— Чего гогочете? Мирья еще не знает наших диких обычаев.
— Что же тут дикого-то? — возразили ему, но смеяться перестали.
Когда сели за стол, сперва все шло как положено — произносили традиционные тосты, кричали «горько», а потом, по мере того как веселье возрастало, о женихе и невесте забыли и в центре внимания оказался Степан Никифорович. Он восседал, как хозяин, за столом, потный и раскрасневшийся, и, дирижируя вилкой, управлял нестройным хором захмелевших гостей, певших «Стеньку Разина».
Гости даже не заметили, что Андрей и Наталия выскользнули из-за стола и ушли в кухню, знаками позвав за собой Мирью, Игоря и Марину.
— Давайте быстро отпразднуем нашу свадьбу,— деловито предложил жених.— Выпейте поскорее и пожелайте нам счастья, долгих лет жизни, любви и кучу детей. Все пожелания я принимают. Спасибо.
— А почему Нина не пришла? — спросила вдруг Мирья.
— Не знаю. Мы ее приглашали,— сказал Андрей.— Спросим у Васели.
Васели сидел сумрачный и подавленный,
— Она дома.
— Почему? Что случилось?
—- Да ничего. Потом скажу.
— Я схожу к ней,— сказала Мирья.
— Я с тобой.— Васели направился следом.
— Нет, я одна! -—ответила решительно Мирья.
Нина лежала на кровати, повернувшись лицом к степе. Ома не услышала, как Мирья вошла в комнату, и, только когда та дотронулась до ее плеча, вскочила и быстро смахнула слезы со щеки.
— Что с тобой?
— Ничего. Просто так. Скучно стало, вот и реву — сдуру.
— Скучно?
— На свете, Мирья, много хороших людей. Иногда скучаешь по кому-нибудь из них.
Нина потерла щеки, взглянула в зеркальце и попыталась улыбнуться.
— Да, я понимаю, у каждого свои печали.
Мирья подумала с горечью, что с кем-нибудь другим Нина поделилась бы своей печалью. А с ней нет. Она здесь чужая, с ней нельзя делиться. Вот если бы ее, Мирью, спросили, она рассказала бы. Рассказала бы о том, что ее все чураются. Внешне вроде относятся по-дружески, а в душе все-таки считают ее чужой. И никто ее не понимает. Даже мама. И та мама, которая осталась в Финляндии и которая понимала ее раньше с полуслова, теперь, наверно, тоже не поймет.
— Да ничего,— успокаивала Нина Мирью.— Реву сдуру. Вспомнились школьные годы. Чудесное было время. Я храню дневник, который я тогда вела. Я дала бы тебе почитать, но ты не умеешь еще читать по-русски. Сколько я тогда писала ерунды! Какой умной мне хотелось быть! Философом. О чем только мы не мечтали...
— Потому и плачешь? — нахмурилась Мирья.Я пришла за тобой, Андрей зовет. Пойдем.
— Нет, я не могу.
— Почему?
— Они — счастливые, Андрей и Наталия. Там не место плачущим.
— Но скажи мне, что все-таки с тобой?
— В жизни всегда так. У одного радость, у другого горе.— Нина отвечала неопределенно.— Кто-то смеется, кто-то плачет. Так заведено. Наверно, только очень сильные, волевые натуры никогда не плачут. Я не люблю таких людей. А ты?
— Не знаю,— ответила Мирья.— Вот мама... Она человек сильной воли, но она добрая.
— Мама — это другое дело.— Нина опять всхлипнула.— И папа. У меня хороший папа. Он никому ничего плохого
ре сделал. Он был для меня как родной отец. Да, да, отец у меня неродной. Отчим. Он из-под Курска. Своего папу я не помню. Он погиб в войну... Отчим, правда, пил иногда. Но и тогда он ничего не говорил. Выпьет, возьмет меня на колени и сидит. И слезы почему-то на глазах.
— Почему ты говоришь — «был»?
Нина уткнулась лицом в плечо Мирьи и опять заревела.
— Я не знаю, увижу ли его еще. Его... сегодня... арестовали.
— Ужасно!
Мирья слышала, что когда-то, до войны, арестовывали и без вины. Но сейчас?
— Мирья, я тоже ничего не понимаю. Случилась какая- то ошибка,— говорила Нина.— Ведь папа не мог сделать ничего плохого. Он работал на тракторе. Получал премии. Вечерами всегда сидел дома, даже в кино почти не ходил...
— Может, просто какое-то недоразумение, и все скоро выяснится,— утешала Мирья.
— Конечно, выяснится. Ведь не могут же невиновного осудить. Ну, ошибки бывают. Разберутся и выпустят. Я тоже так думаю.
— Но почему ты плачешь?
—- Я уже не плачу,— Нина попыталась улыбнуться.
— А Васели знает?
— Знает. Но Васели... Его это так не трогает, как меня. Папа для него чужой человек. Они друг друга не любили. Васели только один раз был у нас. Это сложная история. Ведь Васели вырос в детском доме. А маму ему, конечно, жалко. Вот письмо пришло от мамы, видишь.— Нина достала письмо, раскрыла его и тут же сложила опять листок вчетверо.
— Может быть, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Мирья.— Может, попросить маму выяснить, в чем дело? Или, может, вам что-то нужно...
Нина усмехнулась сквозь слезы. «Эх, Мирья, Мирья, добрая ты душа! Чем ты поможешь? Только — мама. Мама? А как же там моя мама? Почему я сижу здесь и реву, а мама там одна в беде? Сколько сейчас времени? На автобус, еще успею. Пойду отпрошусь у Воронова... Он на свадьбе или уже дома?»
Мирья не знала, на свадьбе Воронов или уже ушел. Когда садились за стол, он был среди гостей, но Мирья успела заметить, что он все время беспокойно поглядывал на часы, не принимая участия в общем веселье. «Может,
...Мирья остановилась у двери и взглядом позвала Васели. Валентин, заметив, что Васели пробирается между тесно поставленными стульями к выходу, тоже выскочил из-за стола.
— В чем дело? — спросил он у Мирьи.
— Я еду с Ниной к ее маме...
— Я тоже еду,— сказал Васели, наконец добравшись к двери.
— А как же я? — растерянно спросил Валентин, выйдя следом за Мирьей и Васели на крыльцо. Вопрос прозвучал смешно и глупо. Да и у самого Валентина был глупый вид.
— А ты? — ответил Васели с серьезным видом.— Тебе нельзя уходить. Свадьба комсомольская, и ты должен возглавлять идейное и прочее руководство. Мало ли что может случиться. С кого тогда спросят?
Валентин уловил издевку, весь побледнел, губы его задрожали.
.— Знаешь, ты... ты...— заикаясь, сказал он.— Вот что я тебе скажу... Ты в наши, комсомольские дела... Иди-ка ты, временный... Это тебе не...— Он не мог закончить ни одной фразы. Потом он круто повернулся, захлопнул дверь, вошел в дом, где веселье было в самом разгаре и захмелевший Степан Никифорович пел оглушительным басом «Рябинушку».
Автобус был почти пустой — только в конце машины дремали, покачиваясь и крепко держась за пухлые авоськи и сумки, две старушки и старичок в ушанке. Мирья и Нина сели на передние кресла, Васели позади них.
Свет фар с трудом пробивался сквозь косые струи дождя. На поворотах в ярких полосах света на мгновение появлялись оголенные стволы берез и осин, и тогда волосы сидевшей перед Васели Мирьи тоже на мгновение вспыхивали в светящемся ореоле на фоне мелькавших белых деревьев.
Васели смотрел на Мирью, и ему хотелось, чтобы это мгновение длилось дольше, но машина мчалась вперед, деревья опять исчезали в непроглядной темноте, и опять ему приходилось ждать следующего поворота. Надолго ли Мирья появилась в его жизни? Васели захотелось, чтобы эта девушка с волосами цвета соломы, так неожиданно, случайно появившаяся на его жизненном пути, не исчезла, как эти белые березы в ночи. Но ведь в мире нет ничего постоянного, все проходит безвозвратно. Такова вся жизнь.
Живет человек, и ему кажется, что без его существования все на свете не имеет смысла, а умрет — дожди будут лить так же и ветер будет бить в лицо, но уже другим людям... Все это и смешно, и глупо, и грустно.
Васели усмехнулся своим мыслям: «Ишь, расфилософ-ствовался» — и стал думать о том, что случилось в семье его матери. Судьба отчима его почти не волновала. Васели не любил его и не считал своим родственником. Он даже был ему не отчим, а просто чужой человек. Жалко было мать и маленькую Сандру. Сандре-то он все-таки отец. Туго теперь придется их маме. «Ну ничего, мы с Ниной поможем»,— думал Васели.
Васели хорошо помнил своего отца и всегда гордился им. Хотя лет ему тогда было немного, он все помнил. И помнил то летнее утро, когда у сельсовета стояло несколько полуторок из райцентра и почти все взрослые мужчины деревни сидели в машинах. Он помнил, как они обещали своим женам и детям, что вернутся, обязательно вернутся. И отец тоже обещал ему. И Васели долго верил, что так и будет — раз папа сказал, значит, вернется. Но это было единственный раз, когда отец не сдержал своего слова — он не вернулся. После войны, когда мать тяжело заболела, Васели устроили в детский дом, а когда, несколько лет спустя, его привезли домой, он увидел в их доме чужого мужчину. Мать сказала, что это — отец. Новый папа. Нина сидела у нового папы на коленях. А Васели сказал, что никакого нового папы ему не надо, у него есть свой отец... Его пытались заставить называть отчима папой, тогда он убежал обратно в детский дом. И, несмотря на все .уговоры матери, не вернулся.
Они проехали километров пятнадцать и вышли из автобуса на проселочную дорогу, где хозяйничал осенний порывистый ветер. Отсюда километра три до узкого залива, на берегу которого стоят полдесятка старинных карельских изб. В сухую погоду автобус заворачивает в деревушку. Теперь дорога была в таком состоянии, что проехать можно было только на телеге.
Васели шел впереди, за ним Мирья, и Нина замыкала шествие. Временами приходилось останавливаться, чтобы очистить сапоги от налипшей тяжелой грязи. Дождь лил не переставая. Одежда стала тяжелой, и идти становилось все труднее.
Наконец дорога поднялась на каменистую сопку. Они « пустились по крутому склону к озеру, помыли сапоги и потом направились напрямик к высокой избе, из маленьких окошек которой в осеннюю ночь пробивался слабый красноватый свет. Мать Нины и Васели встретила их на крыльце.
— Милые вы мои, хорошо, что приехали. Чуяла я, будто кто-то шепнул мне, что приедете, не оставите одну... Вот горе-то... А это кто? Темно тут, не признаю...
— Так Мирья же. Елены Петровны дочь.
— Заходи, заходи, доченька. Дай-ка я погляжу на тебя,— заговорила хозяйка,— надо же, как похожа. Вылитая мать. Как она там, Елена Петровна-то?..
Маленькая Сандра спала так крепко, что не услышала, как хлопнула тяжелая дверь. Мать поправила на Сандре одеяльце и вздохнула:
— Взяли у Сандры папу, пришли и забрали.
— За что его? Что они сказали? — спросила Нина, хотя и понимала, что мать знает не больше ее.
— Ничего они не сказали. Зачитали бумагу, мол, распоряжение такое, чтобы арестовать. Велели одеться. Плохого слова нам с Сандрой не сказали. Хотела я дать в дорогу ему еды кое-какой. Говорят, не бойтесь, кормить будут. И увезли. Когда на крыльцо вышли, тогда я и заревела. До того даже слезинки не пролила, ходила как очумелая. Спасибо, что приехали!
Самовар зашумел. Если на душе тяжело, если у человека горе, приглушенное пение самовара в тихой избе словно успокаивает и утешает. Разливая чай, мать рассказывала:
— Вечером бригадир заходил. Спрашивает, чем помочь. Чего мне помогать? Ему, отцу, помощь нужна. А чем бригадир тут помочь может? — Помолчала, подумала, опять заговорила: — А люди теперь хорошие. Вот раньше, когда народ забирали, возьмут кого, так никто не придет, не поможет, боялись все. А теперь, доченька, другие времена — все добра желают. Одного в толк не возьму, почему его забрали.
Ветер на улице усиливался. Сийкаярви зашумело, загрохотало, словно кто-то там передвигал с места на место скалы. Мать подошла к окну и стала всматриваться в темноту, будто могла увидеть, что делается там, на берегу.
— Как бы лодку не сорвало. Надо вытянуть на берег.
— Мы с Васели вытянем,— предложила Нина.— Нет, нет, Мирья, ты сиди.
Когда Нина и Васели вернулись, мать спросила, приступил ли Васели к работе.
— Нет еще,— ответила Нина вместо Васели.— Ему
предлагают пойти помощником тракториста, а он не идет. Не знаю, чего он ждет.
— Так неужто тебе, сынок, в конторе дела не найдется?— удивлялась мать.— Учился ты не меньше, чем те, которые там бумаги марают. Парень ты толковый...
— Ученых и.толковых, муамо, теперь развелось слишком много,— усмехнулся Васели.— Надо же кому-нибудь и дураком быть.
— Брось, Васели, корчить шута,— заговорила Нина.— Ведь сам знаешь, что люди о тебе говорят... Весь поселок...
— Не слишком ли большая честь для меня?
— Мне уже стыдно за тебя. Все спрашивают: почему Васели не работает? Правда. Даже Воронов. Зашла я к нему отпрашиваться сюда. Поезжай, говорит. А потом спрашивает: «А брат твой как? Долго он будет баклуши бить? У нас, говорит, в поселке тунеядцев и бездельников не любят».
Васели вздрогнул:
— Воронов? А кто он такой? И собственно, какое ему дело?
— Он начальник строительства.
— Кому начальник, кому и нет. Если человек в начальство вылез, так он уже имеет право оскорблять людей, так, что ли?
Васели говорил раздраженно, и Нина стала успокаивать брата:
— Васели, ну зачем так. Я сказала ему, что ты только приехал.
Васели был возбужден:
— Я хочу быть самим собой. Понимаете — я хочу быть я. Перед кем я должен отчитываться? Ни перед кем. Человек должен обходиться своей головой, своими руками. Почему же я должен теперь идти спрашивать у всяких Вороновых, как мне жить дальше?
— Не прав ты, Васели,— мягко сказала Нина.— Своей головой, говоришь, своими руками. Когда это ты успел? Детдом тебя вырастил, школа. Немного ты еще в своей жизни работал, чтобы говорить — своей головой, своими руками.
— Знаю, знаю, что ты сейчас скажешь. Человек живет обществе, общество формирует человека. Один за всех, нее за одного. Читал, слышал, сам говорил. Говорим о личности, а что это значит, вот это еще не дошло до башки...
Васели говорил то по-русски, то по-карельски. Заметив, что Мирья с любопытством слушает рассуждения Васели, Нина стала усиленно угощать ее:
— Ешь, Мирья, ешь. Ты ведь любишь свежую рыбу, Мирья?
— Конечно, люблю. Я же карелка.
— Зря ты, Нина, так набросилась на брата,— стала защищать сына мать.— Он и так обижен. Не дал бог счастья ему. Сиротой рос, без отца и матери. Даже при живой матери,— объяснила она Мирье.— У Нины — другое дело. И отец, и мать. Неродной отец, но хороший, как родной, правда, Нина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45