Следователь по-своему истолковал поведение Ахмета. Он решил, что тот плачет от безнадежной любви, и это напомнило ему театральное представление. Разве может мужчина плакать из-за женщины? Он брезгливо поморщил^ ся и крикнул:
— Хватит! Стыдно!
Ахмет с трудом повернул голову в его сторону. Следователь раздраженно спросил:
— То, что говорит Кямиль-бей, правда?
Опять наступила тяжелая тишина. После некоторого молчания раздался неприятный, хриплый голос:
— Я потерял честь... Я бесчестный человек! — пробормотал Ахмет, судорожно разрывая ворот рубашки, и упал навзничь. Тело его конвульсивно забилось, руки неестественно вывернулись, кулаки сжались. Изо рта показалась пена. У него начался припадок.
Следователь подбежал к нему, но не решился дотронуться и крикнул конвоиру:
— Чего смотришь, осел! Взвали его на плечи и выкинь отсюда. Наджи-эфенди, дай воды.
Писарь взял пустой графин и пошел за водой. Не выпуская из рук винтовки, конвоир поволок из комнаты бесчувственное тело Ахмета.
— Не приведи, аллах! — прошептал следователь.— Врагу не пожелаю.
Кямиль-бей был доволен исходом очной ставки. Он сразил Ахмета той же ложью, которой тот обучал его, когда они встретились на мосту и беседовали в читальне Валиде. Он не жалел Ахмета. Ведь человек, только что бившийся в припадке, не был прежним Ахметом — это предатель.
Кямиль-бей продолжал спокойно рассказывать:
— Ахмет еще в лицее страдал эпилепсией.
— Совершенно верно. У него действильно эпилепсия, это сразу видно.
— У него и эпилепсия, и наследственный сифилис. Ахмет всегда был каким-то странным. А сейчас, видимо, окончательно сошел с ума.
Вернулся писарь с полным графином воды. Следователь спросил:
— Ну как, пришел он в себя?
— Нет, эфендим. Его все еще приводят в чувство.
— Ну что ж, поставь графин и начнем работать.
Следователь безразличным голосом продиктовал результат очной ставки. Очевидно, он потерял всякий интерес к делу. Болезнь Ахмета, о которой в старину принято было говорить «черти мучают», произвела на него гнетущее впечатление.
— Пиши: на очной ставке выяснилось, что Ахмет давно влюблен в эту самую Недиме, и, не добившись взаимности, он из мести пытается оклеветать ее. Ахмет заявил: «Я бесчестный человек».
Следователь замолчал. У него дрожали руки, он никак не мог сформулировать свою мысль и дважды заставил писаря перечитывать написанное. Вздохнув, он снова обратился к Кямиль-бею:
— Вы все еще утверждаете, что не знакомы с человеком по имени Рамиз?
— Да, я его никогда не видел. Я встретился с ним сегодня впервые, случайно.
— А он говорит, что хорошо знает и вас, и Недиме.
— Не мог он этого сказать. А если сказал, значит, врет, как и Ахмет. Мы с ним даже словом не успели перемолвиться.
— Хорошо, сейчас посмотрим. Только на этот раз я должен вас предупредить. Если во время очной ставки вы произнесете хотя бы слово, вы погубите Недиме. Мы здесь не Карагёза разыгрываем. У меня нет намерений непременно обвинить эту женщину. Мы добиваемся только правды. Если Недиме невиновна, ее никто не тронет. Знайте, жизнь женщины, которую вы всеми силами стараетесь спасти, зависит от вашего молчания. Ясно?
— Хорошо, я буду молчать. Да и о чем мне беспокоиться? Недиме-ханым...
— Отлично... отлично...
Следователь позвонил и приказал вошедшему сержанту привести Рамиза.
Кямиль-бей опять забеспокоился. Он был арестован всего три часа назад вместе с Рамизом-эфенди. Но в тюрьму их доставили в разных каретах и посадили в разные камеры. Неужели за эти три часа и Рамиза пытками довели до состояния Ахмета?
Послышались шаги. Дверь открылась. Слава аллаху, Рамиз был таким же, каким Кямиль-бей видел его в порту.
Свет падал на его лицо. Худой и смуглый, он казался бессильным, даже больным, но взгляд у него был мужественный, бесстрашный.
Небрежно, словно речь пойдет о хорошей погоде, следователь стал расставлять западню Рамизу-эфенди.
— Послушай, Рамиз, ты говорил, что не знаешь женщину по имени Недиме. Это правда?
— Да, я ее не знаю.
— Врешь. Вот Кямиль-бей. Он нам все рассказал. Документы тебе всегда передавала Недиме. Только на этот раз она заболела, и их принес Кямиль-бей.
— Он врет. Ничего этого не было. Все врет.
Кямиль-бей остался доволен отвращением, с каким посмотрел на него Рамиз-эфенди. Он едва не крикнул: «Молодец, Рамиз! Так и надо!» Но сдержал себя и только повел бровями: «Нет, ничего этого я не говорил».
— Не лги, говори правду, — продолжал следователь.— Хитрость тебе не поможет. Мы знаем, что в этом деле твоей вины нет. Ты не знал, что находится в ящике, а только
хотел заработать пять, десять лир. Так говорит Кямиль-бей. Мы ему верим.
— Верно, я не знал, что в ящике, да и сейчас не знаю, господин начальник. А зарабатывать мне не надо, слава аллаху, благодаря правительству и народу нашему я живу неплохо.
— Конечно, живешь хорошо. Но ведь лишнее никогда не помешает. Тебе сказали: «В Инеболу у нас живет родственник. Мы изредка будем кое-что посылать ему. Если все доставишь по адресу, за каждую посылку получишь по лире».
— Кто сказал?
— Недиме.
— Неправда. Ничего этого не было, и никакой Недиме я не знаю. Я вообще с женщинами не лажу. Мы — темный народ, не признаем женщин. Ведь я'и со второй женой разошелся и поступил в кофейню на пароход. А все потому, что надоели женщины!.. Наплевал я на них.
— Значит, Кямиль-бей врет?
— Еще бы!
— Зачем же ему клеветать на тебя?
— Не знаю. Откуда мне знать? Я стамбульский беспризорник. Когда-то за мной числилось много всяких штучек. Может, какое дело ему попортил. Вот он и зол на меня.
— А что, если сама Недиме нам все рассказала?
— Ничего не знаю. Если честный человек, пусть придет и скажет мне в глаза. Правду скажет, молодец.
— Не понимаешь, дурак, когда тебе добра желают. Ну ничего, ночью отделают как следует, завтра соловьем запоешь.
— Сейчас ты — мой отец. Твое право и бить и убивать. Если я действительно виноват, наказывай. Где я нахожусь, разве не в судилище аллаха? «Палец, обрезанный по воле аллаха, не болит». Ведь мы тоже кое-что понимаем. Мой отец был ходжой, большим духовным ученым. Шейхи семи кварталов приходили к нему на поклон. Ты по мне не суди, я увлекся птицами и не учился.
— Не болтай, отвечай на вопросы. Ты знаешь Недиме?
— Если хочешь знать правду, господин начальник, то я и этого бея не знаю. Я в таких запутанных делах не разбираюсь. Ведь я простой кахведжи. Наше дело — услужить
всем. Кому нравится кофе с сахаром, а кому без сахара... Одному подай слабый, а другому крепкий...
— В чем же твоя работа? Ничего не понимаю.
— Чай или кофе, господин начальник. У кого жажда, тому сразу газос. Вот какая наша работа. Рабочий человек, если хочет заработать на хлеб, ни во что свой нос не сует. В кофейню все ходят. Она открывается не для моих знакомых. Придет гяур, ты должен сказать «Добро пожаловать чорбаджи!2», еврею — «Милости просим, купец!» цыгану—«Заходи, черномазый!», духовному лицу — «Что прикажете, ходжа?» Чай захочет — подаешь чай, кофе— несешь кофе. У нас обычай — в чужое дело не вмешивайся.
— Если так, почему же ты взял ящик у незнакомого человека, даже не зная, что в нем?
— Доброе дело решил сделать, господин начальник.
— Доброе дело! В этом ящике из-под изюма столько недозволенных бумаг, что за них можно повесить сто таких кахведжи, как ты.
— Ну уж извините! Меня не повесят. Еще не свили для меня веревки, господин начальник. Ты спросишь, почему? Да потому, что я ни в чем не виноват. Я не знал, что в ящике. Грех падет на его голову! Вижу — солидный господин. «Ты с «Гюльджемаля?» — спрашивает. Разве я мог соврать на пристани? Меня там все знают. «Ну, с «Гюльджемаля». Что тебе надо?» — говорю. «У меня посылка в Инеболу. Не успел на почту сдать». Подумал я, подумал и решил: не на руках же придется ее тащить. «Гюльджемаль» — большой парохбд, брошу под койку и довезу. Почему не довезти? Как бы ты поступил на моем месте? Ответь мне, положа руку на сердце. Если бы ты сошел на берег за покупками и тебя попросил твой брат по религии взять маленький ящик, ты отказался бы? Меня он не знает. Он полагается на мою совесть. Мы тоже люди, эфендим. Мы же мусульмане.
— Ах ты, ослиная голова! Ты, кажется, хочешь, чтобы я похвалил тебя?
— Вот видишь, господин начальник, ты тоже не сказал бы: «Нет, не возьму». Ну, и я не мог отказать. Только я раскрыл рот, чтобы сказать «хорошо», как меня схватили за шиворот и приволокли сюда.
— Кто его знакомый? Знакомый в Инеболу? Назови!
— Клянусь аллахом, господин капитан, мне даже пикнуть не дали, не то что спросить. Он тоже не успел ничего сказать. Ведь вот он... перед тобой. Если имеет хоть каплю совести, пусть скажет правду. А если я вру, может дать мне в морду. Я готов понести наказание... Ну и старая же я кляча! Сколько лет прожил на свете, но такой подлости еще не видел. Полицейские оторвали меня от работы. Я кричу им: «Подождите немного! Ящик стола открыт... Деньги боцмана при мне... Дайте рассчитаться... Что вы толкаетесь? Веры что ли у вас не осталось?» Ничего не слушают!—Рамиз неожиданно повернулся к Кямиль-бею, скривил лицо и начал умолять: —Ноги твои целую, ага-бей. Ведь я хотел тебе добро сделать, в чем же мой грех? Гяуром я стал, что ли? Скажи им правду. Сын дома голодный останется. Не идти ведь жене работать к чужим людям. Что тебе от того, что меня накажут? Пусть отсохнут мои руки, если я вру...
— Замолчи! — прервал его следователь. — Отвечай на вопросы! Уж не воображаешь ли ты, что я поверю твоим сказкам? Знаю я вас!
— Клянусь верой, что не вру!.. Чтоб я ослеп, чтоб мои глаза не увидели больше света!.. Согласился по одной только доброте. Эх, бродяга!—сокрушался Рамиз-эфен-ди, обращаясь к самому себе. — Тебе ли проявлять доброту? Разве он тебя знает? Или знает твоего отца? Почему это он вдруг захотел всучить тебе несколько окка изюма? Должен же ты был понять, что тут что-то неладно. Подвели меня, господин начальник. Я ничего не понял. Ловко меня провели! Ну уж теперь хватит, поумнел. Будь спокоен, при случае отомщу тебе. — Он с презрением посмотрел на Кямиль-бея:—Да, бей ли ты? Эфенди ли? Впрочем, какая бы ты ни была холера, а знай, что говоришь. Мы тоже дети своих родителей, тоже правоверные. Не стыдно тебе губить бедного человека, чтобы спасти свою шкуру? Сегодня живешь, завтра умрешь. Я не посмотрю, что у меня жена, сын... Подумай о будущем. Ведь когда-нибудь мы выйдем отсюда. Я тебя, подлец, проучу, если попадешься мне на свободе! Меня все зовут «смелый, смышленый Рамиз». Вот и все мое показание!
Он говорил так убедительно, так ловко играл свою роль,что Кямиль-бей готов был поверить: перед ним настоящий стамбульский бродяга. Но ведь Недиме-ханым рассказала ему, что Рамиз-эфенди учитель и бывший офицер.
— Значит, отрицаешь?—спросил следователь, зевая от скуки.
— Как это отрицаю? С самого утра рассказываю все как было...
— Хорошо... Ночью встретимся. А ты пиши. Пиши, что на очной ставке с Кямиль-беем кахведжи Рамиз все отрицал. Заявил, что не знает Кямиль-бея, а ящик взял у него из доброты. — Следователь снова посмотрел на Рамиза.— Я записываю. Запишу все, что ты сказал. Потом будешь раскаиваться, но будет поздно, не поможет. Лучше говори правду сейчас. Скажешь правду, тебя отпустят.
— Эфенди-агабей, да знай я хоть что-нибудь, неужели не сказал бы? Почему ты так говоришь? Мы люди честные. Клянусь аллахом! Еще ни один человек не осмеливался назвать Рамиза лжецом. В моем квартале меня каждый знает. — Голос его дрогнул. Поискав привычным жестом подол фартука и не найдя его, он вытер глаза рукой.— Клянусь честью матери!
— Подлец! — заорал следователь. — Вон отсюда!.. Подожди. Подпиши протокол!
Когда Рамиза увели, следователь сокрушенно покачал головой и спросил у писаря, который час. Кямиль-бей посмотрел на свои часы.
— Без пяти пять, — сказал он.
Капитан забеспокоился и приказал писарю:
— Сбегай посмотри, ушел ли его превосходительство. Он хотел видеть показания. Наверное, мы уже опоздали.
Он встал и прошелся несколько раз взад и вперед по комнате. Лениво поворошил дрова в печке, дошел до двери, вернулся к столу. Видно было, что дело не кажется ему серьезным, он просто выполнял приказ начальства.
Когда писарь возвратился, следователь все так же нехотя сел на свое место.
— Его превосходительство ушли, — доложил писарь.— Говорят, что, может быть, зайдет вечером. Приказали подготовить показания не позже чем к завтрашнему утру.
— Кто из старших офицеров дежурит?
— Кажется, майор Бурханеттин-бей.
— Отлично! Наверное, и ты устал. Ну ничего, потерпи, остался один кучер. Допросим его и закончим...
— Слушаюсь, эфендим!
Кучер, пожилой и туговатый на ухо, никак не мог понять, что здесь происходит, и был в полной растерянности. Голос следователя гремел как гром, и это никак не вязалось с его хилым видом.
— Я тебе глаза выколю, старик! Ты меня знаешь? Все выяснилось, Кямиль-бей признался. Недиме, оказывается, все делала через тебя. Не тяни. Говори правду. Ведь эту женщину всегда возил ты?
— Паша, как я мог знать, что это ворованный товар? Разве этот эфенди похож на вора? Вот уж сорок лет, как я работаю кучером, знаю всех жуликов. А этого никогда не видел. Можешь спросить обо мне в Топхане. Сегодня отвозил государственного служащего Кенан-бея домой в Бе-шикташ. Я его всегда вожу. На перекрестке встретился вот этот эфенди. — Он кивнул в сторону Кямиль-бея.— Под мышкой у него был небольшой ящик. Откуда мне знать, что он ворованный? Я же не святой. Было бы дело ночью, может и заподозрил...
— Какое воровство? Что ты плетешь?
— Если он воровал, пусть сам и отвечает. Что со мной будет, если придется отвечать за каждого, кто садится в мой фаэтон?
— Вот еще беда на мою голову! Знаешь ты женщину по имени Недиме? Не знаешь? А этот человек говорит, что ты ее знаешь.
— Как ты сказал? Ты уж извини, дорогой, от старости я немного туговат на ухо.
Кучер приложил руку к уху и вытянул шею. Следователь закричал во весь голос:
— Недиме! Есть такая женщина, Недиме зовут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43