Они подло наслаждались своим предательством и были так глупы, что не понимали, как сами себя унижают. Имея с ними дело, Кямиль-бей, утолив страсть, каждый раз испытывал отвращение. Такое же отвращение питал он и к писателям, которые в своих романах старались оправдать измены.
Кямиль-бей вспомнил фразу, сказанную польской графиней, когда они сидели в одном из парижских кабаре, о женщинах древнего Рима: «Женщины отдавались носильщикам паланкинов, желая лишь одного: как можно больше запачкаться...»
Конечно, во всем этом есть и вина мужчин. Печальнее всего то, что, совершая подлость, люди называли это любовью. Может быть, именно поэтому и опошлены так слова: «Я люблю тебя». В проституции, какой бы она ни была и кто бы ею ни занимался — мужчина или женщина, в чем бы она ни проявлялась — в половой связи или в вопросах чести, всегда кроется подлость.
Кямиль-бей вспомнил влажные от слез глаза жены и с нежной благодарностью поцеловал свою ладонь, словно там еще сохранилось тепло ее рук. Хотя Нермин совсем не знала жизни, она всегда могла постоять за свою честь и за честь мужа, никогда не давая ни малейшего повода для ревности и подозрений.
Как она была поражена! Только теперь Кямиль-бей понял, что, скрывая от жены свою деятельность, поступал глупо, даже жестоко. Он не имел на это права. Ведь не воровством же он занимался. Он должен был все рассказать ей, убедить ее, заставить согласиться с ним. Возможно, она не поняла бы... Почему? Ведь Недиме-ханым поняла... Ее нельзя было впутывать в такие дела? Но ведь она все
равно впуталась. Избавить левый глаз от беды, в которую попал правый, возможно, лишь завязав его черной повязкой. Неужели в течение стольких лет чаршаф выполняет роль этой черной повязки? Неужели он сделал женщину каким-то неполноценным придатком мужчины?
Кямиль-бею захотелось написать Нермин. Привычным жестом он поискал во внутреннем кармане пиджака автоматическую ручку, но вспомнил, что ее забрали у него вместе с другими вещами.
Безнадежно взглянув на дверь, он в сотый раз прочел написанные на ней мелом слова: «У любви в плену томиться тяжелее, чем в тюрьме...»
В этих написанных на двери словах таилась правда. Да, во что бы то ни стало надо рассказать Нермин обо всем, а также о своей большой любви к ней и поблагодарить ее за любовь к нему. Ему захотелось написать пылкое любовное письмо, письмо юноши к молодой девушке.
Сердце его было полно любви. Он лег на койку и стал обдумывать письмо к жене. «Любимая моя, дорогая жена, прежде всего разреши мне поцеловать твои руки, прошу простить меня...» Кямиль-бей жалел, что у него нет ни огрызка карандаша, ни клочка бумаги. Мысли его разбегались. Вместо того чтобы обдумывать письмо, он представил себе запечатанный конверт, как этот конверт попадает в сумку почтальона, как почтальон стучит в дверь особняка... Нермин в красном свитере стоит у печки, возле нее Айше с покрасневшими от слез глазами... Нермин читает письмо... «Любимая моя, дорогая жена...»
«Нет, — решил Кямиль-бей. — Ведь такие письма в большинстве случаев сообщают о разрыве, их пишут тому, кого бросают». Сколько он ни думал, письмо не удавалось.
Наконец он пришел к заключению, что письмо ничего не объяснит Нермин. Нужны не только слова, но и голос, жесты, мимика, особенно взгляд и даже ласка. Разница в их положении тоже была против него. Арестант, целуя руку и объясняясь в любви, просит прощения у жены, с которой прожил семь лет, у матери своего ребенка. В своих письмах Жозефине из Италии генерал Бонапарт тоже просил прощения, но ведь они были написаны после одержанной победы. Чтобы просить прощения, не унижаясь, надо быть победителем.
Будь Айше не пять, а восемнадцать лет, он написал бы ей, рассказал о своем горе, попросил бы ее быть посредником между ним и матерью.
Нермин двадцать семь лет... Когда Айше будет восем-надцать, ей исполнится сорок один год... А ему—пятьдесят, и, может быть, он станет седым стариком... Возможно, тогда уже не нужно будет такое письмо.
Слава аллаху, что дети в возрасте Айше не страдают, как взрослые люди. Ему сказали, что она скучает по нему и часто плачет. Неужели она так горюет? Разве отец ей так же дорог, как сломанная новая игрушка?..
Промелькнула мысль: «Как хорошо быть отцом. Быть отцом — значит быть богом!» Он не помнил, где прочел или услышал эту фразу.
После рождения Айше Кямиль-бей часто думал об «Отце Горио», хотел перечитать эту страшную книгу, но не решался. Он помнил, какое тяжелое впечатление она на него произвела. Его охватило негодование и страх. Действительно ли любовь к ребенку может привести человека к такому ужасному положению, так унизить его? Разве ребенок, вернее, дочь, не имеет никаких обязанностей перед отцом?
У всех классиков есть общие черты. Как похожи друг на друга Достоевский и Бальзак! Не имеет никакого значения, что один русский, а другой француз. Произведения одного полны мрака, другого—света, но во мраке первого чувствуется свет второго, в свете второго — мрак первого. У того и другого герои много говорят о боге. Наслаждаясь творчеством человеческого гения, понимаешь, что бог создан человеком.
Айше — мое произведение... Она — звено, связывающее меня с аллахом... Поэтому и говорят: «Быть отцом — значит быть богом». Правильно сказано.
Он закурил сигарету.Познакомившись с Недиме-ханым, Кямиль-бей решил воспитывать дочь совсем по-иному. Когда Айше вырастет! Когда вырастет Айше... Но какая же разница между Айше и Нермин? Разве для него Нермин не та же взрослая Айше? Тогда почему он не старается сделать ее такой, как Недиме-ханым? Неужели только из опасения, что не сумеет?
После некоторого раздумья Кямиль-бей признался самому себе в желании, чтобы его дочь была похожа на Недиме-ханым. Но сейчас она еще слишком мала. А подверг-
нуть Нермин такой опасности, в какой постоянно жила Недиме-ханым, он не решался. Он помнил слова Недиме-ханым, сказанные ею в пятницу, когда она была у него дома: «Разве я тоже не являюсь чьей-нибудь Айше?» Значит, теряя все, человек становится еще эгоистичнее? Но ведь сейчас Недиме-ханым уже вне опасности... Она так умна, так хорошо разбирается во всем. Он сам только что начал познавать людей и жизнь. Ведь настоящая опасность чаще всего возникает из-за незнания жизни. Почему же считается опасным учить близких понимать людей и происходящие события? Неопытные люди чаще подвергаются опасности.
Кямиль-бей сел. Глядя на свои грязные ботинки, он смущенно подумал: «Я совершил ошибку. Я уже давно должен был рассказать Нермин обо всем. Она, конечно, не годится для активной борьбы, но прекрасно могла бы помогать в других делах, например в сборе пожертвований...» В Европе он видел много женщин, которые ради какой-нибудь вдохновившей их идеи помогали ее претворению в жизнь, не выходя из своих гостиных. А он никогда ничего полезного не делал и, не понимая действительности, лишал и себя и зависящих от него людей настоящей жизни.
Глупец! Вместо того чтобы сочинять жене любовное письмо, лучше написать ей обо всем...
Только так не стыдно и не смешно просить прощения. Он был уверен, что Нермин, поняв все, с радостью примет от него любое поручение. Ведь не было случая, чтобы она хоть раз не исполнила его желания.
Когда вошел Ибрагим, Кямиль-бей выглядел спокойным и довольным, словно все трудности уже были преодолены.
— Пришел, сержант Ибрагим? — пошутил он.
— Пришел, бейим... Не мог не зайти к вам. Верно, вы соскучились? Сегодня жена приходила?
— Да, приходила...
— Это хорошо, пусть приходит... Видно, наверху все вас любят... Все вас жалеют... Ведь здесь никому не дают словом перекинуться, даже с птицами. Говорят, с вашей женой приходил какой-то офицер гяур?
— Да, приходил.
— Вот, видите? Поэтому вам и дали поговорить. Вы понимаете язык гяуров?
— Понимаю.
— Сказали бы вы как надо этому гяуру! Пусть бы попрыгал!
— Сказал.
— Ну и как?
— Не знаю. Ничего он не ответил.
— Не осмелился отвечать. Видно, гяур получил по заслугам, сразу понял, кто перед ним... Молодец, бейим! Тем, кто сидит в подвале, не разрешают говорить даже с птицами, потому что...
— А ты разве птица?
— На нас вы не смотрите! Нас и за людей не считают. Мы, солдаты, все равно что скот...
— Что ты? Не говори так!
— Хоть бы на этот раз не упорствовали. Сказали бы: «Давайте полк!»
— Не хочу.
— Простите, бейим, но это нехорошо... Конечно, не мое дело... Но разве для начала полка не хватит? Потом как-нибудь обмозговали бы и насчет дивизии...
— Что поделаешь, сержант Ибрагим. — Кямиль-бей рассмеялся. — Не люблю я полков!
— Да ну вас!.. Вы, что ли, выдумали полки? Подниметесь на высокий пост, а потом еще выше. Ведь не корзина с яйцами у вас на спине.... Скажете потом: «В своей армии я полков не желаю... Пусть только дивизии будут». Вот и все. А что жена говорит? Плакала, бедняжка?
— Плакала.
— Ах, эти женщины! Что б ни случилось, сейчас же в слезы. Сказали бы ей: молчи, слышишь, вытри слезы, бесстыдница...
— Сказал.
— Не понимает и плачет... Деревенские женщины такие же... Нет у них ни ума, ни силы... Ну, женщине еще куда ни шло, а вот мужчине плакать стыдно. Я за свою службу перевидал столько мужчин, плакавших, словно женщины. Тьфу, чтоб их аллах наказал!
— А ты разве никогда не плачешь?
— Я? Плачу, но уж на военном суде плакать не стал бы. — Когда же ты плачешь?
— А вот слушайте. Взяли нас в армию в Чанкыры. Загнали за загородку. Женщины, девушки — все пошли за нами. К нам их не подпускают, а они плачут. Пришел начальник военного отдела, собрал нас вокруг себя, как стадо
баранов, и стал поучать... Он начал со времен пророка... с того, как богатырь Хамза пал за веру... Умный человек, но уж очень сильно кричал. Ветер уносил его слова, мы, конечно, ничего не поняли, но, когда ударили в барабаны, слезы у меня потекли ручьями. Да разве я один плакал? В нашей команде все плакали. Выходим из города... идем по дороге на Анкару... Бьют барабаны, зурна играет «Эй, борцы за веру!» Старухи рвут на себе одежду и падают на землю, невесты так и обмирают, словно курицы... И тогда я еще сильнее заплакал...
— Видишь, одни плачут, когда слышат «Эй, борцы за веру!», другие — под аккомпанимент военного суда...
— Этого уж я не знаю, бейим... Мужчина не должен плакать... — Ибрагим вздохнул.—У вас нет детей?
— Я же говорил, у меня дочь.
— Правда, вы говорили, что у вас есть дочь... Хорошо, бейим, что есть ребенок... Ребенок — утешение для женщины. Жена будет сидеть дома и утешаться ребенком. Как ее зовут?
— Айше! Говорят, все время спрашивает обо мне, плачет и зовет: «Папочка!»
— Сколько ей?
— Скоро пять.
— В таком возрасте дети еще любят отца, а через десять лет выйдет замуж и забудет про вас.
У Кямиль-бея сжалось сердце. Ибрагим говорил правду. Ведь оставила же Нермин больную, прикованную к постели мать и отправилась странствовать по свету? Не раз ему хотелось спросить ее: «Думаешь ли ты иногда о матери?» Особенно когда понял, что она счастлива...
— Чай будете пить, бейим?
— Неплохо бы выпить. Принеси два стакана. Вместе попьем.
— Я-то не хочу. Мы уже пили.
— Ты лучше не вмешивайся в мои дела.
Ибрагим ушел, оставив дверь приоткрытой, видно было, что он уважает Кямиль-бея и доверяет ему.Темнело. Наступала долгая, полная тоски ночь. Снова уйдет он в свои мысли, переходя от горя к надежде, от надежды к отчаянию, и будет ощущать какую-то странную
радость, вспоминать маленькие, незначительные события и думать: «Отчего я это вспомнил? Когда это было? Почему осталось в моей памяти?» И наконец уснет...
— Вот, бейим... Немного задержался, но зато все чистое... Только что заварил.
— Спасибо.
Ибрагим со стаканом чая в руках сел на корточки, прислонившись к стене. В тусклом свете уши его казались еще больше, лицо круглее, глаза бесцветнее.
— Письма с родины получаешь?— спросил Кямиль-бей, чтобы как-то начать разговор.
— С родины? Не получаю... Подлецы, совсем перестали писать. Старуха, должно быть, померла. Тоска заела.
— Дай аллах, чтобы ничего плохого не случилось. Что делается в Анкаре, не слышал? Анкара ведь ваш про войну ничего не слыхал?
— Что война? Воюют... Говорят, грек будет наступать. Хоть бы поскорее перешли в наступление и освободили нас. Надоело, бейим.
— Война надоела?
— Война.
— Но ты ведь не воевал?
— Говорить каждый день о войне еще тяжелее, чем воевать. Когда сам воюешь, забываешься. А здесь только и слышишь: «говорят» да «говорят»... Надоело, честное
слово.
— Ты думаешь, он победит?
— Кто? Грек? Кямиль-бей кивнул.
— Не знаю, бейим... Что пожелает аллах, тому и быть.
— Разве аллах пожелает, чтобы греки нас победили?
— Вы ведь слышали, что сказал бородач парикмахер? Оказывается, нас должны воспитывать по-гяурски. У вас в Анкаре брат или еще кто-нибудь?
— Как это ты догадался? У меня там брат.
— Моложе вас?
— Да, моложе.
— Вы бы сказали ему, чтобы не ехал туда.
— Говорил, но он не послушался.
— Зачем это он уехал? О аллах, аллах! Видно, дурак... Ему бы надо немного подождать.
— Чего же ждать?
— Разве можно ехать, когда не знаешь, кто победит?
— Если каждый будет так думать, кто же пойдет воевать? Тогда нас непременно победят.
— Ведь вы же из богатого рода, из рода пашей, вы не «каждый». Даже наши деревенские богачи и те сами ни-чего не делают. Они пошлют слугу или еще кого-нибудь и прикажут: «А ну, посмотри, что за шум!» Вот как делается. Господа всегда должны быть позади, такова воля аллаха.
— Хороша же воля аллаха!
— А разве воля аллаха может быть плохой? Вы посмотрите на Бурханеттин-бея... Он говорит на семи языках. Придет англичанин — к нему ведут, француза — тоже к нему. Он майор генерального штаба, а вот ведь не пошел в Анатолию. И знаете почему? Потому, что он умный... Сидит и выжидает. Если победит другая сторона, он скажет: «Я тоже ваш» — и будет по-прежнему получать свое жалованье.
— А примет ли его та сторона?
— С руками и ногами возьмет. Когда человек победил, обмануть его нетрудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43