— Были ли такие документы?
— Да, были. Товарищи послали меня узнать, передали ли их Ихсан-бею. Я принес вам весточку от Ихсана и приказ организации... Если документы здесь, отдайте их мне. Возможно, завтра-послезавтра у вас снова будет обыск.
— Никаких документов здесь нет, — ответила я и была в этом вполне уверена. Тогда он спросил, что я думаю по поводу газеты. Я ответила, что буду сама продолжать издание «Карадаи». Это как-то само собой у меня вырвалось. На самом деле мы даже в шутку не говорили об этом с Ихсаном.
Если бы кто-нибудь раньше сказал мне, что я буду издавать газету в Бабыали, я испугалась бы одной мысли об этом. Но, попадая в безвыходное положение, человек часто, стиснув зубы, делает то, о чем в другое время боится даже подумать. Ниязи-агабей был удивлен.
— Это верно? — спросил он. — Поздравляю вас, сестра. Только справитесь ли вы? Не будет ли это слишком утомительно для вас?
Я ответила, что уверена в том, что справлюсь. Должно быть, такую смелость придало мне присутствие Ниязи, ведь я много слышала от Ихсана об его героической жизни. Вспомнив тогда об этом, я ощутила в себе прилив новых сил и приняла твердое решение.
Крик сторожа и стук его палки о камни постепенно приближались. Мы не знали, где горит. Но я невольно подумала, что, вероятно, турки уже начали жечь Стамбул, чтобы спасти Ихсана. Каждый раз, когда сторож ударял палкой, мне казалось, что вера моя в родную землю крепнет. В ту ночь я поняла, какую беспримерную верность и душевную твердость рождает борьба за правое дело вместе с известными и неведомыми товарищами. Этого я никогда не забуду. В ту же ночь я почувствовала горячее желание иметь старшего брата и была счастлива, что нашла его в Ниязи. Мой старший брат Ниязи-агабей!..
Печь затухала, ветер стих. Лунный свет преломлялся на оконных стеклах, как зеленый луч в воде. «Светает», — подумал Кямиль-бей. Он потянулся, радостно потер руки. «Да будет аллах доволен тобой, Ахмет!»—прошептал он.
Не встреться ему Ахмет тогда на мосту, он бы так и умер, не вступив в эту благородную борьбу... Ужасно! «Как бы я смотрел потом в лицо Айше? В лица всех Ай-ше! А если бы она спросила: «Папочка, где вы были во время освободительной войны?» Слава аллаху! Какое
счастье, что я не остался в стороне от борьбы. Ведь я мог даже не заметить, что запятнана моя честь, честь человека, гражданина, отца...»
Кямиль-бей улыбнулся, словно Айше стояла перед ним, протянул палец,зевнул и решил пойти спать. Он потушил лампу, и лунный свет залил комнату словно туманом. Кямиль-бей подошел к окну. В саду по земле вытянулись четкие тени деревьев. Вдруг он вспомнил, что сейчас идут ожесточенные бои в районе Эскишехира. Вот уже три дня, как греки перешли в наступление. Кямиль-бей беспомощно сжал кулак.
«Люди сражаются и умирают, а ты радуешься, что у тебя есть какое-то занятие! Что это за подлое разделение труда: люди умирают, а ты издаешь газету... Тьфу, черт возьми!»
Боясь разбудить Айше, он на цыпочках, как вор, поднялся наверх. Он презирал себя.
Утром Недиме-ханым встретила его вопросом:
— Ниязи-агабей не приходил?
Делая вид, что не расслышал, Кямиль-бей спросил:
— Что нового?
— Я ничего не знаю определенного, но все чем-то взволнованы. На пароходе кто-то сказал, что Эскишехир пал. Но куда пропал Ниязи?
Недиме хотела скрыть тревогу разговорами о Ниязи-агабее. Кямиль-бей попытался успокоить ее.
— Придет, не беспокойтесь, — сказал он.
— Он никогда так не задерживался. Уже десять дней, как его нет.
— Сегодня придет обязательно. Да еще и новости принесет.
— Слава аллаху!.. Но на этот раз я очень беспокоюсь. Все думаю, не арестовали ли его, не случилось ли с ним чего-нибудь? Ведь он живет совершенно один. Когда я видела его в последний раз, он был болен, сильно кашлял. Кто за ним посмотрит? Ихсан сейчас тоже один, но все же он не так одинок, как Ниязи-агабей... В тюрьме хоть стакан воды подадут. А у Ниязи совсем никого нет... И адрес свой он скрывает... Как бы его узнать?
— Не знаю.
— И никто не знает. Я несколько раз у него спрашивала. «Где вечером, там и утром», — отвечает он. Мне почему-то кажется, что он живет в каморке какого-нибудь медресе, где нельзя ни согреться, ни выспаться, ни посмеяться, ни даже поплакать. Там можно лишь зубрить коран, не понимая смысла его слов. Больше там ничего не сделаешь. Двор полон мусора. Ворота всегда настежь. Колонка без воды... Краны украдены... Возможно, в каком-нибудь углу стоит старый стол для омовения покойников и несколько полуразвалившихся гробов. На полу застывшие капли воска от свечей. На стенах вековая копоть от лучин. На окнах занавески из паутины... Неубранная постель. Маленький коврик для моления... Керосинка... Кастрюля... несколько книг... Под подушкой его любимый «кольт». Интересно, о чем он бредит, когда болен?
— Если он болен и за ним некому ухаживать, он, конечно, сообщит об этом. Ведь у него столько друзей... Ему скорее нужно жаловаться на излишек друзей, чем на одиночество.
Кямиль-бей приподнялся в кресле и прислушался к крику на улице.
«Победа... Победа!»
Быстро выскочив за дверь, он чуть не сбил с ног сторожа.
— Вот газета, бейим...
Недиме-ханым смотрела на дверь широко раскрытыми глазами. Губы ее побелели. Кямиль-бей внятно прочел:
— «В результате боев под Инёню греческая армия вынуждена была отступить на старые позиции, в район Бурсы. Сообщают, что греки понесли большие потери и бросили много военного имущества и снаряжения».
Не слушая дальше, Недиме-ханым бросилась к своему пальто. Одеваясь, она скороговоркой говорила:
— Дайте мне газету, ее надо немедленно отнести Ихса-ну...
— Я тоже пойду, — предложил Кямиль-бей. Недиме-ханым не ответила. Схватив газету, она быстро
вышла, даже не заметив, что Кямиль-бей идет следом за ней.
На улице они встретили английского сержанта. Указывая на него краем глаза, Недиме-ханым сказала:
— Как странно, что глупость носит форму! Того и гляди, по ошибке примешь ее за человека. Идемте скорее, дорогой!
В тот же день после полудня в редакцию зашли трое: один известный поэт и два начинающих.
Мастер слова, как всегда, был крайне возбужден, но сегодня и Недиме-ханым была сильно взволнована. Они почти в один голос спросили:
— Читали?
— Да, читал, — ответил известный поэт, садясь в кресло.
— Я больше не буду верить снам, бей-эфенди... Когда я не сплю и управляю своей волей, я же им не верю. Но как-никак, а все же поддаешься влиянию окружающей среды и ее предрассудков. Мне приснилось, что я тону в мутной воде, а ведь это предвещает неприятность. Вам удалось узнать подробности?
— Чего?
— Победы!
— Ах... Победы... Нет... Говорят, греки потерпели поражение.
Недиме-ханым удивленно и испуганно, ничего не понимая, широко открыла глаза. Разве этот человек не знает о радостной вести, о победе?
— Не говорят, а на самом деле потерпели поражение... Да еще и понесли большие потери... Захвачено много военного снаряжения...
— Да,—он повернулся к мужчинам:—Как вы думаете, наш поэт напишет оду об этой победе? Какие же мы несчастные! Кто скажет, что этот народ когда-то посылал эскадры в Индийский океан, войска в Вену... Победа? Победа над греками!.. Кажется, не будь этих греков, мы за всю нашу жизнь не одержали бы больше ни одной победы! Так, значит, вот о чем читали грузчики на улице!
Недиме-ханым приподняла бровь, что было явным признаком раздражения. Кямиль-бей вмешался в разговор, желая предупредить вспышку ее гнева.
— О чем вы говорите, эфендим?
— Напечатана статья... вам бы следовало ее прочесть.
Кто выпускает у нас газеты? Квартальные имамы? Подумайте! Меня сравнивают с каким-то ничтожеством! И по ясности языка, по умению владеть рифмой, размером отдают предпочтение ему. Каково?
— Кто написал?
— Разве я мог дочитать до подписи? Где там ясность? Какая стройность? Где размер и язык? То, что они называют размером, похоже на таможенные весы. А язык? Какая-то тарабарщина! Они сравнивают несоизмеримые величины! Я задыхаюсь, Недиме-ханым. И это сборник песен... Вот послушайте, как начинается первая газель...
Если бы раньше сердце не знало бога, Право, красавица, ты бы стала моим богом.
Ведь это же все равно, что стихи на фотографиях. Вот одна из них. Какой-то пожарник Али подарил ее своему другу. Слушайте!
В этом мире ничто не вечно,
Все изменяется бесконечно;
День придет, и от дуновения судьбы
Потушен будет и огонь моей души.
Если имя мое бесценное канет в Лету,
Даю вам на память карточку эту...
Недиме-ханым наблюдала за ним, прищурив глаза. Поэт так умело подогнал это стихотворение под арабский «аруз» , так читал его, что никакие слова, никакие действия не могли ярче выразить неугасимую ненависть и страшную зависть, которые он питал к своему коллеге. Мастер слова буквально кипел от гнева.
Недиме-ханым грустно улыбалась. В другое время она, быть может, нашла все это забавным. Но сегодня чувствовала лишь страшную усталость. Поэт около получаса на чем свет стоит честил своего соперника. Когда они ушли, Недиме-ханым сказала Кямиль-бею:
— Это просто трагедия! Как могут поэты так оторваться от своего народа? Да еще в наши дни. Разве это современные турецкие поэты?
— Нет, не современные, а настоящие османские... Это османские поэты, Недиме... Османские — значит те, кто не
верит, ни во что, кроме самих себя... Если он пообедал у Пандели , мир должен быть счастлив. Если у него болит зуб, значит, началось светопреставление. В этом и состоит причина того, что они не выносят друг друга... Один глупый и жестокий падишах как-то сказал: «Мира не хватит на двух падишахов». Но он не знал о существовании Америки и Австралии, так как они еще не были открыты... Эти поэты хуже того падишаха. Они поссорились с обществом, в котором живут. Им не нравится наша жизнь, наши люди. А переделать мир по-своему они не умеют. Такая борьба им не по силам. К тому же мы побежденные. Они прячутся в прошлое, прячутся в символы. Ни у кого из них нет полезных, указывающих путь стихов. Так говорил Ихсан.
— А между тем как нам сейчас нужна поэзия! Боевая поэзия! Теперь я поняла, как неправы те, кто утверждает тезис «искусство для искусства» или «искусство для красоты»... «Искусство для искусства» — это означает искусство в руках власть имущих. Какая польза от поэтов, не помогающих нам своим искусством?
Недиме-ханым сжала кулаки.
— В другой раз я открыто скажу им об этом... Пусть обижаются, если хотят... Им надо сказать: «Вы не выполняете вашего основного долга... Вы уклоняетесь от него. Вот почему вы прячетесь за путаные, темные, непонятные слова... Вы оставляете народ в такой большой опасности, а сами хотите, чтобы этот народ преклонялся перед вашим искусством». Им нужно сказать, что они неправы. Да...— Она вздохнула. — Они отравили мне этот прекрасный день... Я так устала... Радость тоже утомляет.
Кямиль-'бей сказал, как бы раздумывая:
— Может быть, наш народ привык к несчастью... Мы все так привыкли к несчастью, что радость кажется нам чем-то ненормальным. Даже громкий смех считается у нас невоспитанностью. Этому же мы учим детей... Да и ходжи постоянно твердят нам не о радостях, а о мучениях, которые ждут нас в аду...
— Ихсан всегда говорил, что людей надо оценивать по ИХ делам. Существуют поэты, воображение которых, может быть, не так широко и блестяще, как у этих, и нет у них того мастерства в форме и языке, как у больших художни-
Имеется в виду один из самых фешенебельных стамбульских ресторанов,
ков... Но насколько они выше и значительнее их. Они заслуживают гораздо большего уважения... Выпьем по стаканчику чая? У меня пересохло в горле. Я никогда не забуду сегодняшнего состояния Ихсана. Он был так счастлив, что чуть не обнял меня и не прижал к груди. Он не сделал этого только потому, что около нас находились чужие. Извините, я не про вас — вас я не считаю чужим, вы это знаете. Я говорю о тех, которым я... Я никогда не прощу. Тем, кто арестовал моего мужа только за то, что он благороден и честен... Никогда... — В глазах Недиме-ханым появилось злое выражение. Затем она мягко улыбнулась. Ее рука, лежавшая на столе, дрожала. Кямиль-бею захотелось поцеловать эту руку.
Вечером Ниязи-эфенди пришел, как обычно, с массой удивительных новостей. Восстание Черкеза Этема — не вражеская пропаганда, как думали некоторые, а факт. Этем-бей сначала не поладил с командующим фронтом, а затем, поссорившись с Рефет-беем, решил напасть на Анкару. У Кемаль-паши было две возможности: или договориться с Этемом и сохранить его хорошо вооруженную, способную к быстрому маневрированию армию, или ловким и смелым маневром отрезать ее. И Мустафа Кемаль-паша еще раз доказал, что он на редкость талантливый полководец. Не раздумывая долго, он решил искоренить зло в самом начале, и двадцать девятого декабря так умело и решительно атаковал силы Этема, что пятого января тот был вынужден просить убежища у греков. Воспользовавшись притоком новых сил, греки шестого января перешли в наступление.
— Так вот какая опасность нам угрожала! — пробормотала Недиме-ханым, прижав руку к щеке.
— Страшная опасность... Бои под Инёню продолжались трое суток. Наконец противник вынужден был прекратить наступление и вчера ночью вернулся на исходные
позиции. Я не сплю уже целую неделю! Вот в сказках говорят о чудодейственных волосках. Стоит их потереть один о другой, как появляется араб и доставляет царевича, куда ему хочется. Или ковер-самолет... Я мечтаю об этих чудесах... Словно достаточно мне приехать, чтобы мы победили. Хоть десять минут там пробыть! И я бы умер спокойно.
— Поэтому вы и не заходили к нам?
— Как я мог зайти? Ведь я был сам не свой от волнения... Я изгрыз все ногти... Посмотрите.
И Ниязи-бей протянул руки. Казалось, что он только что стирал белье, кожа на кончиках пальцев поблекла и стерлась.
— Когда я узнал эту новость, мне стало не по себе. Словно что-то оборвалось во мне. Я никак не мог поверить в измену Этема, вернее, не хотел верить.
— Что же будет теперь?
— Не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43