И Васели не может плохого слова сказать о нем, правда? Где он, горе мое, что теперь с ним?
Что с ним, с отчимом Нины и Васели, и как теперь матери жить дальше, долго говорили за большим столом просторной избы. Правда, Мирья в беседе участия не принимала. Она сказала, что ей хочется спать, и ей приготовили постель в маленькой комнатке. Дверь оставили открытой, и Мирья могла слушать, что говорят в избе, или просто думать о своем. В этом доме от нее ничего не скрывали.
Кровать была широкая, старинная, пуховые перины, сохранившиеся бог весть с каких времен, мягкие и теплые. Спать Мирье уже расхотелось, и она лежала, стараясь подытожить впечатления этого дня. А день был богат событиями: свадьба, потом разговор с Ниной, поездка сюда.
Васели уже успокоился и говорил вполголоса с матерью. Он обещал устроиться на работу, говорил, что будет помогать матери деньгами.
«Интересные вещи говорил Васели,— размышляла Мирья.— Только зря он так запальчиво. Конечно, он не во всем прав...» В чем именно Васели был прав и в чем не прав, Мирья не могла себе объяснить. «Как это они его называют? Ах, да. Тунеядец,— вспомнила она.— Очень многие о нем говорят плохо. И Ларинен. И даже мама. Разве это преступление — не работать? Ведь не ворует, не спекулирует, живет на свои деньги. Там, в Финляндии, многие не работают. Например, Нийло. Как долго он искал работу и жил на сбережения. А многие ребята и девушки из богатых семей вообще не работают. Но их не презирают. Впрочем, здесь, конечно, другое дело. Ведь здесь нет безработицы. И Васели тоже будет работать, как только найдет дело по душе. Это его право — искать работу по душе». И вдруг Мирья вздрогнула: а что же говорят о ней? Она тоже уже сколько времени не работает. Правда, она учит
ся. Но и другие тоже учатся, работают и учатся одновременно. А она? Чем она лучше Васели? Неужели ее тоже называют — как это? — тунеядец? Или нет, кажется, у русских, когда они говорят о женщине, другое окончание у этого слова. Какое — Мирья так и не вспомнила. Нет, она сюда приехала не для того, чтобы с ней обращались, как с фарфоровой куклой. Нет, завтра же она пойдет к Воронову. Пойдет сама. И маме ничего не скажет. Скажи ей— опять начнет отговаривать: мол, отдыхай, доченька, учись, успеешь еще и поработать. Завтра она скажет Воронову: «Не хочу, чтобы меня считали тунеядцем. Давайте любую работу». Ах, мама, мама. «Успеется». Неужели матери все равно, что думают люди о ее Мирье? Наверно, уже пальцем показывают: ишь, приехала из-за границы барышня. Нет! Завтра она поговорит с Вороновым и...
— ...Мы приехали прямо со свадьбы...— рассказывал Васели в другой комнате.
— С чьей же это свадьбы? — спросила мать,
— Андрея Карху и Наталии Лампиевой. Ну, дочь Марфы Лампиевой, ведь знаешь?
— Ну как не знать-то? Так, значит, у Марфы. С Марфой мы вместе в девках гуляли, хухельниками ходили, вместе рыбачили. Я-то не знала, что у Марфы... Вот что значит в глуши жить. Значит, Марфа...
— Да не Марфа, а Наталия, дочь ее, замуж вышла,— засмеялась Нина.
— Так я и говорю. Что у Марфы дочь замуж вышла.
Мирья улыбнулась, слушая этот разговор. Там, на свадьбе, все крутились вокруг Степана Никифоровича, а тут главным лицом оказалась Марфа. О них только и говорят. А Наталия и Андрей? Видимо, они еще должны заслужить право, чтобы о них говорили. Пока они прославились только тем, что Андрей украл Наталию, как, говорят, принято у восточных народов.
На свадьбе Мирья наблюдала за Степаном Никифоровичем. Ей было непонятно, почему этот лесоруб пользовался таким почетом. Хорошо, конечно, когда человек своим трудом завоевывает такую славу. В Финляндии так не бывает— вряд ли там коммерции советника станут так обхаживать на свадьбе его сына. И все-таки этот знаменитый лесоруб Степан Никифорович чем-то не нравился Мирье. Почему все говорят всегда только о нем? А разве Пекка
Васильев хуже его? Тоже работает с душой, ради своих лошадей на все готов. Или — Ортьо... Почему его так не чествуют? А разве Воронов, Ларинен или мама не заслуживают уважения и почета? Правда, Воронов всегда спорит с мамой, но человек он хороший...
Нет, Степан Никифорович все-таки не был Мирье симпатичен. Другое дело — его сын, Андрей. От Андрея ее мысли перескочили к Валентину. Почему Валентин не такой, как Андрей, смешной какой-то? Наверное, влюблен в нее. А если он по-настоящему? Нет, не надо. Зачем? У нее, у Мирьи, Нийло. Пусть Нийло далеко — они все равно встретятся. Надо написать Нийло, рассказать о свадьбе Андрея и Наталии, ему будет очень интересно...
Дверь была открыта, и Мирья слышала все, о чем говорили в избе. Говорили о каких-то родственниках, о делах семейных. Прислушиваясь к голосу Васели, Мирья удивлялась про себя перемене, вдруг случившейся в парне. Он всегда такой ершистый, злой, говорит с иронией, а вот с матерью— совсем другой. Наверно, он очень любит свою мать. По-настоящему. Ей хотелось подкрасться к двери и посмотреть, какое у Васели сейчас лицо,— наверное, очень доброе, ласковое. Но она отогнала эту мысль — неудобно, могут подумать, что подслушивает. А она, Мирья, любит ли она свою мать по-настоящему, всем сердцем? Да, она любила Алину, маму Алину. И сейчас любит ее. Разве ее настоящая мама, Елена Петровна, виновата в том, что двадцать лет ничего не знали они друг о друге? Конечно, мама ей очень дорога, но почему-то она часто кажется чужой, непонятной. «Нет, нехорошо я думаю, нельзя так думать о маме»,— упрекнула себя Мирья. И она решила быть внимательной к матери, стараться понять ее.
«А как же быть с Нийло?» — опять задумалась Мирья. Стала вспоминать все, что было между ними, вспомнила все встречи, даже самые незначительные разговоры. Потом стала обдумывать письмо к Нийло; так и не сочинив его незаметно для себя заснула. И даже тогда, когда Нина осторожно приподняла одеяло и легла рядом, Мирья не проснулась.
Если бы Мирыо спросили раньше, в чем заключается секрет работы маляра, она ответила бы — бери кисть, макни в краску и крась, вот и весь секрет. Однако оказалось, что все гораздо сложнее. Даже развести краску сумеет не
каждый. Оказалось, надо знать и то, как макнуть кисть и сколько краски отжать с нее о край ведерка, чтобы она не капала на пол. Оказалось, чтобы краска ложилась ровно, тоже надо кое-что знать. Все девчата бригады были столь же неопытными малярами, как и Мирья. Только Нина имела небольшую практику, да и той дядя Ортьо сказал:
— Уж не знаю, как тебя учили. А кисть, гляди, надо держать вот так. Видишь?
Дяде Ортьо было уже далеко за пятьдесят. Он был лысый, только на висках остались необычно густые рыжие патлы, без единого седого волоса. Он что-то неторопливо говорил русским девушкам, посвящая их в секреты своего ремесла. Обращаясь к Мирье, он переходил на карельский язык.
— Гляди, вот так. Здесь мы проведем вот так. В нашем деле никогда нельзя говорить, мол, авось сойдет. Надо делать так, чтобы любо было поглядеть. Старому зятю все сойдет, так у нас раньше говорили, а коль делаешь для людей, так делай так, чтобы о тебе добрым словом вспоминали.
Мирье нравилось слушать карельскую речь дяди Ортьо, степенную, плавную, с поговорками да присказками. Наверно, в старые времена так и говорили калевальцы.
— Ваша жена Хотора? — вдруг спросила она.— Она так здорово пела в день рождения Айно. А почему вас не было?
— Петь-то она мастерица, моя Хотора,— усмехнулся старик.— Вот уже скоро сорок лет, как она своей песней мою голову закрутила. И ничего — живем. И дети стали взрослыми. Бойкая она еще. Уж коли скажет: :«Сиди-ка, старик, на печи», так точно, из избы не выйдешь. А сама петь пошла. Славная она у меня, моя старушенция...
— Скоро сорок лет? — Мирья макнула кисть в краску и недостаточно сильно отжала ее о край ведерка. Краска с кисти закапала на пол.
Ортьо взял у девушки кисть, снова сунул ее в ведерко и показал, как надо отжимать лишнюю краску. Потом он отошел к другим ученицам, объясняя им, как красить белилами оконные рамы, и, вернувшись к Мирье, взял кисть и стал рассказывать о своей Хоторе:
— Теперь, конечно, нет у нее той силушки, что прежде была. Помню, как-то до войны еще мы отправились в гости к сестре Хоторы. Дело было весной, захватили мы с собой семенной картошки нового сорта. Ну, примерно полмешка или побольше даже было ее, этой картошки-то. А день-то
был воскресный. Старики меня пришли провожать, ну я тут и хватил чуть-чуть лишку. День стоял теплый, озеро спокойное, ну я и думаю: пусть Хотора гребет себе помаленьку, а я покимарю. И улегся на дно лодки. А Хотора гребет да честит меня и по батюшке и по матушке. Она осерчала, что выпил я немножко. Я слушал ее, слушал, как колыбельную, и заснул. Подошли мы к берегу, а я сплю себе. Взяла Хотора под одну руку мешок с картошкой, под другую меня подхватила и пошла вверх по крутому берегу. Тут я и проснулся. А Хотора шагает да честит меня — и такой я, и сякой я. Вот какая она была, моя Хотора, раньше. Теперь она уже не та.
— Мешок картошки в одной руке и мужчину под мышкой?— Мирья была поражена.— Неужели у женщины может быть столько силы?
— Да она же карелка,— объяснил старик.
Так у Мирьи началась трудовая жизнь на ее родине. Бригада, в которой она работала, была дружная, а бригадир — словно добрый дедушка, окруженный внучатами. Мирье даже в голову не пришло, что комната, которую она сама, собственными руками выкрасила, станет ее жильем. Впрочем, не знали этого и другие. Когда они закончили малярные работы и дом приняли, при распределении жилой площади было решено отдать эту квартиру Елене Петровне. Избушку же, в которой они с Мирьей жили, приспособили под склад.
Елена Петровна и Мирья перетащили свои небогатые пожитки в новый дом. Воронов в шутку предложил отметить новоселье. Елена Петровна ответила, что если бы она стала праздновать каждое свое новоселье, то, наверное, ее зарплаты не хватило бы даже на половину из них,— столько раз ей пришлось уже менять квартиру за время кочевой жизни строителя.
Но тут как раз подошел день получки, и Мирья получила первую в Советском Союзе зарплату.
— Мама, как же получается,— смеялась она.— Государство заплатило мне за то, что я выкрасила свою собственную квартиру...
Мать задумалась, потом объяснила лаконично:
— Ведь в конечном счете нам всегда платят за то, что мы делаем для себя. Только не все еще это понимают, не думают об этом. А что, Мирья, может, все-таки устроим новоселье, а?
Гости собрались в воскресенье. Не хватало только Воронова. Елена Петровна послала Мирью за ним — чего он там копается. Васели вызвался идти вместе с Мирьей. Тут поднялся и Валентин, сказав, что по пути захватит из клуба магнитофон.
Когда они ушли, Хотора стала рассказывать Елене Петровне:
— Вижу, у дочки твоей отбою от ухажеров нету. А ведь я, милая, девушкой когда была, тоже не знала, куда от них деваться. Идем с посиделок, а за мной провожатых-то ну на каждый палец по одному. Ортьо был стеснительный, даже подойти боялся. Стоит в сторонке да все поглядывает. А другие тем временем меня под руку — и пошли. Жалко стало мне бедного парня. Раз подошла я сама к Ортьо и говорю, чего, мол, глазами хлопаешь, пойдем со мной. И его под ручку. Он пошел. Вот и идет со мной с тех пор — сорок лет.
— Мели, мели, может, чего-нибудь и намелешь,— буркнул Ортьо. Он разглядывал полы: — Видите, как хорошо покрашено. Это Мирья работала. Толковая у тебя дочь, Елена Петровна.
Мирвя встретила Воронова, он уже шел к ним. Позади шли Васели и Валентин, неся тяжелый магнитофон. Около общежития они остановились, оттуда доносился какой-то шум, крики.
— Драка, что ли? — нахмурился Воронов.— Подождите меня здесь.
Мирья пошла за Вороновым.
Вдоль стен в длинном узком коридоре общежития стояли шкафы и комоды, отчего коридор казался еще уже и длиннее. В самом конце его толпились люди, и чей-то пьяный голос кричал:
— П-пустите!.. Я... я... ей покажу... этой,— и посыпались такие грязные ругательства, что старухи, с любопытством следившие за происходящим, качали головами и зажимали уши.
Воронов взял Мирью за руку и повернул ее к выходу: — Иди скажи матери, что я сейчас приду. Через пять минут.— И он показал ей пять растопыренных пальцев.— Понимаешь?
Мирья пошла, но остановилась у выхода, где стояли Валентин и Васели.
Заметив начальника, люди отпустили парня, которого они держали за руки.
— Это что за спектакль? — грозно спросил Воронов.
Одна из старух стала охотно объяснять:
— Да вот Борис наш... Напился как свинья и хотел свою Валерию поколотить. А люди добрые спрятали ее. Она там. Борис ведь и убить может.— Старушка плохо говорила по-русски и поэтому перешла на карельский язык.— Скажите-ка вы этому начальнику... Разве дело это? Раньше мужики тоже баб били. Что ж, случается. Но чтоб вот так в пьяном виде бушевать, вовек не бывало. А этот, басурман...
Парень старался казаться трезвым.
— Я такой человек, я люблю, чтоб было по-моему... я возьму и...
— Возьми-ка и иди спать,— оборвал его Воронов,— и оставь в покое Валерию Владимировну.
Но парень все петушился:
— А мне плевать на всех вас. Что хочу, то и делаю. Разве ты, начальник, не знаешь, что я ухожу в армию? На плечо! И шагом марш, раз-два, левой, левой! «Шел солдат своей дорогой...» — загорланил парень.
— Знаем, знаем,— прервал его Воронов.— Там тебя сделают шелковым.
— Я такой человек, что...
— Пока ты станешь человеком, ты не раз отсидишь на губе и гальюны почистишь. Марш спать — и немедленно! — приказал Воронов.
Парень бросил свирепый взгляд на дверь комнаты, куда его не пустили, и пошатываясь пошел в свою комнату. Люди начали расходиться.
Воронов только теперь заметил Мирью.
— Ты не ушла? — прошипел он сердито и рявкнул стоявшим в дверях Валентину и Васели: — А вы чего тут торчите?
— Вот она, хаукилахтинская культура,— злорадствовал Васели.—Да ведь и за это отвечает начальник, не так ли?
— Зато тебя не касается. Ты у нас временный...
Мирья потянула Валентина за руку.
— Пойдемте, Михаил Матвеевич,— звала она начальника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45