— Да нет, я не ради палочки,— стал возражать Игорь.— Ведь это очень интересно... Антиматерия и теория относительности. Это — будущее! Человек может за один год прожить сто лет. Для этого нужно немного: энергия антиматерии и скорость света — только и всего.
Марина с раздражением слушала Игоря. Ей было непонятно его поведение: ее, Марину, оскорбили, а он уговаривает этого тунеядца и болтуна выступить с лекцией. Тоже нашелся лектор. И тут она вспомнила, о чем отец говорил утром, и подсела к Мирье.
— Мирья,— Марина пыталась говорить по-фински, старательно выговаривая каждое слово,— твоя мама говорила тебе, что папа и я ждем вас к нам?
— Да, да,— ответила Мирья, внимательно слушавшая разговор Игоря и Васели. Она не все понимала, потому что они говорили по-русски.— Правда, интересно, Марина?
— Да ну их с их антиматерией,— поморщилась Марина.— Мы очень ждем. Мой папа и твоя мама будут говорить о делах, а мы будем слушать пластинки. У меня много русских, у тебя — финских. Потанцуем. Ладно? Ты принесешь пластинки?
— А кто еще придет?
— Никто. Только твоя мама и ты. Или ты хотела бы кого-нибудь пригласить?
— Да нет, я просто так спросила.
— Я бы пригласила ребят,— вздохнула Марина.— Только они не могут без выпивки. А в нашем доме принцип— веселье без спиртного. Такому, как Васели, у нас будет скучно.
Нина старалась не слушать разговор Мирьи и Марины. Но при упоминании имени брата она вздрогнула, хотела что-то ответить Марине, но потом, видимо, передумала и спросила тихонько у Андрея:
— Слушай, ты читал сегодня газету? Там опять о твоем отце. Так расписали. Мол, ездит опытом делиться. Ты же
знаешь, каким опытом он делится. Приедет и пьянствует. Не понимаю, зачем нужно в газетах писать неправду? Совсем человека испортили.
Андрей нахмурился. Нина, конечно, была права. Но что он мог поделать? Вместо него в защиту Степана Никифоровича неожиданно выступила Марина: у нее была удивительная способность —слышать все, где бы о чем бы ни говорили.
— Степан Никифорович —это совсем другое дело. Его понимать надо. Он человек заслуженный. Вот и папа говорит, что...
Но Васели прервал ее:
— Дело не только в заслугах, а вообще человек должен взять все от жизни. Есть такой анекдот. Пришел один человек к врачу, спрашивает: «Скажите, доктор, доживу ли я до ста лет, если брошу пить, курить и на женщин махну рукой?» Знаете, что ответил врач? Он дал такой совет, исходя из последних достижений медицины: «Нет, до ста лет вы не доживете, а выглядеть будете, конечно, как столетний».
Все рассмеялись. Только Марина поморщилась, встала и принялась за работу. За ней поднялись и остальные. Васели—тоже. Он выхватил у Нины пилу и протянул ее другой конец Мирье.
Валентин сдавал дела новому секретарю комсомольского комитета Игорю. Дел было немного — всего две папки. В одной протоколы заседаний и собраний, план работы и списки комсомольских поручений. В другой — документы о сборе членских взносов.
— Планы, планы,— посмеивался Игорь.— Сплошные планы. Антирелигиозная пропаганда. Помощь пионерской работе, драмкружок. И все только на бумаге?
— Почему? — обиделся Валентин.— Вот в прошлый месяц мы провели лекцию на антирелигиозную тему. По плану.
— И сколько из верующих вам удалось наставить на путь истинный? — спросил Коллиев. Он сидел, перелистывая подшивку газет, ожидая Ларинена: они с Вейкко договорились сходить на репетицию духового оркестра, но Вейкко почему-то задерживался. Время от времени Коллиев поглядывал на часы — он должен сёгодня прийти пораньше домой, у них ведь будут гости. Конечно, он мог бы сказать Вейкко, что к ним сегодня придет Елена Петровна, но почему-то ему не хотелось говорить об этом.
Валентин растерялся:
— Сколько? Да у нас всего-то несколько верующих. И те не были на лекции.
Игорь захохотал:
— Вот это здорово! Значит, мы агитируем сами себя. Верующие сами по себе, мы сами по себе. Так сказать, мирное сосуществование.
Коллиев улыбнулся и снова углубился в газеты. Игорь нахмурил брови и спросил:
— А почему здесь числится пионерская работа?
— Разве она плохо ведется — пионерская работа?
— Это заслуга школы и пионервожатой.
Валентин не хотел соглашаться, что они ничего не делали.
— А воскресник сегодня кто организовал? Мы.
— Так решения на этот счет у вас нет,— говорил Игорь.— Вот папка запланированных 'мероприятий. Где этот воскресник? Покажи.
Валентин стал перелистывать бумаги.
— Ищи, ищи,— поторапливал Игорь.
На пороге появился Ларинен, он остановился в дверях, с улыбкой наблюдая, как Валентин, весь взъерошенный и серьезный, роется в бумагах, что-то выискивая в них.
Наконец Валентин вспомнил:
Да, мы не записали. Просто решили провести воскресник и провели.
Коллиев оторвался от газет:
— В нашей жизни происходит столько хороших вещей, что если каждый стал бы относить их на свой счет, то накопилось бы слишком много заслуг. Молодежь проявила инициативу, молодежь полна вдохновения. Если комитет комсомола оказался не в состоянии руководить этой инициативой, то надо так прямо и сказать.
— У нас есть комиссия по массовым мероприятиям,— стал оправдываться Валентин.— Есть комиссия по...
— Комиссии да комитеты, планы о создании новых комиссий и комитетов? — засмеялся Вейкко.— Лучше вы, ребята, научитесь хорошо танцевать да одеваться. Разве это дело — парни в грязных сапогах, а то и в валенках приглашают девчат на танец?
— А ты, что ли, в накрахмаленном воротничке был, когда в прежние времена с девчатами танцевал? — съязвил Коллиев.
— Нет, не был. И плохо, что в те времена не было накрахмаленных воротничков. Мы тогда считали даже галстук пережитком капитализма, танцы тоже отрицали. Да, ума у нас была палата — ничего не скажешь.
— Давай, давай, секретарь парторганизации, побольше о танцах им .говори. Уж эти-то советы они учтут. Не так ли, товарищ завклубом? — обратился Коллиев к Валентину.
Валентин молчал. Он ждал, что скажет Ларинен.
— Ну пошли, Коллиев,— сказал Ларинен.
— А, этот надоедливый старик! — вздохнул Коллиев и с недовольным видом стал застегивать пальто. Аккуратно разгладил складки на кашне. Проверил, на все ли пуговицы застегнуто пальто. И неторопливо, медленными шагами пошел вслед за Лариненом.
Валентин смотрел из окна, как парторг и председатель месткома шли по заснеженной улице. «Глядя на них, не скажешь, кто из них кто. Пожалуй, наоборот. Солидного, важного Коллиева примешь за партсекретаря. А Ларинен слишком простой, чуть ли не легкомысленный. Вот шагает как мальчишка, руки в брюки, фуфайка нараспашку. Идет, словно вышел прогуляться или в картишки пошел перекинуться. А Коллиев идет уверенно, важный. Сразу видно, что знает, куда идет. Даже походка вызывает уважение».
Игорь тоже думал о Ларинене.
— Почему наш парторг ведет себя так? Мог бы назвать по имени-отчеству. А то — пошли, Коллиев.
— Коллиев мне не нравится,— признался Валентин.— Ларинен совсем не такой. Он человек простой.
— У тебя устарелые понятия, брат, каким должен быть человек на руководящем посту...
Валентин предложил:
— Давай составим акт. И кончим это дело.
Игорь сел писать. Его голова наклонялась то влево, то вправо, следуя за движениями карандаша от начала до конца строки. Вдруг карандаш остановился посредине фразы, и Игорь поднял голову:
— Слушай, Валентин, тебе еще не надоело?
— Что? Комсомольская работа?
— Да нет. Вот эти бумаги.
На лице Игоря появилось мальчишески-озорное выражение.
— Знаешь, Валя, оставим все это к черту. Кому этот акт нужен? Пойдем куда-нибудь.
— А если спросят?
— Кто? Коллиева это не касается. А Ларинен...
— Ларинен не станет спрашивать,— уверенно сказал Валентин.— Если он и спросит, то только не об акте, а о деле.— Валентин захлопнул папку, завязал тесемки и протянул Игорю: — Вот, держи. И руководи. Вот еще ключ. А в этом шкафу будет твоя канцелярия. Куда мы пойдем?
Они были уже просто друзьями. Когда речь идет о дружбе, для этого не нужно никаких причин. Причины нужны для неприязни.
Они вышли на улицу.
— Пойдем к Коллиеву,— предложил Игорь.— Послушаем пластинки, потанцуем.
— Я не пойду,— ответил Валентин.— Лучше пойдем к Елене Петровне. Там тоже пластинки хорошие.
Игорь рассмеялся и толкнул товарища кулаком в бок:
— Ну и хитрые мы! Коллиев мне нужнее не больше, чем тебе Елена Петровна. К Мирье тебя тянет.
— А тебя к Марине.
— Отстал ты, брат, от жизни,— пояснил Игорь.—Потому я и говорю: пойдем к Коллиеву, там будет твоя Мирья. В гостях.
— Никакая она не моя,— нахмурился вдруг Валентин.— И к Коллиевым я не пойду.
Сегодня ребята хотели быть вместе. Они пошли в общежитие играть в шахматы.
Со стороны школы доносились звуки духового оркестра. Там то начинали играть марш, то обрывали его и через минуту начинали сначала.
— Никак не могу понять,— говорил Коллиев,— чего старик добивается. Подозрительная все-таки личность.
Наум Сидорович оказался настырным стариком. В этом Коллиев быстро убедился. Ему вечно чего-то не хватает: то не хватает костюмов для драмкружка, то достань ему ноты, то вынь да положь какой-то корнет. Когда все это приобрели, оказалось, старику не нравится помещение для репетиций. В своих капризах он дошел до того, что стал ворчать, что дрова плохие. Дескать, шипят и чадят, а в клубе холодно. Наконец Коллиев вышел из себя и сказал: «Зачем вы сюда приперлись, если вам здесь все не нравится? Люди
как люди: приехали сюда строить, а не требовать — подай это, подай то. Обходились мы без вас, Наум Сидорович, и впредь обойдемся». Но старик и бровью не повел, а только гнул свое: народу, мол, нужно искусство, он делает что в его силах, и никто ему не помешает, а сюда его никто не звал, сам приехал, и никто его отсюда не выгонит. Завклубом до сих пор работала Люся, дочка Ортьо Кауронена. Девушка молодая, без опыта. Она, конечно, сразу попала под влияние старика. Только и бегает, просит да требует, что старику на ум взбредет,— то требует сухих дров, то какого-то реквизита. Нет, конечно, завклубом она не годится. Да что поделаешь. Местная, выучилась — надо было устроить. Судя по диплому, она может вести и драмкружок. Коллиев настоял в постройкоме, которому подчинялся клуб, что Люся будет руководителем самодеятельности, а завклубом можно поставить кого-нибудь другого. Он уже договорился с Валентином.
Когда решение было вынесено, Коллиев пригласил к себе Наума Сидоровича. Он говорил дружески, словно извиняясь и сожалея, что постройком благодарен за всю ту большую работу, которую провел Наум Сидорович, и, к сожалению, не все просьбы, вполне обоснованные, оказалось возможным удовлетворить, и что, мол, теперь Наум Сидорович может продолжать свой отдых. Пусть молодежь работает, у нее сил побольше. Старик тут же отпарировал: дескать, он очень доволен. Люся, мол, справится с этой работой. Он тоже не будет в стороне, он будет помогать по мере сил своих. Зарплаты ему не нужно, он опять выйдет на пенсию. Сказал, что очень рад тому, что профсоюз заботится о самодеятельности. И опять закончил своей любимой фразой: искусство нужно народу, и всем на этом поприще хватит работы.
«Да, этот старик за словом в карман не полезет. Есть такие люди: говорят красиво, и не знаешь, что у них на уме, что они хотят, и только соглашаешься с ними»,— сетовал Коллиев. А ведь старик решил отомстить ему, Коллиеву. Он стал ходить в школу, организовал там драмкружок и музыкальный кружок. Сумел втереться в доверие к директору школы и учителям. Теперь те, кто ходил в драмкружок в клуб, стали вечерами пропадать в школе. И никто даже думать не хочет, ради чего он так делает. Даже парторг. Впрочем, что от такого парторга ждать. А вот он, Коллиев, единственный человек, понимающий истинные цели Наума Сидоровича. Нет, его, Коллиева, не проведешь.
Старик просто решил любой ценой добиться всеобщего уважения в поселке. И не ради славы, а ради дочери. Он думает таким образом смыть позорное пятно с Изольды, растратчицы. Это не просто догадки. Ведь старик говорил во всеуслышание, даже в присутствии Ларинена, что он, мол, не верит в виновность дочери. А Вейкко есть Вейкко: «Подождем, все выяснится. Так что, Наум Сидорович, не беспокойтесь». Тоже утешитель нашелся!
Все это огорчало Коллиева: партийный работник не должен вести себя так. К сожалению, все это надо учесть, запомнить. Он, Коллиев, старый опытный руководитель, не должен проходить мимо. Впрочем, теперь все разболтались. И долго ли будет так продолжаться? Коллиев возмущался про себя.
Широкий коридор школы служил и зрительным залом. В конце коридора была сцена. Направо двери в классы, налево большие окна, занавешенные вечером гардинами. В зале горели яркие люстры, было светло и тепло.
Здесь оказалось много людей, словно был праздник или собрание. Школьников было немного, да и из них многие сидели на сцене и с таким остервенением дули в разные трубы, что могли лопнуть барабанные перепонки. Больше всего было рабочей молодежи. Они сидели в зале и слушали. Почему они здесь, ведь сегодня репетиция? — недоумевали и Ларинен и Коллиев. Была здесь даже Люся Кауронен, заведующая клубом. А в клубе темно. Кино было днем, а вечером... А вечером она сидит здесь. И Прасковья Федоровна, директор школы, здесь — словно все идет так, как и положено.
Наум Сидорович стоял спиной к залу и увлеченно махал палочкой. Выпучив глаза и надув щеки, школьники следили за движениями дирижера и дули в трубы. Коллиев потянул Ларинена за рукав: можно зайти сюда и в другой раз. Ему сейчас хотелось домой. Но Ларинен стал слушать.
Дирижерская палочка выписывала все более энергичные круги, словно подзадоривая оркестрантов. Ребята дули изо всех сил. Наконец последний резкий взмах дирижера, последний раз рявкнули трубы — и настала тишина.
Директор школы захлопала, за ней стали аплодировать и другие. Ларинен тоже стал хлопать, кивая Науму Сидоровичу, который обернулся и раскланивался, как настоящий дирижер на концерте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45