Ведь и в наш атом- но-кибернетический век наука во многих отраслях делает еще первые шаги. Как бы там ни было,—существует ли передача мысли на расстоянии, или это было просто совпадением, случайностью, но буквально через несколько минут после того, как Наталия Артемьевна высказала пожелание увидеть Ирину, та появилась на пороге палаты, с пунцовыми от весеннего морозца щеками и с инеем на висках.
Вейкко даже вздрогнул:
— Ты?! Муамо тебя ждала.
— Да, я. Приехала, а мне говорят — ты в больнице. Как себя чувствуешь, муамо?
— Мало уж мне осталось чувствовать себя,— прошептала Наталия Артемьевна.— Доченька, подойди поближе.
И она опять начала плакать. Слезы душили ее, она на ощупь нашла руку невестки, потом нащупала руку Вейкко.
— Живите в мире да в согласии. Не ссорьтесь. Ребенка возьмите. В доме должен был ребенок. А меня плохим не... Не сумела я вырастить Вейкко, как надо было бы. Бедно мы жили... Что было, то было...— Наталия Артемьевна чуть снова не зарыдала, но Вейкко успел успокоить ее:
— Не говори так, муамо. Ты еще... еще мы с тобой поедем в Кайтаниеми, домой...
— А как там...— мать хотела что-то спросить, но забыла или же не нашла слов. Потом она начала говорить, то ли в бреду, то ли наказывая еще в сознании: — Весна придет... Сети... починить надо... Потом надо...
Она что-то шептала, но слов нельзя было уже разобрать. Глаза у больной стали сами собой закрываться, Айно Андреевна тихо спросила:
— Заснешь? Тебе лучше стало.
— Вроде...
И Наталия Артемьевна заснула. Ирина осторожно поправила на ней одеяло, и они все тихо удалились.
Через полчаса на дом к Айно Андреевне прибежала санитарка. Вейкко и Ирина тоже были там.
— Муамо спит? — спросил Вейкко.
— Спит... Вейкко Яковлевич, иди к ней.
И санитарка отвернулась к окну.
Мать спала. Спокойно, освободившись от всех земных 8абот. Прямая. Со строгим лицом. Сложив руки на груди.
На берегах Сийкаярви стало меньше одним старожилом, человеком старого поколения карел.
Вейкко бессильно опустился на стул:
— Мама!
Для матери Вейкко всю жизнь оставался ребенком, хотя на висках у него уже пробивалась седина и на лице появились морщины.
Вейкко, двигая челюстями, казалось, жевал что-то, сжимая изо всех сил губы, не давая вырваться из груди стону, преисполненному боли. Он взрослый, мужчина. Но глаза не слушались, они стали влажными, их щипало, и они часто-часто моргали. То, что случилось, было естественной и неизбежной закономерностью, повторяющейся миллиарды лет. Жизнь и смерть. Но для него, Вейкко, это была смерть матери. Он потерял самого близкого человека.
Ирина стояла рядом, тихо рыдая.
— Мама!
Перед глазами Вейкко промелькнули разрозненными картинами воспоминания. Пришли слова, которые надо было сказать раньше. «Не сумела я вырастить, как надо было бы. Бедно мы жили...» Еще полчаса назад на это можно было и надо было ответить. А теперь поздно. В горле пересохло.
Сумела вырастить, мама. Как надо воспитала. Научила работать. Работать честно. Учила своим примером. Даже умирая, ты думала о труде. Сети... Самое будничное из домашних занятий — починка сетей — может стать одинаково великим делом, если главное для человека — труд.
Правильно ты воспитала, мама! «Люди всегда добрые, будь только сам добрый к ним». Так сказала мать, когда Вейкко однажды посетовал, что люди есть и плохие. Эту истину мать вычитала не из книг — она не знала грамоты. Эту истину она усвоила из жизни, и она стала для нее убеждением. Конечно, она знала, люди бывают разные. Есть и плохие. Ей, пожалуй, больше, чем ее сыну, пришлось хлебнуть горя из-за плохих людей. И все же она верила — человек создан для добра.
г Ты сумела воспитать так, как надо, мама! «Возвращайся домой, хватит по свету скитаться». Пусть у матери представление о доме было очень узким, но оно включало в себя и любовь к родным краям и любовь ко всей большой Родине. Эти слова мать велела написать, диктуя письмо
сыну, которого тогда занесло далеко, на реку Эльбу. Это | было вскоре после окончания войны.
Правильно ты воспитывала, мама! Иногда, правда очень редко, и хворостиной. Как-то еще мальчишкой Вейкко залез в чужой огород и нарвал репы. Соседка пожаловалась матери. Мать отхлестала Вейкко прутом, а потом плакала вместе с ним, гладила по голове и умоляла: «Расти честным, сынок».
«Бедно мы жили...» Так разве это была твоя вина, мама? Приходилось перебиваться и на хлебе с сосновой корой. Отец погиб на гражданской войне. Остались вдвоем, мать и сын. И в этой маленькой семье мать иногда пекла лепешки двух сортов. Одни — из чистой сосновой коры, В других было немножко ржаной муки, бог знает каким чудом добытой матерью: они были для сына.
Когда строили Мурманскую железную дорогу, мать ушла на заработки, пилила дрова где-то в Княжьей губе. Вейкко она оставила на попечение дяди Ийваны, Ийваны
Кауронена, у которого своих детей было пятеро. Ийвана относился к Вейкко, как к собственному сыну, не обижал ни в чем. И все равно Вейкко скучал по матери. Весной, когда сошел лед с Сийкаярви, он приготовил на берегу стол с угощением для матери. На столе были разные вкусные вещи: белые камешки — сахар, камешки побольше — хлеб, шишки — жаркое. Все было!
Случилось так, что именно в тот день и вернулась мать. В весеннюю распутицу она прошла пешком более двухсот верст. Пришла голодная, утомленная. И принесла для сына гостинец — завернутый в тряпочку, твердый как камень, заплесневелый кусочек белого хлеба. Настоящего белого хлеба! С той поры прошло более сорока лет. И никогда и нигде Вейкко не приходилось есть такого вкусного, как тот маленький, чуть более спичечного коробка, кусочек белого хлеба.
«Нет, мама, мы не бедно жили».
И если чего и не хватало, то, пожалуй, больше всего не хватало матери того, в чем она больше всего нуждалась,—у Вейкко не находилось времени сказать матери, о чем он теперь думал. Ему всегда было некогда. «Как живешь, муамо?»—спрашивал он иногда мимоходом. Или: «Что тебе нужно, муамо?» Мать отвечала — ничего, у нее есть все. Как же он не понимал, чего матери не хватает...
Это мы часто понимаем тогда, когда уже поздно.
В другом конце больницы послышался громкий детский крик. Это кричал Мишутка Воронов, самый молодой житель поселка Хаукилахти, требуя себе то, на что имел право в жизни.
Когда Ортьо узнал, что постройком заказал для Наталии Артемьевны гроб в столярной мастерской, он немедленно пошел и сказал, что гроб он сделает сам. Только он имеет право на это, потому что он знал Наталию Артемьевну, старейшего жителя берегов Сийкаярви, с самого детства.
Похоронить Наталию Артемьевну решили на кладбище Кайтаниеми — это было естественно. Но когда к больнице подъехал грузовик, чтобы отвезти тело покойной в Кайтаниеми, вслед за машиной приехал Пекка Васильев на лошади. В сани, к концам оглоблей которых с дуги спускались черные ленты, был запряжен не Виркку, на котором Пекка обычно ездил, а старый, но все еще сильный мерин, хорошо откормленный и очень спокойный, умевший ходить ровным неторопливым шагом.
— Давай убирайся со своей керосинкой, чтоб и духа бензинного не было! — приказал Пекка шоферу.
— Мне велели отвезти мать Вейкко Яковлевича...
— Мать Вейкко Яковлевича? — Пекка возразил тоном, не терпящим возражений.— А я приехал за Наталией Артемьевной. И ее надо отвезти, как подобает старого человека, так, как отвозили испокон веков у нас,— на лошади. Ты знаешь, что Наталия Артемьевна жила здесь еще тогда, когда не было ни Вейкко, ни машин?
В сани, рядом с гробом, сели кроме Пекки Васильева Вейкко и Ирина. Ирина подозвала Мирью и велела сесть тоже с ними. Остальные сели на машину. Впереди медленно, ровным шагом шла лошадь, а за санями ехала машина, тихим ходом, подчиняясь старым обычаям.
Мирья сидела, погрузившись в свои мысли. В последний путь провожали мать, маму, настоящую карельскую женщину.
И неожиданно Мирья сказала Вейкко:
— Вы не зайдете в сельсовет? Скажите — пусть отошлют мое заявление быстрее.
Какое заявление? — тихо спросила Ирина. Мирья пояснила:
— Я подала заявление с просьбой принять меня в гражданство Советского Союза. Оно немного задержалось.
— Хорошо, вместе сходим,— сказал Вейкко.
Мирья понимала, что завела речь об этом не в подходящий момент, но ей надо было сказать это именно теперь.
Лед на Сийкаярви чернел день ото дня. Начали валиться вешки, установленные вдоль зимника. Потом за одну ночь озеро вдруг побелело, верный признак, что лед вот- вот тронется. Шли дни, а лед упрямо не желал сходить. Небо было ясное, пекло солнце, было жарко как летом, но не хватало ветра. И лед держался.
Мирья стояла у подъемника. Со стороны можно было подумать, что она на мгновение остановилась, застыла, готовясь совершить прыжок. Она наклонилась вперед, потом выпрямилась и снова наклонилась. Руки ее уверенно держались за рычаги управления. Машина подчинялась движениям Мирьи. Выпрямится — трос натягивается и груз послушно поднимается вверх; наклонится — трос идет вниз за новым грузом шифера.
Небо по-весеннему ясное. И лицо у Мирьи тоже ясное. Одно удовольствие работать, когда работа спорится. Двадцать секунд — и трос возвращается с крыши. Через минуту-другую он вновь поднимается с земли с грузом. Просто наслаждение управлять огромной махиной, послушной каждому движению руки. На душе радостно и оттого, что день такой теплый и можно работать в легком комбинезоне. Мотор ровно стрекочет, а с крыши доносится перестук молотков, словно крупный град колотит по железной крыше. Крыша растет прямо на глазах. Но Мирья не видит этого. Сейчас она — строитель, а не посторонний наблюдатель, который сможет отойти на некоторое расстояние и увидеть, как растет крыша. Только после работы у Мирьи появится возможность полюбоваться зданием, в котором каждая балка, каждый брус подняты с земли ею и послушной ей машиной. Конечно, строила его не только она. У других тоже есть своя доля участия в этом строительстве. Одни обтесали брус, другие установили его на место. Третьи принимали поднятый ею груз.
Здание почти готово. Они кончают крышу, а внутри идут отделочные работы. На втором этаже ставят двери и
оконные рамы. На первом Ортьо со своей бригадой красит полы.
Правда, в бумагах Мирьи, что лежали в конторе, сказано, что она имеет специальность маляра такого-то разряда. Но она уже не маляр. Теперь она крановщица. А потом она будет... О, сколько строительных профессий, и ей надо хоть немного овладеть каждой из них, чтобы стать настоящим инженером-строителем. До института ей еще далеко, но ведь и вся жизнь тоже впереди...
Она работает последний день на этом объекте. Когда закончат крышу, ей с ее подъемником нечего будет здесь делать. Она перейдет на другой объект, туда, куда ее направит мама, нет, не только мама, а прораб Елена Петровна, потому что на работе Мирья такой же строитель, как и другие.
Нижний этаж этого дома займет детсад. На втором этаже будет несколько квартир. Они уже распределены. Одну двухкомнатную получат Ларинены. Ирина переедет из Кайтаниеми сюда, она будет работать в новом детском саду. Наконец-то Вейкко и Ирина будут вместе, а то что это за жизнь — один по одну сторону озера, другая — по другую. Только Наталия Артемьевна останется на родном берегу.
Наконец лед на Сийкаярви тронулся. На песчаный берег поднимались глыбы льда, ослепительно чистые, сверкавшие на солнце. Одна за другой льдины громоздились на берег, образуя гигантское ожерелье, протянувшееся вдоль берега от Хаукилахти до Кайтаниеми. Земля была еще черная, только едва заметные ростки выглядывали из-под почвы и начинали тянуться к солнцу.
Дом сдали. Нижний этаж заполнили его маленькие хозяева с плюшевыми мишками и зайцами, с игрушечными ракетами и машинами. На втором этаже в новые квартиры въезжали жильцы.
Сдачу нового дома решили отметить. Строители устроили свой вечер.
На вечере, в торжественной обстановке, Воронов зачитал приказ, в котором объявил благодарность лучшим строителям. Коллиев от имени постройкома вручил каждому из отмеченных в приказе конверт с премией. Сумма, правда, была небольшая, но разве в ней дело!
Когда Мирья пошла на сцену за премией, ей хлопали почему-то дольше, чем другим. Это была первая в ее жизни премия, премия за ее труд. Мирья смутилась и, поблагодарив, сбежала со сцены к матери, сидевшей в зале. А люди все еще хлопали.
И вот настал этот день.
Автобус уходит в девять.
Когда Мирья в легком платье, с перекинутым через руку плащом, с маленьким чемоданчиком в сопровождении Елены Петровны пришла к автобусу, Ортьо расхаживал у остановки с важным видом, в черном праздничном костюме и до блеска начищенных сапогах, а Хотора расхваливала его во всеуслышание:
— Поглядите-ка на моего старика-то. Нарядился как жених, будто свататься отправляется. Только запомни,— говорила она, поправляя воротничок мужу,— чтоб рубашку сменил, белую надень, когда гостей-то встречать пойдешь. Гости-то, чай, из господ, из Хельсинки.
— Подумаешь, из Хельсинки,— буркнул Ортьо.— Эка невидаль. Да у меня ж брат Хуоти в Ленинграде. Сколько лет не видались. Он там директор, на заводе.
— Нашел чем хвалиться—г директор. А вот у меня брат инспектор,— напомнила Хотора. Так она говорила, когда речь заходила о братьях. И все согласно кивали: конечно, у Хоторы брат — большой начальник, без его разрешения ни один директор ни одной рыбешки из озера не вытащит.
Подошел автобус.
— Пусть Нийло передаст привет Матикайненам, если увидит их,— сказала Елена Петровна.— Пусть скажет, что ждем, очень ждем.
— Вряд ли Нийло их увидит,— ответила Мирья.— Они живут в разных концах Финляндии.
Валентин стоял в стороне молчаливый и грустный. Когда Мирья села в машину, он подошел к окну и тихо сказал ей:
— Приезжай скорее домой.
На вокзале в Ленинграде Ортьо и Мирью встретил моложавый, очень похожий на Ортьо мужчина. Ортьо сразу заворчал:
— Уж нашли б мы тебя и так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45