Ему и тут не везло, он ни разу не выиграл, но покупал их снова, приговаривая: «Мех лисицы так высоко ценится, что за ней стоит охотиться, даже заранее зная, что она тебе не достанется». В обществе Канерва не был заметной фигурой, он был один из тех рядовых активистов, которые всегда готовы прийти на помощь, о чем бы ни зашла речь. Распространять газеты общества — пожалуйста, он пойдет по домам и будет предлагать их; нужно будет, он пойдет расклеивать афиши о вечере или любом другом мероприятии, а если во время вечера ему предложат дежурить у дверей и следить за порядком — не откажется, а попросят — выйдет на сцену и споет веселые народные песни.
И такого человека лишили работы.
Матикайнен писал, что хозяевам компании пришлось, в конце концов, уступить их требованиям.
Матти описал все, как было. Сообщил он и об отказе Нийло войти в делегацию. Сначала Нийло согласился, потом струсил, испугался своего коммерции советника. Неужели Нийло оказался таким... Мирья была возмущена и расстроена. Впрочем, не так уж это ново. Подобные замашки у него и раньше бывали. Еще тогда, во время забастовки строителей... Он чуть тогда не стал штрейкбрехером.
Мирья решила написать Нийло, отчитать его. Она просидела над письмом часов до двух ночи, но когда утром прочитала его, то решила не отсылать. Если бы Нийло узнал, с какими мыслями Мирья бросила не отосланное ему письмо в плиту, ему, вероятно, было бы намного больнее, чем получить ее сердитое послание. «Что мне до него! Пусть живет как знает!» — думала девушка, глядя, как догорают в огне исписанные ею листки.
И не сейчас, не из-за того, что Нийло отказался участвовать в делегации рабочих, Мирья пришла к этим мыслям. Пожалуй, больше всего на нее подействовали письма самого Нийло. В последнее время они сплошь состояли из цифр и расчетов. Сэкономил столько-то, купил то-то, заплатил столько-то. Однажды Мирья подсчитала, что в своем письме Нийло раз пятнадцать упомянул коммерции советника. «Коммерции советник сказал... коммерции советник сказал... коммерции советник хочет... коммерции советник предлагает...»
И все-таки она по-прежнему переписывалась с Нийло. Рассказывала ему о своей жизни, о работе, о дяде Ортьо, о новостях своего поселка. Почему писала — она не знала и сама. Наверное, просто потому, что привыкла писать и получать письма от Нийло. А может, и потому, что слишком много воспоминаний у нее было связано с этими письмами. И она не раздумала ехать весной в Ленинград, повидаться с Нийло, собиравшимся в туристскую поездку. Иногда ей приходила мысль, что, может быть, на самом деле Нийло вовсе не такой.
В длинном письме Матикайнен рассказывал о многих других невеселых вещах. Он писал, что этой зимой лесопромышленная компания сократила объем работ на своих деревообрабатывающих предприятиях и в их поселке на заводе начались увольнения. Рабочие стали бороться, объявили забастовку, но забастовка кончилась неудачно.
Мирья читала это письмо вслух матери и Вейкко. Ларинен шутливо спросил Елену Петровну:
— Слушай, что, если мы с тобой объявим забастовку Воронову, а? Интересно, как к этому отнесся бы Михаил Матвеевич?
— Давай организуй. Тебе и карты в руки — ты же у нас партийный вождь,— отвечала Елена Петровна.— Только придумай веские причины для забастовки.
— То-то и оно.— Вейкко стал пояснять Мирье: — Видишь, забастовка для нас вещь немыслимая. Требовать-то мы тоже можем. Ну, скажем, у многих квартирные условия не ахти какие. Допустим, мы пойдем к Воронову и скажем: давай жилье, а то работать не будем. Он, конечно, ответит, знаешь, что он ответит? «Вы строители, так и стройте».
Мирья усмехнулась:
— Вейкко, я ведь живу здесь уже без малого год. По чему вы — ты и мама — считаете, что я ничего не понимаю, ничего не знаю, ничего не вижу? Уж если на то пошло, у меня по обществоведению четверка.
— А как у тебя по другим предметам?
— Можешь посмотреть,— Мирья показала Вейкко кипу тетрадей.— Хвалиться нечем. Директор школы мне прямо сказала, что в этом году мне не стоит и пытаться попасть в институт. Может быть, через год.
— И то неплохо было бы,— сказал Вейкко.
— Здесь программы в школе совсем другие. То, что я знала, пригодилось лишь в математике, в ботанике да зоологии. А в истории я оказалась круглым нулем.
Вейкко рассеянно перелистывал тетрадки. Исправлений, сделанных красным карандашом, было полно. В основном — грамматические ошибки. Но Вейкко похвалил девушку:
— Молодец, Мирья.
— Не надо, Вейкко. Я ведь уже не маленькая. Можешь прямо говорить.
Мирья взяла тетради и сунула их на полку.
Вейкко взглянул на Елену Петровну:
— Может, Мирье пора сменить профессию? Малярить она научилась. Ортьо в ней души не чает, тут как-то он ее расхваливал. Надо теперь овладеть другими профессиями, ну хотя бы электродело освоить, машины тоже надо знать. Все это пригодится, когда поступишь в строительный институт. Ведь ты, Мирья, туда собираешься — по стопам матери? Сама говорила.
Мирья лукаво улыбнулась:
— Мало ли что я говорила.— Она вздохнула и обратилась к матери: — Налить еще чаю?
Налила чай, помолчала и вдруг заговорила совсем о другом;
— Говорят, Марина Коллиева собирается уехать. Правда?
— Она уже, наверное, уехала.— Вейкко взглянул на часы.— Да, уехала. В половине шестого. В Юлюкоски.
— Она будет библиотекарем?
— Вряд ли: скорее всего, нет. Строителем она будет. Хотя точно я не знаю. Она сказала, что начнет жизнь сначала. Будет жить самостоятельно. Без всяких опекунов, в другом коллективе. Она как-то переменилась, вернее, не она, а что-то переменилось в ее отношениях с отцом. Я думаю— Марина в общем человек неплохой. Я-то от всей души пожелал ей успеха.
Мирья сосредоточенно разглядывала тихие снежинки, медленно кружившиеся в квадрате света за окном. Видно, она не слушала Вейкко. Глядя на девушку, Вейкко вспомнил, что в начале апреля они собираются устроить вечер, посвященный финляндско-советской дружбе. «А что, если попросить Мирью выступить на нем?» — вдруг пришла ему мысль.
— Я? С речью?
— Да, да, ты.
— Ты шутишь.
— Понимаешь, вечер посвящен годовщине подписания договора о дружбе и взаимопомощи. Приедет лектор из Петрозаводска.
— Зачем же тогда мне выступать?
— А ты расскажешь о работе общества «Финляндия — СССР». Тебе же это знакомо.
— Да, это я знаю.
— Значит, договорились?
— Но я не могу говорить по-русски.
— Говори по-фински. Я буду переводить.
— Лучше Валентин,— неожиданно для себя предложила Мирья.
— Я не против. Пусть будет Валентин.
Разве Мирья могла бы отказаться от такого предложения! Она вспомнила прощальный вечер в их обществе дружбы, когда мать приехала за ней. Там были обе матери. Вспомнила Танттунена: «Расскажи там, в Советском Союзе, что мы твердо стоим на страже мира». Так ее напутствовал Танттунен. И Мирья рассказывала. Матери, Вейкко, Нине, Айно Андреевне. А теперь ей надо выступить перед людьми. Хорошо, она выступит.
Выйдя от Елены Петровны и Мирьи, Ларинен решил заглянуть к Коллиеву. «Марина уехала. Старик, наверно, совсем убит»,— думал Вейкко, шагая по тихому поселку.
Он не ошибся. В квартире Коллиевых не было прежнего уюта, она казалась пустой и мрачной. Кровать Марины стояла без матраца, и черные пружины, казалось, злорадно усмехались. Коллиев покрыл было кровать одеялом, но потом снял его: кровать с одеялом, наброшенным прямо на голые пружины, производила впечатление, словно на ней кто- то недавно скончался и его увезли. Коллиев сам топил печь. Дрова никак не разгорались, они чадили и трещали. Коллиев перепачкал руки в саже, пока ему удалось разжечь дрова. Он долго сидел перед печкой, опустив голову на руки, потом встал и пошел в магазин.
Когда Ларинен вошел в комнату, бутылка водки была опорожнена наполовину. Вейкко растерялся: он думал, что Коллиев вообще в рот не берет спиртного. А тут...
— Это ты? — Коллиев долго вглядывался мутными глазами в гостя, его чуть покачивало.— Видишь, я выпил.
— Вижу,— невозмутимо отвечал Вейкко.
Ларинен сел, не дожидаясь, когда хозяин предложит ему сесть.
— Пришел проведать, как живешь.
— Как живу? Ну смотри, вот так и живу. Взял вот и выпил. И еще выпью.— Коллиев взял бутылку и налил стакан до половины.— Хочешь? Или брезгаешь —со мной?
— Ты же мне не налил,— засмеялся Вейкко.
Коллиев тяжело поднялся и, звеня посудой, стал искать в шкафу стакан.
— Вот. Пей.
Они молча чокнулись и закусили селедкой.
— Дочь ушла от меня,— сказал Коллиев.
Ларинен молчал.
— Ушла. Не захотела жить с отцом. Вот так-то, слышишь? Хотя... Да разве тебе такое понять... Да, Ларинен. Я один вырастил ее. Без матери. Учил, помогал, наставлял. А она — ушла. Разве я не... Что только хотела — все было. Она ушла. Я остался — один остался. Вот и взял ее, чтобы от тоски не помереть.
Сегодня вечером Вейкко впервые заметил, что Коллиев уже стар. Сгорбившийся, с морщинистым лицом, на лысой голове поблескивают крупные капли пота, на висках взъерошенные седые волосы.
— Слушай, Ларинен...— Коллиеву хотелось что-то сказать, но не находил слов. На собраниях он всегда выступал речисто, а сегодня его словно подменили.— Слушай... Скажи, разве я не был честным? Разве я не старался? Разве не шел, куда посылали? Разве я не думал об общей пользе? Ты мне веришь? Я не лгу. А она — ушла...
Коллиев махнул рукой. Стакан скатился на пол, но не разбился.
— А теперь вот я... Дочь покинула. Все отвернулись. Все — умные. Честные. Че-ло-веч-ные... Ха! Ложь все это! Никому я не верю.
— Во что же ты веришь?
— Я? Я верю, что все равно... Нет, стар я уже, слышишь, Ларинен. Но я все помню. Помню, как сволочи лахтари рубили отца. Потом мать ходила побиралась. Помню— вернется с милостыней, меня кормит. На чужих объедках рос. Помню, перкеле, один кулак мою маму бил, я не мог защитить, я стоял и плакал. Я все помню, ты веришь?
По морщинистой щеке Коллиева текла мутная слеза.
— И я ничего не забуду. И ты знаешь — нам пришлось быть твердыми, не давать пощады. И мы не давали. Такими мы должны быть всегда... Я это тебе говорю, слышишь!
— Но послушай, Яков Михайлович...— Ларинен не привык называть Коллиева по имени и отчеству, и «Яков Михайлович» он произнес как-то вымученно, неестественно.— Беспощадным надо было быть к врагу. Но не к своим.
— К своим?! Своим я все отдам, вот — берите! Мое сердце, вот мои руки, все... Но разве всегда знаешь, кто свой?.. Ага, ты молчишь. Дубовик — он был свой, наш?
— Он один из тысячи. И он не Дубовик, а Долгожилов. Он, конечно, не наш.
— Вот видишь. Э-эх, Вейкко Яковлевич.
— Что же это получится, если мы начнем с подозрением относиться друг к другу, не доверять? Ведь не хочешь ты, чтобы Хаукилахти стал как лагерь для заключенных?
— Н-нда, Вейкко Яковлевич, я, пожалуй, уже... Времена теперь другие. А Марина — ушла...— Коллиев тяжело вздохнул.— Все куда-то идут, чего-то ищут. А я...
— Но ты никуда не собираешься?
— Куда мне? Здесь все свои мне. Ты веришь мне?
Вернулась Айно Андреевна.
Елена Петровна сразу набросилась на нее, отчитала Айно за то, что она отправилась в дорогу с грудным младенцем в такие холода. Почему не дождалась тепла, лето- то не за горами. Айно махнула рукой: чего там — в поезде было тепло, в автобусе — тоже.
— Слушаешь вас и не понимаешь, кто из вас врач, а кто строитель,— смеялся Воронов.
— Врачи, они такие,—отпарировала Елена Петровна.— Других они лечить умеют и все понимают, а как самих себя коснется или детей собственных, тут у них мало толку.
— Посмотри на Мишутку: видишь, какой богатырь,— защищал жену Воронов.
Маленький Мишутка, радуясь, что его наконец-то освободили от тяжелых одеял и фланелевых пеленок, смеялся, широко раскрывая беззубый рот и задирая толстые ножки. Его ясные черные глаза-пуговки смотрели хитровато, словно малыш хотел сказать: подождите, еще вы увидите, что я за парень, а у вас здесь, в Хаукилахти, не так уж плохо, жить можно. Лицо Мишутки было еще сморщенным. У человека морщины бывают дважды; когда они в первый раз, горевать нечего, разгладятся.
Когда Мишутка заснул, Айно Андреевна, оставив сына под присмотром бабушки Хоторы, побежала в больницу.
Вейкко Ларинен сидел у кровати больной матери.
— Да это... Айно, доченька, приехала? — Мать Вейкко хотела улыбнуться, но вместо улыбки расплакалась. Лицо ее сморщилось, пошло красными пятнами. Дышать ей было трудно.
— Муамо, зачем ты плачешь? — Вейкко стал полотенцем утирать лицо матери.— Сама спрашивала, скоро ли Айно приедет, она пришла, а ты — плакать.
— Ждала я тебя, доченька, ждала,— говорила больная, всхлипывая.— Хорошие были доктора, лечили меня, а я тебя ждала. Чтобы глаза мои ты закрыла.
— Ну что ты, Наталия Артемьевна,— успокаивала Айно.
Она подняла одеяло с груди больной, и Вейкко ужаснулся. «Кости да кожа» — говорят иногда о людях, теперь он видел, что это значит, но видел — на своей матери.
— Поверните меня чуть на бок,— попросила больная.
Айно и Вейкко осторожно повернули высохшее тело Наталии Артемьевны на бок и подложили подушки. Больная обвела палату помутневшими глазами и спросила:
— А где Ирина? Не приехала?
— У себя, в Кайтаниеми,— ответил Вейкко.— Зачем ей приезжать?
— Хотелось бы увидеть ее, проститься.
— Еще ты ее увидишь, сама в Кайтаниеми поедешь,— говорила Айно.
Вейкко послышалось, что голос Айно дрогнул. Он посмотрел на нее и заметил, что глаза ее влажные. Айно Андреевна смерила кровяное давление, прослушала больную, потом, опустив руки, тихо вздохнула. Так тихо, что ее вздох услышал только Вейкко, нервы которого были так напряжены, что он сейчас замечал все. Вейкко все стало ясно. Он понимал Айно — она должна говорить слова утешения больному даже тогда, когда знает, что человеку осталось жить считанные минуты.
Чем объяснить то, что ведомый силой предчувствия человек спешит к умирающему, словно слыша его зов, хотя и не знает, что близкий ему человек при смерти. Уже имеются приборы, способные уловить на определенном расстоянии биотоки человеческого мозга, но они не в состоянии все же расшифровать мысли человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45