Васели заметил, что его не приглашают, и решил не идти на новоселье: что ему там делать, тем более что Воронов будет там.
—- Спокойной ночи, товарищ постоянный и номенклатурный,— бросил он Воронову и повернул в другую сторону.
— Пришли наконец-то! — воскликнула Елена Петровна, увидев Воронова.
Сели за стол, Марина Коллиева опять оказалась рядом с Игорем. Она и предложила, чтобы Игорь сказал первый тост.
— Почему я? — удивился Игорь.— Пусть Воронов скажет. Или — Валентин. От имени молодежи.
— Давай скажи,— махнул рукой Воронов.— Я боюсь: если я скажу тост, то мы с Еленой Петровной сразу разругаемся.
Игорь встал, задумался, потом начал торжественно, пожалуй, даже высокопарно:
— Мы живем в тайге. Вернее, здесь была раньше глухая тайга. Теперь нашими руками здесь строится новый поселок, социалистический поселок. Каждое такое новоселье для нас большой праздник. Пусть будет больше таких праздников. Я поднимаю тост за Хаукилахти. За Хаукилахти, у которого нет прошлого, есть только будущее, большое и светлое.
— Хороший тост,— похвалила Марина и тоже встала. За ней поднялись и другие и стали чокаться рюмками. Только Ортьо остался сидеть.
— Ортьо, что же это ты...— изумилась Елена Петровна.
— Нет, за этот тост я своей рюмки не подниму,— заявил старик.
— Почему?
— А вот почему. Будущее, конечно, есть будущее. Все это правильно. Но прошлое... Его нельзя просто так со счету сбрасывать. Мол, не было его. Нет, Игорь, было, было у Хаукилахти свое прошлое. Здесь люди и раньше жили.
Потом старик взял свой стакан и обратился к Елене Петровне по-карельски:
— А за тебя, Петровна, я выпью. И за то, чтобы молодежь не болтала, чего не знает... Ну, будь здорова, Петровна.
Его неожиданно поддержал Коллиев:
— Да, за Елену Петровну надо обязательно выпить. Я человек непьющий — вы все знаете, а за Елену Петровну— не могу не выпить. Ведь мы знаем друг друга давно. Вместе работаем, одно общее дело делаем. Иногда спорим, ругаемся — без этого не обойдешься,— как говорится, в спорах истина рождается. И я хочу сказать, что я думаю о ней, о нашей Елене Петровне. Ведь надо не только ругаться, надо не бояться говорить друг другу и хорошее.— Коллиев поднялся с рюмкой в руке и стал говорить торжественно, словно с трибуны:—Давайте не будем бояться
громких слов. Они тоже нужны. Елена Петровна наша это образец настоящей советской женщины. Она строитель новой жизни, человек с государственным подходом к большим и малым делам, принципиальный и предельно честный. Она — мать, многострадальная, стойкая, чуткая и...
— Да брось, Яков Михайлович,— прервала его Елена Петровна,— ты же не характеристику мне пишешь. Скажи короче, что, мол, влюбился в меня. И все будет ясно.
Коллиев смутился, поднял рюмку к губам и храбро выпил ее до дна, чуть не задохнувшись с непривычки.
— За Елену Петровну! За тебя, Петровна!
Мирья с благодарностью смотрела на Коллиева.
— Кийтос, спасибо вам,— сказала она по-фински и по-русски ему.
Когда гости стали расходиться, Мирья вышла на крыльцо проводить их. Валентин отстал от других, чтобы остаться наедине с Мирьей, и тут же из-за угла вышел Васели, видимо давно поджидавший ее. Заметив, что девушка оказалась между двух огней, Ортьо подхватил ее под руку:
— Не знаешь, кого выбрать? Лучше пойдем со мной, надежнее будет.
— Пошли, доченька, пошли к нам,— обрадовалась Хотора,— а то ты что-то к нам, старикам, не захаживаешь.
Елена Петровна стала убирать посуду. Из гостей остался один Коллиев.
— Помочь тебе, Елена Петровна? — вдруг предложил он.
— Какой из тебя помощник?!— улыбнулась Елена Петровна.— А впрочем — на. Вот тебе фартук. Покажи, как ты умеешь мыть посуду.
Коллиев надел передник. Оказалось, он умеет обращаться с посудой, сразу видно — давно уже холостой.
— Вот так мы и живем, Елена Петровна,—говорил он.— Одинаково живем. У тебя — дочь. У меня — дочь. У тебя — все только работа. У меня тоже. А годы-то уходят. И плохо, когда дочери растут одна без матери, другая...
— Ты к чему это клонишь?—засмеялась Елена Петровна.— Уж не сватать ли собираешься? Поздно уже, Яков Михайлович.
— Почему поздно? Мы ведь еще с тобой не так стары.
— Да нет, я не о старости говорю. Поздновато ты речь завел — гости успели уже уйти, а снова их собирать да стол, накрывать — канители много.
— Все шутишь. Хорошо, хоть ты шутить умеешь,— сказал Коллиев.— А то мы слишком серьезные — все только о делах говорим...
— Смотри, тарелку уронишь...
— А может, попробовать — на счастье.— Коллиев поднял тарелку, но не уронил ее, а положил на край стола. Потом осторожно взял Елену Петровну за руку: — Елена Петровна, я ведь за столом говорил от всей души. Ведь я о тебе думаю...
— Спасибо, спасибо.— Елена Петровна высвободила руку.— Теперь я скажу, что думаю.
— Ну что?
— Я думаю вот о чем.— Елена. Петровна стала серьезной.— У Ортьо Кауронена с желудком плохо. Мне Айно Андреевна говорила. Сам не жалуется. Завтра решается вопрос о его отпуске. Так что давай доставай ему путевку в Ессентуки или Железноводск. С утра же позвони куда следует.
— Хорошо, позвоню.— Коллиев помрачнел.— Ты не хочешь понять меня?
— Я все поняла, Яков Михайлович, все. У тебя — дочь. У меня — дочь. Тебя дома ждет Марина, так что иди домой. И не забудь о путевке.
— Ладно, пойду. Только, Елена Петровна, прошу тебя — подумай. Я ведь серьезно...
— Ладно, ладно. Там, кажется, дождь. Что это ты с плащом на руке, как молодой? Надень, а то еще простудишься.
Мирья вернулась домой поздно. Решила зайти к Ортьо и Хоторе на минутку, да разве уйдешь от них — Хотора сразу самовар поставила, а Ортьо вспоминал:
— Да, Мирья, задело меня за живое, когда поднимается такой молокосос и говорит — нет прошлого у Хаукилахти, ничего не было. Неправда это. Здесь люди и раньше жили. И многое видели и многое пережили. Вот как мы жили.
ЗДЕСЬ ЛЮДИ И РАНЬШЕ ЖИЛИ
Ортьо начал с того, как в этих краях, в Кайтаниеми, по другую сторону озера Сийкаярви, появилась первая школа.
Пришел человек, уже пожилой, с тяжелым рюкзаком за спиной — а в нем одни только книги — и сказал, что его послали сюда учителем.
Дело это было новое и большое, поэтому решили созвать собрание. А собрания тогда проводились чуть ли не каждый божий день: столько появилось общих дел, которые решали миром. Ну так вот. Школы, конечно, никакой не было, и построить ее сразу, конечно, не могли. Зато у вдовы Малафеевой изба была большая, и жила она в ней одна. Вот в этой избе с позволения вдовы и устроили школу. Она поставила те же условия, что ставила всегда, когда молодежь собиралась у ней на посиделки,— избу убирать самим и дрова приносить самим.
Класс был один — первый. Первоклассники были разного возраста — от семи до двадцати. Каждый ученик приносил с собой из дому скамейку и, уходя, уносил ее, чтобы она не мешала хозяйке дома. Учебников не было. Только те, что учитель принес с собой в рюкзаке. Поэтому читать учились по тому, что оказалось под рукой; годились также старые газеты. Учитель не получал даже зарплаты. Ученики приносили ему кто бутылку молока, кто кусок сушеного мяса, кто немного соли. А у кого ничего не было, те учились бесплатно.
Вдова-старушка в грамоте была столь же сильна, что и остальные бабы в деревне, она не знала ни «а», ни «б», но с первого дня стала незаменимым помощником учителю. Конечно, завучем (тут старик воспользовался современным термином) она была неважным, но зато по части дисциплины— тут она оказалась на высоте. Обычно она сидела во время урока на лежанке и что-то вязала. Руки ее были заняты спицами, а глаза все видели, кто и как слушает учителя. Стоило кому-то чуть пошевельнуться, заерзать, как вдова предупреждала сердитым голосом:
— Чего завертелся? Вот спущу штаны да лучиной пройдусь по мягким местам, так узнаешь, как на уроке сидеть.
В тот год Сийкаярви замерзло рано. За морозами пришли метели: проедешь по Сийкаярви на санях, а след тут же заметет. Метели заметали следы и тех ночных гостей, которые все чаще стали проезжать через Сийкаярви. Известно было, что приходят они издалека — из-за границы. Знали и то, зачем приходили.
Старики сидели у пылавших печей и в тревоге вздыхали, думали и гадали, что же все-таки будет?
Время было новое. Происходило что-то тревожное и таинственное, о чем старались не говорить. Жили будничными заботами, делая вид, что ничего особенного и ч происходит. А ночью кое-кто из крестьян увозил хлеб в лес и
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде. А сам Ортьо окончил только начальную школу. Он пошел по стопам отца, стал умелым плотником, столяром, сапожником, малярбм, умел делать и лодки,— словом, он стал мастером на все руки, какими бывали мужики-карелы в старые времена.
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем. Ходил один, что-то обдумывая, что-то читал и посвистывал. С людьми разговаривал мало: видимо, считал, что здесь, в глухомани, вряд ли что люди смыслят в том, что творится на свете. Если его спрашивали, чем же кончится эта заваруха, отвечал уклончиво: дескать,-поживем, увидим. Потом получилось так, что на какие-то курсы в Петрозаводск из их мест попросили послать грамотного человека. Мийккула был самой подходящей кандидатурой. Отец был очень рад и поговаривал, что, раз власть своя, народная, хорошо, что и служащие будут свои, из простого народа.
Мийккула проучился на курсах все лето и вернулся поздно осенью, когда начались метели. Время наступило беспокойное и непонятное.
Ортьо хорошо помнил те времена. Ему тогда шел уже пятнадцатый. Он очень гордился Мийккулой — ведь не у каждого есть брат, кончивший «большевистскую школу». Жили тогда в постоянной тревоге. Мать и отец боялись за Мийккулу. Мийккула тоже ходил мрачный, только вздыхал:
— Не знаю, муамо и туатто, что тут будет и как быть.
Однажды ночью отец вернулся из Кайтаниеми и сразу бросился к постели старшего сына:
— Ну, сынок, дела так обстоят, что вставай-ка скорей на лыжи и отправляйся в путь. Только побыстрее,
— А куда я пойду?
Мийккула проснулся сразу, но не торопился одеваться.
— Сам знаешь. К своим. Или укройся в лесу. Я знаю одну избушку. Никто вовек ее не найдет.
— Ночью идти?
— Завтра приедут за тобой. Время сейчас такое — не лучше ли спрятаться?
— На что им я? Люди-то свои. А что там в деревне говорят?
— Всех мужиков сгоняют в Ухту. Собрание какое-то будет. Хотят Карелию отделить от России. Тоже мне нашлись отделители, мать их...— выругался отец.
— Да вед не убьют же они меня. Люди-то свои.
— Не знаю. Свои — да не свои. Кто их знает, что они за люди.
Так прошла ночь, но Мийккула никуда не пошел.
На следующий день на Сийкаярви появились люди, они шли к Хаукилахти. Отец еще раз предложил Мийккуле укрыться, пока не поздно. Но Мийккула сидел растерянный и не двигался с места. Потом и отец успокоился. У людей, подходивших с озера, не было даже оружия.
— Муамо, поставь-ка самовар,— предложил Мийккула.
В их избу вошло десятка полтора мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45