— Тебя, кажется, кое-кто интересует? — Вейкко кивнул головой в сторону перегородки, за которой находилась бухгалтерия.— Ну, пойдем. Тоже мне зять Кайтаниеми, задери тебя комар.
— Покажи-ка нашему зятьку бумаги касательно крылечка,— сказал Вейкко девушке-счетоводу.— Давай показывай, чего там. Все равно от этих «прожектористов» не отвяжешься.
Документы оказались в порядке: руководство стройки Хаукилахти продало кайтаниемской ферме часть стандартного дома. Покупатель оплатил по государственной цене. Андрей спросил у Ларинена, где же остальные части дома.
— Остальные? Думаю, что ты сам найдешь их. Твои глаза все видят.
— Где я их найду? И почему их продали?
— А почему продали? — В глазах Ларинена появилась лукавая усмешка.— Ты помнишь своего деда Микки? Так вот. Когда тебя еще и в помине не было, такой случай был. Надумал твой дед купить лошадь, а деньжат не хватает. Старик думал, думал и решил продать часы. А часы отменные были, знаешь, похожие на репу или луковицу, такие большие часы, каких теперь не делают. Жаль продавать, но что поделаешь — пришлось.
— Нет, не слышал я этой истории,— засмеялся Андрей.— Значит, пришлось-таки деду продать часы. Интересно, какую же лошадь это Воронов купил?
Дорожный инженер Валерия Владимировна приехала на концерт из Юлюкоски, куда заезжала по делам. Она танцевала «Умирающего лебедя» так изящно, что Мирья даже удивилась, почему она не стала балериной. Даже ее костюм, хоть он и был собственноручного изготовления, производил впечатление настоящего. Мирье не часто в жизни приходилось видеть балет, но в Москве Елена Петровна сводила ее на «Лебединое озеро». Танец Сен-Санса в исполнении Валерии Владимировны на маленькой сцене сельского клуба
произвел на нее не меньшее впечатление, чем балет Большого театра. Сперва Мирья видела только из последних сил цепляющуюся за жизнь умирающую птицу, которую ей было жаль. Потом смерть лебедя представилась ей чем-то большим, величественным, гимном жизни, красоте, чистоте...
И вдруг она вспомнила сцену, невольной свидетельницей которой оказалась вместе с Вороновым в общежитии поселка, и на душе стало горько. Валерия с таким самозабвением отдается искусству, высоким и чистым мыслям, а дома пьяница муж... Как это несовместимо!
Ирина пела русские, карельские, финские песни. Слушая Ирину, Мирья пожалела, что согласилась петь. Хорошо еще, что она выступает не сразу после Ирины. Вот Нина декламирует стихи... и уже объявили ее выступление. Когда Мирья вышла на сцену, ей казалось, люди смотрят на нее недоверчиво. Валентин ободряюще кивнул ей и опустил голову на баян.
Мирья запела. Начала она неуверенно, робко. Наверное, Валентин заметил это и стал играть громче. По мере того как волнение у Мирьи проходило и голос ее зазвучал увереннее, Валентин играл тише. Мирья исполнила финскую народную песню «Летний вечер», потом «Подмосковные вечера» на русском языке. Слова песни она тщательно выучила. Она должна была петь еще и другие песни, но, допев «Подмосковные вечера», убежала со сцены. В зале долго и бурно аплодировали, но Мирья наотрез отказалась выйти на сцену: ей казалось, что хлопают только из вежливости, а если не из вежливости, то аплодируют баянисту, ей не за что.
Ирина бросилась обнимать Мирью.
— Мирья, ты пела просто чудесно, у тебя красивый голос, меццо-сопрано.
— Что мой голос! Напрасно я пошла после тебя выступать.
— Нет, я серьезно. Только вначале очень волновалась, а потом все шло хорошо.
Мать Вейкко была в больнице. Это чувствовалось во всем. Комната матери производила такое впечатление, словно в доме не жили. Кровать аккуратно накрыта, наволочки чистые и непомятые, стол и стулья, казалось, стоят недвижно на месте. В этой комнате Вейкко говорил вполголоса, словно мать дома и спит,
В спальне Вейкко и Ирины было много цветов. Даже зимой здесь росли китайские розы и герань. Круглый стол, стоявший посредине комнаты, был накрыт салфеткой, вышитой Ириной, и на столе в большой керамической вазз красовалась елочка.
Кухня, светлая и просторная, служила заодно и столовой. Посредине ее стояла новогодняя елка. На столе поблескивал никелированный самовар. Правда, не такой, какие раньше стояли в карельских домах, а электрический. Самовар в общем-то был не нужен, чай приготовить можно было быстрее и без него, но Ирина решила, что самовар придает дому уют.
Мирья стала вспоминать, имелся ли в их доме самовар, когда она была еще маленькая и жила здесь, в Карелии. Она хотела представить, какая тогда была мама. Молодая, красивая, иногда в ватнике, иногда в цветистом ситцевом сарафане. С тех пор Елена Петровна сильно изменилась, стала коренастой и полной, и лицо у нее теперь обветренное и грубое. Отца Мирья почти не помнила. Кажется, у него были густые темные волосы, они спадали на лоб, и он время от времени, читая при свете керосиновой лампы, отбрасывал их с глаз. Или, может быть, ей только так казалось. А вот был ли у них самовар, она так и не вспомнила. Ей тогда было три года...
Едва успели сесть за стол, как по радио начали читать новогоднее послание советскому народу. Первый тост подняли за наступающий Новый год, а второй тост сказал сам хозяин;
— Есть такой обычай — желать в новогоднюю дочь всем самого лучшего. Каждый желает своим друзьям и самому себе успеха, счастья, здоровья, желает тихой и спокойной жизни. Только нам тихая и спокойная жизнь не подходит, мы всегда в движении, всегда стремимся к новому и лучшему. Так что пусть будет побольше ветра и бури.
— Странный тост,— усмехнулась Ирина.
— Да, Мирья, такова жизнь у нас, у карел,— продолжал Вейкко, когда они выпили.— И не только у нас. Ветры и бури, только иногда временами затишье перед новой бурей.
На улице крепчал мороз. Сквозь тонкие края туч просвечивала луна. Снег поблескивал, отливая мягким спокойным светом. Заснеженное озеро казалось меньше, и дальние берега и острова словно приблизились к деревне, к теплу.
Мирья задумчиво смотрела в окно. «Это моя родина. Здесь я дома»,— думала она.
Вейкко помешал ложечкой в чашке, задумавшись тоже над чем-то.
— Пей, а то остынет,— говорила ему Ирина.
Вейкко хотелось пофилософствовать.
— Как ты думаешь, Мирья, смогла ли бы ты объяснить кому-нибудь, кто не знает нашей жизни, хотя бы финнам, почему у нас еще бывает такое? Ну, например, вот такая глушь, только снег да снег кругом,— он посмотрел в окно.— Асфальта нет, машины тоже сюда редко ходят. Дикий край.
— Но ведь то же самое и там в глухих местах,— ответила Мирья.
— Или вот — почему у нас в магазинах не хватает многих товаров? А в Финляндии, говорят, если есть деньги, можно все купить,— продолжал Вейкко.
— Зато здесь то, что есть в магазине, каждый может купить,— возразила Мирья.
Ирина засмеялась:
— Странный спор... Коммунист Ларинен хвалит капиталистическую Финляндию, а девушка, выросшая при капитализме,— Советский Союз.
Мирья смотрела в окно, на освещенное луной озеро. Одна мысль ей давно не давала покоя. Правда, говорить об этом ей было трудно, потому что самой не все было ясно. Но она все-таки решила поделиться с Вейкко.
— Там было много книг, в которых рассказывалось о жизни в Советском Союзе. Здесь нет классов, нет классовой борьбы. Там у меня есть подруга Лейла, очень горячая девушка, она вся наша. Она сказала мне, что в Советском Союзе легко — только учись и честно работай. Здесь нет социал-демократов, которые досаждают тебе, здесь не надо быть все время начеку, чтобы не попасть в ловушку к буржуям. Ей, Лейле, труднее. Она обиделась, когда я уехала. Бежишь, говорит, от трудностей и борьбы. Но я не потому уехала... Ой, я не могу объяснить...
— Ты все правильно объясняешь,— сказал Вейкко.
— Мне запомнилась одна фраза, которую я услышала здесь. Один за всех, все за одного.— Мирья сказала эти слова по-русски и спросила Валентина: — Я правильно сказала? Это очень красивые слова. И хотелось бы, чтобы их вспоминали не только на собраниях.
— Ты хочешь сказать — чтобы так было и на деле? — спросил Вейкко.—Но разве у нас меньше делают, чем говорят?
Конечно, больше! — воскликнула Мирья.— Видишь, я не сумела сказать, что хотела.
— Нет, нет, говори. Мы тебя понимаем, Мирья,— заверил ее Валентин.
— Конечно, люди разные. Не все одинаково рассуждают и живут по-разному.
— Коллиев, например,— подхватил Валентин.— Он думает, что он честный. Только честный по-своему.
— Я не ,о Коллиеве, я плохо знаю людей. Не надо ни о ком говорить за спиной. Я вообще... Если человек хочет добра, а о нем думают иначе... Когда не доверяют...
— Кому не доверяют?
— Не мешай,— сказал Вейкко Валентину.
— Я вообще... Больно ведь тем, кому не доверяют. Но я не об этом... Я много читала о Советском Союзе. В книгах одно, а... поймите, мне надо еще ко многому, очень многому привыкнуть.
Ирина с грустной улыбкой посмотрела на Мирью, потом на мужа:
— Помнишь, Вейкко, я когда-то тоже читала романы. Но разве наша жизнь сложилась, как в книгах пишут?
Вейкко поморщился. Таковы они, эти женщины: стоит им открыть рот, так и знай, что брякнут что-нибудь. Вейкко кашлянул, как кашляют, когда поднимаются на трибуну и не знают, с чего начать.
— Вот, кстати, я вспомнил...— он обратился к Ирине.— Конечно, можно и не завтра это сделать, потерпит, но надо кого-то позвать починить каменку в бане.
— Так ее уже на прошлой неделе починили,— поджала губы Ирина.
Вейкко стал объяснять Мирье:
— Понимаешь, у каждого свой характер, свой...
— Да ведь Мирья не ребенок,— оборвала его Ирина.— Она же понимает, что не все у нас думают об общественной пользе. Скажи прямо — много у нас еще таких, кто думает только о самом себе. А есть еще и подлецы настоящие.
— Да, есть, всякие есть.
И всегда будут,— Ирина говорила почему-то ожесточенно.
— Не знаю, всегда ли,— улыбнулся Вейкко.— Или, может, подлецы в будущем будут не такие, как теперь, будут лучше, чем те, кого мы не считаем даже подлецами, кого ничто не трогает, ни чужая радость, ни чужая печаль.
Я имею в виду равнодушных. За них не возьмешься, их ни в чем не обвинишь. Знаешь, какие они...
—' Давайте лучше споем что-нибудь,— предложила Ирина.— Мы и так, Вейкко, верим, что ты мастер произносить речи.
Однако Вейкко казалось, что он еще что-то не сказал, и, когда Ирина кончила песню, он заговорил:
— Встретился я однажды с финским туристом. Стал он расспрашивать, сколько у нас стоит то, сколько это, сколько стоит мужской костюм. И стал он сравнивать уровень жизни у них и у нас. Мы даже с ним поспорили. Ведь нельзя же судить об уровне жизни только по тому, сколько стоят штаны. Не знаю, понял ли он меня. И еще хотелось мне спросить у него: как, на его взгляд, прилично ли — придет к тебе сосед, набезобразничает, перебьет, поломает, что успеет, а потом давай расспрашивать — как, мол, живете, хорошо или плохо. Почему у вас это не так и то не этак?
Без стука открылась дверь, и весь в клубах морозного тумана ввалился Дед Мороз. Мирья даже ахнула. Это же настоящий рождественский Дед Мороз. С белой бородой, в высокой шапке, как рисуют в книгах детских сказок.
— С Новым годом! — Дед Мороз говорил по-фински с карельским акцентом.
— Андрей! Молодец! —вскрикнула Мирья.
Дед Мороз открыл берестяной кошель. Первый сверток он протянул Мирье:
— За хорошую песню на вечере. Желаю тебе успеха, дорогая Мирья, в учебе, в труде на новой, настоящей родине!
В коробке лежала большая кукла. Мирья обрадовано схватила ее и прижала к груди, как ребенка, и стала в шутку укачивать. Подарки получили Ирина — за песни, Валентин— за игру на баяне, а Вейкко — с пожеланием, чтобы он тоже научился петь или танцевать, а не только одни речи произносить.
Шел уже второй час. Мирье и Валентину завтра опять в путь. Решили лечь спать. Мирья и Ирина легли в комнате Наталии Артемьевны, а Вейкко и Валентин расположились в спальне.
Из комнаты, где спали Ирина и Мирья, долго слышался приглушенный шепот. «Наверное, Ирина опять нашептывает Мирье всякое, рассказывая о временах, о которых не стоило бы и вспоминать»,— думал Вейкко. Наконец шепот прекратился, Ирина заснула.
На озере потрескивал лед. Треск начинался где-то близко, потом отдалялся и, наконец, затихал далеко-далеко. Так же потрескивало морозной ночью и озеро Хаапавеси. Оно теперь далеко, за границей. Из комнаты, где спали Вейкко и Валентин, виднелся огонек папироски. Из кухни шел запах смолы. Этот запах хвои и морозный треск на озере так напоминали Алинанниеми, детство, отца и мать, которые там (остались, что Мирье вдруг захотелось увидеть их сейчас же, в эту новогоднюю ночь.
Ирина уже спала. Луна скрылась за лесом. На стене в кухне громко тикали ходики, отмеряя каждому частицы невозвратного времени.
Утром, когда встали, на дворе бушевала метель.
Сидели за завтраком, вдруг открылась дверь и вошел настоящий Андрей, весь осыпанный снегом, как вчерашний Дед Мороз. Только теперь поздравил всех с Новым годом, будто вечером и не заходил сюда.
— Садись завтракать,— пригласила Ирина.
— Так я ведь уже...— отнекивался Андрей, но все же сел.
— Знаем, что уже завтракал,— подтрунивал Вейкко — У тещи небось калитки и шаньги. Встречают уже не кочергой — не то что в былые времена.
— Без кочерги обошлось,— Андрей усмехнулся.
— Ты за нами? — спросил Валентин.— Боишься, что опоздаем?
— Да нет, просто так...
Андрей пришел по делу. Проснувшись утром, он вдруг засомневался, стоит ли брать с собой Мирью в Кайтасалми. Во-первых, буран. Во-вторых,— это-то его больше всего беспокоило — там, на лесопункте, вечер может пройти из рук вон плохо. Ведь первое января, в клубе будет полно пьяных. Комсомольская работа там совсем запущена. Да, на Мирью все это может произвести нехорошее впечатление. А потом еще — отец. Как он встретит, что опять выкинет. И зачем вообще ехать туда в такой день? Но теперь уже поздно отказываться. Все согласовано, афиши вывешены.
Андрей начал издалека:
— Мирья, ты очень хорошо пела вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45