— Кстати, тот парень говорит по-русски с таким же акцентом, как и вы.
Тут вражеский дот взлетел в воздух. И началась атака.
Позднее, уже после боя, Вейкко стал искать смельчака, который взорвал дот и который говорит по-русски с таким же акцентом, как и он.
По траншее навстречу ему шел Микин Степана, такой же высокий, неуклюжий, каким Ларинен помнил его с довоенных времен. Степана низко пригибался, но голова его все равно то и дело появлялась над бруствером. Солдатская форма явно не шла ему: длинные руки чуть ли не на пол-локтя высовывались из рукавов, а штанины кончались там, где начинались голенища сапог. Да, выглядел он совсем не бравым воином-героем, только что совершившим подвиг.
— Эмяс! — обрадованно выругался Степана по-карельски, увидев Вейкко.
— Не эмяс, а Ларинен,— поправил его Вейкко, протягивая руку, которая тотчас же оказалась в медвежьих лапах земляка.
— Да я смотрю, ты капитаном стал,— сказал Степана.— Молодец.
— Наше дело — знаешь... Солдатское. Ну как ты? Жив, здоров, вижу. И слышал — воюешь как надо!
Но тут начался артналет, и поговорить они не успели. Договорились только, что вечерком, когда будет поспокойнее, разыщут друг друга, Степана зайдет к Ларинену.
— Приду, обязательно приду,— пообещал он.
И не пришел: саперам дали новое задание, и батальон срочно перебросили на другое место.
А теперь Коллиев спрашивает, что он, Ларинен, думает о Степане Никифоровиче. Да, кое в чем мысли с Коллиевым совпадают: так больше не может продолжаться — пропадает человек. Но они сейчас думали о разных периодах жизни Степана Никифоровича, Ларинен вспоминал их встречу в Восточной Пруссии, Коллиев думал о том, что Степан Никифорович говорил о нем на свадьбе Игоря с Изольдой, как чернил его, Коллиева, человека, который, будучи начальником лесопункта, сделал так много для Степана Никифоровича.
— Или тебе все равно, какого человека у нас возносят? Люди давно над ним смеются,— сказал Коллиев, потому что Ларинен медлил с ответом.
— Я вот думаю,— глухо сказал Ларинен,— почему именно сейчас ты завел разговор о нем. Что же случилось?
— Ах да, ты не знаешь,— усмехнулся Коллиев.— Не знаешь, что он пьянствует, совершает прогулы. Откуда тебе знать? Я с Бородкиным разговаривал по телефону. Позавчера опять вышел на работу только во второй половине дня. Ты полагаешь, что передовики должны быть вот такими?
— Что ты меня спрашиваешь? Я, что ли, его возносил как передовика, разве я ему создавал особые условия? Кто был начальником лесопункта — ты или я?
— Я был начальником лесопункта. При моем содействии его поднимали, и было за что,— ответил Коллиев. Он задумался и заметил с горькой усмешкой: — Да, задним умом мы все крепки. А вот попробуй поступай всегда правильно, когда ты занимаешь руководящую должность.
— Вот видишь, опять наши мнения сошлись,— усмехнулся Ларинен.— Ты правильно говоришь. Задним умом мы все крепки.
На берегах Сийкаярви три крупных населенных пункта и три первичных партийных организации — поселка строителей Хаукилахти, фермы Кайтаниеми и Кайтасалминского лесопункта. У соседей нередко находились общие дела, и
тогда три первичных партийных организации проводили одно общее собрание.
Пропавший дом нашелся на берегах Сийкаярви, никто не стащил его дальше. Вернее, нашелся не дом, а его части. Поэтому и собрались вместе, чтобы окончательно выяснить, как же так могло случиться. Встретив Андрея, Мирья спросила его:
— Все говорят, что исчез целый дом. Объясни мне, пожалуйста, как это случилось. Мне эта история непонятна.
Андрей хотел отделаться шуткой, вспомнив, как Ларинен комментировал пропажу дома в канун Нового года в Кайтаниеми:
— У моего дедушки когда-то были хорошие часы. Пришлось ему их продать, чтобы купить лошадь. А почему тебя так интересует это дело?
— Что, разве нельзя продать дом?
— Почему нельзя? — Андрей стал объяснять девушке:— Понимаешь, у нас строительство ведет государство. Все — машины, дома, все принадлежит государству. Все делается по плану. Но бывает — вдруг денег уходит больше, чем предусмотрено планом. Откуда их взять? Надо запросить дополнительные средства. Но это потребует времени. А у нас решили иначе: продали дом, чтобы побыстрее достать деньги. Это — нарушение финансовой дисциплины. Вот Воронову и дали выговор...
— Так он же не себе взял.— Мирье было жаль начальника: такой честный, хороший человек. Скоро вернется Айно с маленьким ребенком, а ему дали выговор, а может, и уволят с работы.
Словно угадав ее мысли, Андрей пояснил:
— Мне тоже жаль его. Иногда так трудно найти выход. Но ничего, переживет. Ничего с ним не случится, будет только лучше руководить.
Андрей говорил спокойным тоном, словно ничего страшного не случилось. Это успокоило Мирью — никаких секретов тут, оказывается, нет. Все просто. Просто и удивительно. Особенно ее удивило, что эти простые рабочие — Андрей, Игорь, Валентин — подняли такое дело и начальник стройки, которому все должны подчиняться, не может сказать им: «Зачем вмешиваетесь? Вас это не касается». Наоборот, он даже выговор получил. «Если написать об этом Нийло, он не поверит,— размышляла Мирья.— Было бы забавно посоветовать ему: так и так, попробуй-ка сунуть свой
нос и поинтересоваться, как твой коммерции советник распоряжается финансами фирмы. Вряд ли перед ним коммерции советник станет отчитываться...»
Мирья завидовала Андрею и его друзьям: они осмеливаются поправлять даже начальника, а у нее не хватает храбрости вмешаться в некоторые мелочи, с которыми она не согласна. Ей хотелось бы сказать, почему некоторые дома красят с наружной стороны в синий цвет? Ведь от жилья, покрашенного в синий цвет, веет холодом, неуютностью. Но разве скажешь — вдруг ей ответят: «Ты-то чего лезешь? Опять учишь западной культуре...» Нет, лучше молчать. У нее, у Мирьи, нет права говорить. А у Андрея и у ребят есть.
Когда Мирья рассказала матери о разговоре с Андреем, Елена Петровна стала объяснять, как могло случиться, что средств надо больше, чем отпущено. Мирья представила себе.
...Тяжело нагруженная лесом машина сворачивает с шоссе к стройке. Колесо прицепа наезжает на пень. Водитель не видит этого, он нажимает на газ. Машина дергается, из-под заднего колеса летит снег, колесо проваливается все глубже и глубже. Шина трется о камень и начинает дымиться. Водитель выключает мотор и кричит, что дальше он не поедет, надо разгружать. Елене Петровне приходится снимать людей со стройки, чтобы доставить брусья с машины до объекта, а нести далековато, метров триста. Им за это надо заплатить. А в сметах такой случай не предусмотрен. Прораб Елена Петровна и начальник стройки Михаил Матвеевич спорят. И спор кончается тем, что начальник, ругаясь и чертыхаясь, поддается требованию прораба и подписывает ведомости о выплате. И он же получает выговор. Про себя ругается, зачем подписал. И знает, что придется и в дальнейшем ругаться и подписывать, если дело требует. И готов получить еще выговор. Главное, чтобы выросли новые дома. И новый, ранее не виданный в этих краях лесопильный завод.
Одним словом, дело о пропавшем доме было всем ясно, все согласились с Коллиевым, предложившим поставить на этом точку и больше не трепать нервы людям. «Молния» свое дело сделала, а теперь следует заняться делами поважнее. На повестку дня предстоящего собрания вынесен и такой важный вопрос, как персональное дело Степана Никифоровича Карху. Это не внутреннее дело одной только организации лесопункта, в которой Степан Никифорович
состоит на учете. Человек он известный далеко за пределами своего лесопункта. Есть над чем поломать голову, есть о чем поговорить, рассуждал Коллиев.
Местом очередного общего собрания трех партийных организаций выбрали лесопункт Кайтасалми.
Сразу после работы, наскоро поужинав, коммунисты Хаукилахти сели на покрытый брезентом грузовик и отправились в путь. Вместе с ними отправился и Андрей. Надо же было случиться, что на одном и том же партийном собрании обсуждали вопрос о приеме сына в партию и персональное дело отца.
Мирья решила посвятить вечер уборке и кое-что выстирать. А потом, если останется время, позаниматься. Не успела она взяться за работу, как пришли Нина и Изольда. А вслед за ними, конечно, появился Игорь. Его сразу послали колоть дрова, а девушки вместе прибрали комнату и взялись за стирку. Мирья тайком наблюдала за Изольдой И Игорем. «Какие они счастливые!» — подумала она, и ей самой было радостно на душе.
Потом ей организовали что-то вроде экзаменов: Мирья должна была повторить пройденный материал по русскому языку и по истории.
А мимоходом Нина сообщила:
— Васели тоже занимается. Сидит сосредоточенный, важный. Я сказала, что пойду к тебе. Он тоже хотел пойти, даже встал, потом сел обратно. И ничего не сказал. Не поймешь его.
«Валентин какой-то странный...— подумала Мирья.— Грустный, говорит о чем-то второстепенном, отводит взгляд...»
Оставшись снова одна, Мирья вспомнила, что она еще не ответила на последнее письмо Нийло. Несколько дней назад от него пришло письмо, полное восторга и радости: он теперь житель Хельсинки, у него хорошая работа, служит у влиятельного коммерции советника — родного брата Ортьо. Мирья пыталась представить братьев вместе—крупного, важного коммерции советника и всегда скромного Ортьо, простого и мудрого.
Она хотела было сесть и написать ответ Нийло, но что- то мешало ей взяться за перо. Нет, она, конечно, напишет, но не сегодня. Да и мама скоро должна вернуться.
Шел уже первый час, когда хаукилахтинцы вернулись с собрания. Мирья еще не спала. Перед ней лежал роман «Как закалялась сталь» на русском языке. Когда-то она
читала эту книгу на финском языке, книга ей понравилась, и теперь решила почитать ее в оригинале.
— Здесь так тепло! — воскликнула Елена Петровна, войдя в комнату.— Я насквозь промерзла в машине.
Мать пришла не одна. В прихожей кто-то вытирал ноги, потом открылась дверь.
— Заходи, заходи. Мирья еще не спит.
Вошел Вейкко.
Елена Петровна стала объяснять дочери:
— Вижу, свет еще горит, решила — пусть человек погреется, выпьет чайку. Живет он как бобыль — даже чай некому приготовить. Долго ты так думаешь жить, Вейкко?
— Сам не знаю. Все думаем с Ириной, что здесь я — временно. Жалко покинуть деревню. Вот муамо поправится, вернусь на ферму.
Елена Петровна и Вейкко Ларинен с необычайной жадностью глотали обжигающе горячий чай. Только принимаясь за третий стакан, Вейкко сделал передышку и, добродушно усмехнувшись, промолвил:
— Как там наш бедный Степана? Наверное, всю ночь не будет спать.
— Да, есть у него теперь над чем подумать,— улыбнулась Елена Петровна.
— Ну, как вы там решили относительно Степана Никифоровича?— поинтересовалась Мирья и тут же умолкла: она знала, что о решениях закрытого партийного собрания не принято говорить публично. И теперь немало была удивлена, когда Вейкко и мать стали говорить об этом. Впрочем, они не столько рассказывали Мирье, сколько сами делились впечатлениями. В машине все сидели молча, обдумывая про себя то, что произошло на собрании.
— Я даже не ожидала, что оно так пойдет...— говорила Елена Петровна.
— Чего ты не ожидала? Такой критики? — спросил Вейкко.
— Такого оборота.
Какого оборота? Мирья смотрела на них выжидающе.
— Да, Мирья, сегодня нашему герою люди сказали все, что у них было на душе,— начала Елена Петровна.— Все припомнили.
— И то, что он возомнил себя черт знает кем, и то, что стал выпивать,— стал перечислять Вейкко.— Ты понимаешь— мы с ним выросли вместе, со многими он воевал вместе, вместе работаем. И вот на тебе — задрал нос.
— Нос его и так видно, об этом тоже так и сказали. Мол, такой носище за версту виден,— вставила мать.— Кажется, это Ховатта говорил.
— Да, он. Вышел выступать с трубкой, потом сунул ее в карман, чуть карман не прожег. Правильные вещи он говорил: мол, одинаковой деревянной ложкой похлебку хлебали, а теперь Степану подавай серебряную чашу с золотой вилкой.
— А кто его поднимал? Они же сами. Те же люди, что сегодня его критиковали,— размышляла вслух мать.
Вейкко нахмурился:
— Люди, люди, но не так просто все происходило: собрались и выдвинули. Нет, обязательно должны быть инициаторы, чтобы все прошло организованно. И было за что Степана Никифоровича выдвигать. Беда только, что вовремя не пригляделись, куда мужик идет, что с ним происходит...
— Да брось ты...— Елеца Петровна махнула рукой.— Как раз вовремя. Ничего страшного не произошло.
— Нет, Елена Петровна, я давно думал...
— Думал и ничего не делал. Скажи спасибо, что Коллиев надоумил.
— Ну, Коллиев — это другая статья. Вообще не знаю, дошло ли до него, что по сути ему досталось больше, чем Степану Никифоровичу?
Мать объяснила дочери:
— Вот я и говорю, что не ожидала такого оборота. Критикуем мы, значит, Степана Никифоровича, ругаем на чем свет стоит, кое в чем даже перегибаем палку. Я тоже поддаю жару, а сама уже боюсь, как бы не переборщить. Так критиковали, так ругали, что Коллиеву только и осталось в конце подвести итоги: так, мол, и так, как нам ни больно... А разве ему больно, он того и добивался, чтобы Степана исключили из партии. Мол, у всех складывается такое мнение... Как ему хотелось, чтобы сложилось такое мнение. Тогда мы обрушились на него! Кто тебе, мол, такое предлагал! Кто ты такой, чтобы нам диктовать, какое решение принимать! И пошло, и пошло... Степан Никифорович остался уже в стороне. Вот о таком обороте я говорю.
— А главное, сказали,— вставил Вейкко,— Степана мы знаем, свой человек, мы его критикуем, мы и решение примем. Крепко сказано. Не знаю, как Коллиев это понял... Э-э, да уже третий час...— И Ларинен встал.
Мирье хотелось еще спросить об одном:
— А ведь собрание было закрытое?
Она ожидала, что Ларинен скажет: да, и поэтому пусть весь их разговор не выходит за стены этого дома. Но он сказал:
— Ну и что же?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45