Музыканты снимали мундштуки с труб, обтирали их, продували. Наум Сидорович постучал палочкой по пюпитру и стал что-то говорить оркестрантам.
Коллиев махнул рукой Люсе Кауронен. Она подошла к нему.
— Что вы еще собираетесь здесь делать? — спросил Коллиев сердито.
— Сейчас начнется занятие драмкружка.
— Почему не в клубе?
— Так они сами захотели. Директор школы разрешила.
Прасковья Федоровна подошла к ним, поздоровалась с
Коллиевым за руку.
— Школа, конечно, не место для репетиций. Но что же делать: в клубе холодно. Вот я и разрешила.
— Кроме того, Наум Сидорович обещал вести репетицию,— вставила Люся.
— Ты сама, что ли, не можешь вести? — Коллиев удивился.— За что же мы тебе деньги платим?
— Зачем вы так? — девушка покраснела.— Наум Сидорович согласился консультировать. Он же актер. Профессиональный, опытный.
«Ну конечно, опытный... актер...— подумал Коллиев.— Знаем мы, в чем он опытный...»
— Что же получается? — сказал Коллиев.— Ты довела работу в клубе до такого состояния, что сама не хочешь идти в клуб. Ты человек молодой, как ты не понимаешь современной молодежи? Ведь она, молодежь, не хочет сидеть сложа руки, как сидишь ты. Если людям нечем заняться, они начинают пить. Ты понимаешь? Мы говорим о тунеядцах, мы думали, что в Хаукилахти их нет. А это что такое? Ты деньги получаешь, а...
— Хватит! Ты сперва подумал бы, а потом говорил,— оборвал Вейкко Коллиева. Ларинена все считали человеком спокойным, он редко повышал голос, но сейчас он не выдержал.
— Послушай, ты...— Коллиев обернулся, но взял себя в руки: этого еще не хватало, чтобы председатель постройкома и парторг схватились у всех на глазах. Он обратился к директору школы: — Хорошо, что вы идете навстречу пожеланиям молодежи. Хотя это и не совсем законно. Но дело в том, что в клубе полный развал. Вы сами понимаете, Прасковья Федоровна, что у клуба и у школы свои цели. И нехорошо, если из-за авторитета школы пострадает авторитет клуба.
Директор школы пожала плечами, повернулась и пошла к двери. Ларинен попытался превратить разговор в шутку:
— Давайте создадим в Хаукилахти два независимых
государства — школу и клуб. Только на условиях мирного сосуществования.
Старик назначил ребятам время следующего занятия, попрощался с ними и потом обратился к Коллиеву:
— Ну, как мои ребятки? Они, конечно, дети еще, но есть среди них очень способные.
— Да, ничего. Вроде получается,-—буркнул в ответ Коллиев с видом знатока.— Только я хочу вам напомнить, что инструменты эти — имущество клуба. Если так дальше пойдет, то скоро весь клуб по бревнышку растащат по поселку.
— Трубы мы взяли с разрешения Люси,— оправдывался старик.— Под расписку. Здесь на них хоть играют, а там...
— Люся уже не заведует клубом,— сухо заметил Коллиев.
— Значит, вы собираетесь отбирать трубы?
— Надо обдумать, обговорить, и если решим оставить, то надо оформить как положено.
Коллиев говорил это рассеянно, а сам смотрел на Мирью, тоже сидевшую в зале. Заметив его взгляд, Мирья вспомнила, что они сегодня обещали прийти в гости к Коллиевым. И посмотрела на часы: еще рано. А Коллиеву стало вдруг приятно на душе: вот если бы со всеми было так — понимать друг друга с одного взгляда!
— Ну, у меня еще дела,— сказал он Ларинену.— Я пошел.
Коллиев шел домой, с горечью размышляя о том, что его здесь не понимают, не то что с одного взгляда, не понимают ни слов его, ни дел. Единственный человек, кто его понимает,— это дочь. С ней можно и поговорить и поделиться... Да, Марине он сумел дать правильное воспитание. Дочерью он доволен. А кто еще понимает, что он старался ради общего дела, все — другим, а себе — ничего? Ровным счетом ничего. Шел туда, куда посылали,— никогда не отказывался. Всегда горой стоял за линию партии. Был принципиальным, непримиримым. Не то что Ларинен — тот и нашим и вашим, бесхребетник какой-то. А еще парторг. А вот Воронова не поймешь... Дело делает, пользуется уважением и авторитетом в верхах. На собраниях краткий, деловой, человек, конечно, сухой. А за сухость не наказывают. Интересно, за что же его любит Айно Андреевна? Если бы Елена Петровна так же... Коллиеву очень хотелось, чтобы Елена Петровна понимала его с полуслова, с одного взгляда. И чтобы она... А пока она только посмеивается, подшучивает. Надо поговорить с ней серьезно. Они люди немолодые, обо всем могут договориться по-деловому. Спешить, конечно, не стоит. Только — как она будет относиться к Марине? Марину он, отец, в обиду не даст никому. А вот с Мирьей сложнее... Тут нужно подумать, приглядеться. Все- таки она воспитывалась там... Пока она усердно учится. Это — дело. Может быть, послать ее учиться куда-нибудь подальше? Тут он, Коллиев, взял бы на себя все хлопоты, всю заботу. Он пошел бы в райком или даже в обком, попросил бы помощи. Правда, отношение теперь не то, что было раньше. Раньше его ценили, оказывали доверие, и он всегда оправдывал это доверие. А теперь там—-новые люди, старых почти не осталось, вот и не понимают его и не знают его заслуг. Хорошо, что о его трудоустройстве позаботились. «Вам же немного осталось до пенсии?» Так и сказали.
Что ж, пенсия так пенсия. Елене Петровне тоже немного осталось до пенсии...
Было уже темно, когда Наум Сидорович вернулся к себе, в маленькую нетопленую комнату, которую Изольда занимала в общежитии.
Наум Сидорович мало бывал дома — одному слишком тоскливо и одиноко в этой комнатке. Из окна видна лишь куча бетонных плит, наваленных на затоптанном грязно-сером снегу. Старик смотрел на эти плиты и думал: «Вот она, жизнь. Живет человек, топчет снег, таскает тяжелые бетонные плиты. Потом умирает. Его закопают в землю, скажут на могиле пару теплых слов — и забудут. Другие будут жить в домах, сооруженных из этих бетонных плит. Они тоже будут работать, делать что смогут, будут заняты мыслями о призвании человека. Но никому не дано прожить столько, чтобы увидеть мир завершенным и совершенным. Да, очень небольшой отрезок времени отведен человеку, он видит только крохотную долю истории. Но не все люди используют и это время так, чтобы с чистой совестью сказать: я сделал все, что смог». Такие невеселые мысли лезли в голову в этой неуютной комнатке, при виде этих плит.
Веселее шло время среди молодежи и школьников. У них свои думы, свои заботы, они по-иному смотрят на настоящее и будущее. Им мир видится менее совершенным, чем людям старшего поколения. Человеку, прожившему свой век, кажется, что он сделал больше, чем сделал на самом
деле, а молодое поколение, которое пока что не сделало ничего, полагает, что оно в состоянии совершить больше, чем оно на самом деле способно сделать. Вот она, проблема отцов и детей. Так всегда было. В старину, бывало, отцы ремнем учили сыновей уму-разуму, и сыновья с превеликим уважением обнажали голову на могиле отцов.
Уж эта молодежь... О чем только не говорили у костра! Об антиматерии, теории относительности. «Человек за один год может прожить сто земных лет. Для этого достаточно только мчаться с огромной скоростью. Со скоростью света, используя энергию антиматерии». Наум Сидорович поправлял головешки в печке и усмехался про себя. Ему хотелось заметить им, что на земле человек тоже должен находиться в более ускоренном движении. Ну конечно, двигаться не со скоростью света, а по мере своих сил и способностей. Чтобы жизнь была прожита с максимальной пользой. Но он ничего не стал говорить у костра. Ведь они, эти ребята, много читают, им и так уже оскомину набили всевозможными советами и нравоучениями. Если уж говорить им, то надо говорить что-то новое. Пусть они мечтают об антиматериях и антимирах. Будет время — сами поймут, что на земле жизнь надо прожить по земному времени.
У старика тоже были свои земные заботы. Даже свои домашние дела, которые он выполнял каждый вечер в той же последовательности. Сперва он затопил плиту. Когда дрова разгорелись, взял ведро и пошел за водой. Валил снег, и тропу к проруби опять занесло. Ветер бросал в лицо колючий снег. Старик светил карманным фонариком, пытаясь отыскать тропу, по которой ходили за водой.
Когда он вернулся, комната показалась уже уютней: в плите весело трещали поленья и стало теплее. Старик поставил на плиту чайник и проверил свои запасы. Опять забыл зайти в магазин. В шкафу нашлась горбушка хлеба, кусок мяса и немного колбасы. На ужин хватит.
Науму Сидоровичу довелось за свой век жить и питаться по-всякому. Он знал жизнь и обеспеченную, приходилось ему жить на хлебе и воде, притом порой и хлеба не было. Он жил и в богато обставленной квартире со всеми удобствами, и приходилось ему лежать на жестких нарах холодного и сырого барака. Он получал и цветы и пинки, слышал крики восхищения и злые окрики.
Старик открыл дверцу плиты и присел погреться у огня. Хорошо вот так посидеть дома, перед огнем, и не думать ни о чем. А как заставишь себя не думать, пока жив, все думаешь: «Как там Изольда, бедная Изольда!» Изольда, его доченька Изольда под следствием, обвиненная в растрате, в хищении.
Науму Сидоровичу самому пришлось побывать даже в тюрьме, но и тогда, в те тяжелые времена, он сумел отнестись к своему положению философски. Он был один из многих. Но — Изольда, доченька! У нее ведь жизнь только начинается. Что она знает в жизни? Школу, подруг школьных да книги.
Старик знал, в чем обвиняют дочь. И ничем не мог помочь ей: все подтверждалось документами, да и сама Изольда признала растрату. Но старик не верил, что Изольда воровка, расхитительница. Что-то тут не так.
Когда он думал об Изольде, на душе становилось невыносимо тяжело. Он долго не мог заснуть, потом начинала болеть голова. И Наум Сидорович старался заставить себя думать о чем-то другом.
«Неужели Коллиев отберет инструменты?» Наум Сидорович представил, каким ударом это будет для детей. Они увлеклись духовым оркестром. Он уже мысленно видел огорченные лица ребятишек и с печалью подумал, что в их глазах он будет чуть ли не предателем, человеком, не сдержавшим своего слова. Ведь они так уверены, что дядя Наум не даст их в обиду, отстоит созданный только что духовой оркестр.
Наум Сидорович в душе сознавал, что характер у него не ангельский. Все он требует, все ему мало. Да, требовать он умеет, но не для себя. Если ворчит и ругается, то отнюдь не ради себя, а во имя общего дела. Да, случается, он и хватает через край, слишком горячится, слишком много шумит. Но что поделаешь, если у него такой характер, если он не может равнодушно пройти мимо, а идет часто напролом.
Поужинав и убрав со стола, Наум Сидорович стал рассматривать книги на этажерке Изольды: что бы почитать перед сном? Тургенев, Горький, Толстой, Ремарк, Хемингуэй, Стендаль... А вот тетради — в них Изольда записывала понравившиеся ей мысли из прочитанных книг. О жизни, о любви, о счастье, о честности и искренности... Прекрасные, чистые, честные мысли — а сама теперь под следствием, растратчица.
Нет, сегодня Наум Сидорович не станет перечитывать эти тетрадки — и так слишком горько на душе. На пол упала лежавшая сверху книга. Старик поднял ее. «Молодая
гвардия». Из книги выглядывала тонкая тетрадь в синей обложке. Наум Сидорович машинально развернул ее и увидел между страницами ветку березы с маленькими засохшими листиками. Дочь давала ему читать свои дневники, но эту тетрадку он видел впервые.
Наум Сидорович залез под одеяло, пододвинул настольную лампу ближе к кровати и раскрыл синюю тетрадку.
РАССКАЗ О ПОЖЕЛТЕВШЕЙ ВЕТКЕ
«Опять прошел день. И заполнен он был сплошной прозой: говядиной, рыбой, капустой. Большие весы отсырели и, кажется, врут. А счеты так заржавели, что костяшки, пожалуй, скоро придется передвигать двумя руками.
Странная вещь. Везде люди как люди, только не в столовой. В столовой они вечно шумят, скандалят. Глядя на них, я вспоминаю Пушка, такую маленькую, ласковую собачку. Пушок был такой добрый, лаял он только от радости. Но не дай бог подойти к нему, когда он ел,— он урчал, скалил зубы. Но ведь люди-то должны есть по-человечески. Больше всего я боюсь тех, кто тайком приносит с собой водку. Я знаю: они разливают ее по стаканам под столом. Я скорее пошла бы и вырвала из зубов Пушка кость, но к этим больше не пойду, пусть лакают сколько влезет. Меня и так уже обругали последними словами и даже грозили, что, мол, покажут мне.
Не знаю, что сегодня было бы, если бы не вмешался один парень из ремонтных мастерских. Его зовут Игорь. Он сидел за соседним столиком. Смелый парень — подошел и, ничего не говоря, вывернул из руки одного из этих пьянчуг бутылку с водкой и выбросил на улицу. Их, этих пьянчуг, было несколько, а Игоря они побоялись тронуть.
В десять я закрыла столовую. Подсчитала чеки, проверила выручку. Шел уже двенадцатый час, когда я вышла. На улице меня ждал Игорь. Я удивилась и даже перепугалась. Спросила, что он тут делает. Он растерялся, не знал, что сказать. Потом стал говорить, что слышал, как грозились со мной расправиться, и решил проводить меня. Ведь сегодня суббота, и получку давали. И вправду — неподалеку горланили пьяные. Я обрадовалась. Хотя, впрочем, мне ничего не угрожало, и я не боялась ни капельки — ночи сейчас светлые и люди еще не спят. И Игорь вовсе не показался мне таким сильным, как днем,— очень уж он был стеснительным. Мы стояли с ним во дворе столовой и не знали, о чем говорить. Он передвигал носком ботинка; с места на место щепку, а я смотрела на эту щепку.
Сегодня я хочу писать об Игоре. Только для себя. Может, когда-нибудь дам прочитать Игорю. Но только ему — и больше никому. Какие глупости я сейчас пишу: разве должен нормальный человек после первой встречи думать о таком? Нет, этот дневник не будет читать никто, никто: Только я, когда стану совсем старой и чуть умнее, возьму и прочитаю, чтобы посмеяться над собой.
Мы вышли на берег. Игорь, как и подобает телохранителю, шел немного в стороне от меня. Он совсем как мальчишка. На дороге валялась консервная банка, он стал ее пинать, как мячик, хотя на ногах у него были новенькие ботинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45