразу закричит». В одном доме тоже был Гусак. Когда пришел вор, он поднял шум и спас маленькую девочку.
— Да... Хороший гусь.
— Вы, наверное, уже слышали эту сказку?
— Слышала.
— Хорошая сказка! Папа нарисовал мне того гуся. Тот Гусак был все-таки больше нашего. — Она развела руками: — Вот такой!
— А тебя папа рисовал?
— Конечно! Он нарисовал меня, знаете, какой красивой? Но мама говорит, что на самом деле я не такая.
— Она пошутила, дитя мое! В жизни ты еще красивее. Айше пожала плечами:
— Не знаю...
Взявшись за руки, они подошли к бассейну. Айше грустно спросила:
— А рыбам не холодно, ханым-эфенди?
— Конечно, холодно.
— Да, конечно, холодно... Зимой их нельзя оставлять в саду. У моей старшей сестры Сабрие есть рыбы. Она держит их в гостиной.
— Ты когда-нибудь видела солдат?
— Видела, ханым-эфенди.
— Солдаты тоже остаются зимой на дворе. Вместо того чтобы жалеть рыб, ты должна жалеть людей. Поняла?
— У солдат есть одежда, ханым-эфенди. А где одежда у рыб?
— Одежда... Да... Кямиль-бей позвал их с балкона.
— Дамы, заходите пожалуйста... Чай готов...
— Вы от нас не отделаетесь чаем,— сказала Недиме-ханым, поднимаясь по лестнице.— Мы хотим посмотреть портрет Айше.
— Ай, ай, ай! Ну что за болтунья эта девчонка! Да к тому же она говорит неправду.
— А ну-ка давайте портрет... Кто смеет называть мою девочку лгуньей!
Когда сели за стол, Кямиль-бей принес альбомы.
— Взгляните пока на это,—сказал он,— а потом посмотрим и Айше.
Сначала Недиме-ханым попалось несколько изображений девы Марии, сделанных тонко отточенным карандашом. Нетрудно было заметить, что все они имели поразительное сходство с Нермин. Но тогда как на большинстве картин дева Мария изображается подавленной и печальной, Мария Кямиль-бея слегка улыбалась и казалась счастливой. Ореол вокруг ее головы мало походил на божественный символ, а напоминал скорее соломенную шляпку с узкими полями, что придавало матери Айше вид здоровой крестьянской девушки.
Венецианские окна, легкие крытые галереи, барельефы домов и замков были нарисованы с натуры в Италии, Франции, Германии, Испании и Индии. Затем следовали зарисовки испанских погонщиков мулов и матросов с французского шлюпа. Один из них был негр, которого Айше называла «Негро».
Недиме-ханым взяла в руки рисунок, изображающий дерево. Он был выполнен в черно-белых тонах и напоминал гравюру. Внимательно посмотрев, она положила его на стол... А вот еще такое же дерево. Еще, еще... Всего шесть деревьев... Она снова взяла все рисунки.
Стараясь скрыть любопытство, Кямиль-бей незаметно наблюдал за ее лицом.
Умные глаза Недиме-ханым несколько мгновений оставались прищуренными. На ее лице появилось испуганное выражение. По мере того как она рассматривала рисунки, лицо ее постепенно светлело и наконец просияло от радости. Прижав рисунки к груди, словно кто-то собирался отнять их, она взволнованно спросила:
— Что это такое?! Какие странные! Не правда ли? Кямиль-бей промолчал.
— Замечательно... Поздравляю.— Она снова долго рассматривала рисунки. Затем, как бы приняв решение, сказала:
— При первой же возможности... Сразу после победы мы откроем выставку этих рисунков. Их надо показать
Ихсану... Он будет счастлив. Их надо выставить в Европе. Да, да, в Европе и особенно в Америке.
— Ну что вы! Помилуйте! Вы льстите мне. Не правда ли, Нермин?
Не видя в рисунках мужа ничего особенного, Нермин приписала возбуждение Недиме-ханым ее воспитанности.
— Я ничего не понимаю в рисунках,— ответила она. Недиме-ханым лукаво улыбнулась:
— Вы уже, конечно, обо всем сговорились.
— Нет, в самом деле не понимаю. В музеях я всегда скучаю. Кямиль-бей это знает.
Недиме-ханым больше не слушала.
— Сколько надежды вселяют эти деревья!.. Какие они радостные! Но почему вот это одно такое страшное, предательское?
Кямиль-бей ответил, испытывая чувство глубокой радости, возникающее у художника, встретившего в собеседнике тонкое понимание его искусства.
— Предательское? Да, вы нашли подходящее слово. Однажды — еще до того, как я виделся с Ихсаном — я был не в духе. Машинально водил карандашом по бумаге и сделал этот рисунок, а потом вгляделся в него и испугался, такая меня охватила тоска! А эти я делал наперекор своему настроению.
— Чудесные рисунки! Эти деревья — наши дети. Счастливые деревья-дети... Весной иногда встречаешь такие ростки. Ведь вы, конечно, тоже ощущаете весной какую-то необыкновенную бодрость духа и такую радость, что кажется, сердце разорвется от полноты жизни? Со мной так бывает. Листья весенних побегов нежно зеленые, почти прозрачные. В особенности, если на них смотришь снизу... Как легко и изящно покачиваются они на своих тоненьких стебельках. Не знаю, почему в нашей литературе стройная фигура любимой так часто сравнивается с кипарисом? Разве кипарис, особенно у жителей Стамбула, не ассоциируется с кладбищем? Розовый куст тоже не годится для этого сравнения. Ведь он кривой, низкий, тощий, колючий. Пожалуй, вернее всего чистые, свежие, крепкие ростки тополя, похожие на бамбуковые хлысты. Не правда ли? Вы, конечно, понимаете... Раз вы нарисовали это.
— Да...
— Чудесно! Вечно обновляющаяся природа внушает столько надежды, а надежда пробуждает в человеке чувство бодрости, порождает все новые и новые силы. Откуда же у нас возникает иногда ощущение безнадежности? А цветущие фруктовые деревья! Как они горды тем, что приносят людям пользу, как щедро дарят свой аромат! Разве это не чудесно? Да, мы обязательно организуем выставку. Но сначала покажем это Ихсану. Договорились? Когда понесем ему рисунки, приведем и Айше.
Недиме-ханым бережно сложила рисунки в большой желтый конверт и легко вздохнула.
— А... вот это совсем другой мир!—воскликнула она, открывая последний альбом.
Перед ней была серия миниатюр, написанных акварелью. Мягкие, теплые тона, полусвет, полутень. На одной из миниатюр была изображена старая заброшенная гробница. Жители Стамбула по нескольку раз в день проходят мимо таких гробниц. Посредине два гроба... Стена справа облицована кафелем. Через маленькие разноцветные стекла высокого окна слева падает свет, напротив через раскрытую дверь виднеется половина шадырвана...
— Очень странно,— сказала Недиме-ханым.— Это и похоже на обычные гробницы и не похоже. Где это?
— Нигде... Поверните...
На обратной стороне рисунка красивым почерком было написано иранское четверостишие. Недиме попыталась прочесть его.
— Я не знаю этого языка,— с сожалением сказала она.
Кямиль-бей прочел четверостишие и перевел его.
— Поэт говорит... Простите, если перевод не передаст всей глубины стихотворения. Поэт вошел в гробницу, вспомнил умерших друзей, заплакал и печально спросил: «Где они сейчас?» — «Не знаю», — ответило эхо. В этом рисунке мне хотелось изобразить пустоту, холод, бесчувственность земли. Гробницы сделаны для того, чтобы мертвые жили. Не так ли? Я же хотел передать пустоту, конец, смерть. «Пустота» — это не совсем то слово. Несмотря на то, что в земле есть и минералы и насекомые, все же нет ничего более пустого, чем земля. По крайней мере, когда я это рисовал, у меня было такое чувство. Весь вопрос в том: действительно ли гробница не знает, где находятся мертвые, доверенные ей?
— Конечно, не знает.
— Я рад, если картина внушает вам такое чувство. Эта
гробница—символическая. Мертвая, безжизненная, пустая.
Дальше в альбоме были иллюстрации к сказкам: позолоченные лодки в форме лука, которые неслись, почти не касаясь воды, без паруса и весел; иранские красавицы — нежные, как белый птичий пух, изящные, как старые кружева; индийские юноши, сильные и гибкие, как стальная пружина...
— Я рисовал это не для «Тысячи и одной ночи»,— пояснил Кямиль-бей, — а для наших народных сказок. Иногда я живу будущим, иногда — прошлым... Поэтому в этих рисунках много печали. Печаль оттого, что либо опаздываешь, либо опережаешь время. Только совсем недавно я впервые начал испытывать радость жизни, я стал жить сегодняшним днем.
— Вашим друзьям-европейцам, должно быть, очень нравились эти рисунки?
— Возможно, я рисовал их для того, чтобы они понравились моим друзьям. Им понравились и рисунки и стихи из классической поэзии, которые я с таким трудом перевел.
— Постойте... Ведь это же Дон-Кихот! — воскликнула Недиме-ханым, быстро перевернув несколько рисунков.
— Да, у нас был друг — испанский принц, старый сумасброд. Увидев иллюстрации к сказкам, он стал настаивать, чтобы я сделал иллюстрации к Дон-Кихоту. Ну, я и попробовал. Их несколько.
— Очень хороши... Превосходны... Но, послушайте, ведь этот Дон-Кихот не испанский, а турецкий!.. Могу поклясться чем угодно! Посмотрите на Санчо Панса. Разве он не похож на деревенского имама, снявшего чалму? Аллах, да ведь... это же Насреддин-ходжа! Ну, конечно!
— Возможно... Разве это не один и тот же тип? Карагёз, Кавуклу в народном театре, Ибишь, Кельоглан, Санчо, Фигаро... — все они реалисты своего времени. То благородные и чуткие, то тираны... настоящие, реальные люди. Недавно я повел Айше смотреть Карагёза в нашей квартальной кофейне. Там все очень убого, страшный беспорядок, мебель и посуда поломаны. Мы знакомы с хозяином... Это один из верных читателей нашего «Карадаи».
Когда он сказал, что вечером будут показывать Карагёза, я решил обязательно послать туда Айше. Проводить ее было некому, и мне пришлось пойти самому. Очень странно выглядит кофейня, битком набитая детьми. Были и взрослые, вынужденные, как и я, сопровождать детей. Я опасался, что не выдержу в такой тесноте несколько часов, но время пролетело незаметно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43