Некоторое время хобот опускался сквозь непроницаемую тьму. Прожекторы хобота оставались выключенными. Потом в поле зрения хобота попал светоостров – вначале лишь мерцание в черноте, потом всё светлее, потом появилась терраса. Шланг приблизился к шевелящейся массе червей, и она заполнила собой всю площадь монитора. Каждое из щетинковых тел можно было рассмотреть по отдельности. Они вертелись, выпятив свои хищные челюсти.
В контрольном помещении воцарилась бездыханная тишина.
– Фантастика, – прошептал ван Маартен.
– Пыль не должна зачаровывать уборщицу, – Фрост мрачно потряс кулаком. – Включайте, наконец, ваш пылесос, и выметем этот сор из углов.

Заработал насос, создающий низкое давление. Поначалу ничего не происходило. Очевидно, насосу требовалось время, чтобы добраться на глубину в полкилометра. Черви как ни в чём не бывало продолжали грызть лёд. В контрольном помещении медленно нарастало разочарование. Борман пристально смотрел на мониторы и чувствовал, как к нему возвращается отчаяние.
В чём дело? Слишком длинная конструкция? Слишком слабый насос?
Пока он раздумывал над этим, на мониторах всё изменилось. Что-то рвануло червей, их хвостики задрались вверх, поднялись вертикально, задрожали… И они понеслись к камерам.
– Началось! – Борман сжал кулаки и против своего обыкновения закричал. Он готов был даже заплясать и пойти колесом.
– Аллилуйя! – Фрост горячо кивал. – Чудесная штука. О Господи, дай нам очистить мир от зла! И от дерьма тоже! – Он сорвал с головы бейсболку, взъерошил волосы и снова надел. – Ну, теперь мы управимся.
Червей засасывало в хобот так быстро и в таких количествах, что на экране стали видны лишь размытые пятна. Камеры светоострова тоже показывали всё, что разыгрывалось у края хобота. Осадочный слой взвихрился, его засасывало вместе с червями.
– Дальше влево, – сказал Борман. – Или вправо. Всё равно, просто дальше.
– Пойдём зигзагом, – предложил ван Маартен. – От одного конца освещённой зоны до другого. Пока не опустошим видимую область. Потом передвинемся на следующие сорок метров.
Пылесос пустился в странствие, непрерывно всасывая в себя червей. Там, где он поработал, вода была такой мутной, что дно терялось.
– Успех мы увидим только тогда, когда осядет муть, – сказал ван Маартен. Он испытывал громадное облегчение. Напряжение последних недель разом ушло, и он чуть не откинулся на спинку стула. – Но я думаю, мы все будем довольны.


* * *

«Независимость», Гренландское море

Дон-н-г-г!
Тронхеймский колокол в воскресное утро. Церковная башня в Киркегате. Она устремляется в небо, отбрасывая тень на крашенный охрой домик с двускатной крышей, и призывает: динг-донг, люди добрые, вставайте.
Подушку на голову. Какое дело церкви, кому когда вставать. Он не просил его будить. Проклятье! Вчера перебрал с коллегами и студентами? Наверное, так.
Дон-н-г-г!

– Восемь часов, – объявили по громкоговорящей связи.
Значит, это не Киркегата, не церковь, не домик. В черепе у него стучали не тронхеймские колокола, а нещадная головная боль.
Йохансон открыл глаза и нашёл себя лежащим на смятых простынях в чужой кровати. Вокруг стояли другие кровати, все пустые. Помещение было просторное, напичканное аппаратурой, без окон, и имело антисептический вид. Больничная палата.
Что он тут делает, в больничной палате?
Голова его поднялась и снова упала на подушку. Глаза закрылись. Всё что угодно, но только не этот гром в черепе. Очень было ему плохо.

– Девять часов.
Йохансон сел в кровати.
Он был всё в той же палате, и ему стало немного легче. Дурнота прошла, ввинчивающаяся боль уступила место глухому, но терпимому давлению.
Как он сюда попал, он не знал.
Он посмотрел на себя. Рубашка, брюки, носки – всё на нём. Пуховик и свитер лежат на соседней кровати, на полу аккуратно поставлены ботинки.
Он спустил с кровати ноги.
Тут же открылась дверь, и вошёл Сид Ангели, начальник медицинской службы, маленький итальянец с глубокими морщинами в углах рта. На корабле у него почти не было работы, потому что никто не болел. Но, как видно, картина изменилась.
– Как самочувствие? – Ангели склонил голову набок. – Всё в порядке?
– Не знаю. – Йохансон схватился за затылок и вздрогнул.
– Немного поболит, – сказал Ангели. – Не обращайте внимания. Могло быть и хуже.
– Что, вообще, произошло?
– А вы не помните?
Йохансон подумал, но от этого только снова разболелась голова.
– Я думаю, две таблетки аспирина мне не повредят, – простонал он.
– Вы не знаете, что произошло?
– Понятия не имею.
Ангели подошёл ближе и испытующе заглянул ему в лицо.
– М-да. Вас нашли сегодня ночью в ангаре. Видимо, вы поскользнулись. Хорошо, что всюду видеонаблюдение, а то бы вы и сейчас там лежали. Ударились затылком о раскосы.
– В ангаре?
– Да. А вы не помните?
Разумеется, он был в ангаре. С Оливейра. И потом ещё раз, один. Он припоминал, что вернулся туда, но не помнил, зачем. И совсем не помнил, что было потом.
– Могло бы кончиться плохо, – сказал Ангели. – Вы… эм-м… случайно, не выпили?
– Выпил?
– Там была пустая бутылка. Мисс Оливейра говорит, вы выпивали вместе. Не поймите меня неправильно, в этом нет ничего плохого. Но вертолётоносец – опасное место. Сырое и тёмное. Можно сорваться и упасть в море. Лучше не ходить на палубу одному, особенно когда… э-э…
– Когда выпьешь, – довершил Йохансон. Он встал на ноги. Голова закружилась. Ангели подхватил его под руку.
– Спасибо, уже ничего. – Йохансон выпрямился. – Если вы дадите мне аспирин…
Ангели подошёл к белому шкафчику и взял оттуда упаковку таблеток.
– Вот. У вас всего лишь шишка. Скоро пройдёт.
– Спасибо.
– И вы действительно ничего не помните?
– Нет, чёрт возьми.
– Начинайте день постепенно. И если что, сразу сюда, – Ангели широко улыбнулся.


* * *

Флагманский конференц-зал

– Гипервариабельная область? Я не понимаю этого слова.
Оливейра заметила, что перенапрягла слушателей. Вандербильт безуспешно пытался поспеть за мыслью, Пик выглядел растерянным. Ли не подавала вида, но можно было представить, что доклад сильно превышал её познания в области генетики.
Йохансон сидел среди остальных как привидение. Он опоздал, как и Рубин, который занял своё место со смущённым лепетом, извиняясь за болезнь. В отличие от Рубина, Йохансон выглядел действительно плохо. Взгляд его блуждал. Он озирался, будто каждые несколько минут ему нужно было удостовериться, что окружающие его люди настоящие, а не плод его воображения.
– Я хочу пояснить это на примере нормальной человеческой клетки, – сказала Оливейра. – В принципе это не более чем мешок, полный информации. Ядро содержит хромосомы, общность генов. Вместе они образуют геном, или ДНК; эту спиральную конструкцию все видели. Грубо говоря, это план нашего строения. Чем выше развит организм, тем дифференцированнее план. На основании анализа ДНК мы можем уличить убийцу или выявить родственные отношения. Однако в общем и целом план у всех людей одинаков: руки, ноги, торс и так далее. Анализ индивидуальной ДНК будет двоякий; в целом он скажет нам: это человек. А в особенностях выдаст, с какой личностью мы имеем дело.
На сей раз она увидела в лицах слушателей интерес и понимание. Начать с основ курса генетики оказалось плодотворной мыслью.
– Разумеется, два человека различаются между собой сильнее, чем два одноклеточных одного вида. Моя ДНК покажет статистически миллион отличий с любым из вас. Все 1200 базовых пар отличают человеческие существа друг от друга. Но если вы исследуете клетки одного и того же человека, отличия будут минимальны: биохимические отклонения в ДНК, возникающие через мутации. Соответственно, могут быть различия, если взять на анализ клетку моей левой руки и моей печени. Тем не менее, каждая из них однозначно скажет: это Сью Оливейра. – Она сделала паузу. – Перед одноклеточными такие вопросы не поставишь: там всего одна клетка. Она образует всё существо. Поэтому есть лишь один геном, а поскольку одноклеточное размножается делением, а не спариванием, нет и смешивания хромосом от мамы и папы, а просто существо удваивается вместе со своей генетической информацией.
– Тогда получается, что если знаешь ДНК одноклеточного, то знаешь всё, – подхватил Пик.
– Да. – Оливейра наградила его улыбкой. – Это было бы естественно. Популяция одноклеточных показывает идентичный геном. Небольшую норму мутаций можно не брать во внимание.
Она видела, что Рубин беспокойно заёрзал, открывая и закрывая рот. Обычно не позднее чем на этом месте он бы уже перевёл доклад и всё внимание на себя. Вот тебе, удовлетворённо подумала Оливейра, раз пролежал в постели с мигренью. Вот и не знаешь того, что знаем мы. Придётся закрыть пасть и слушать.
– Но как раз здесь и начинается наша проблема, – продолжила она. – Клетки желе на первый взгляд идентичны. Это амёбы из больших глубин. Ничего в них нет экзотического. Чтобы описать всю ДНК, несколько компьютеров должны считать два года подряд, поэтому мы ограничиваемся выборочной проверкой. Изолируем маленький кусочек ДНК и получаем часть генетического кода, так называемый ампликон. Каждый ампликон показывает нам ряд базовых пар, генетический словарь. Если мы проанализируем ампликоны из сходных отрезков ДНК различных индивидов и сопоставим их друг с другом, то получим интересную информацию. Ампликоны нескольких одноклеточных одной и той же популяции должны отразить следующую картину.
Она подняла вверх распечатку, увеличенную специально для этого доклада.


A1: AATGCCAATTCCATAGGATTAAATCGA
А2: AATGCCAATTCCATAGGATTAAATCGA
A3: AATGCCAATTCCATAGGATTAAATCGA
А4: AATGCCAATTCCATAGGATTAAATCGA


– Вы видите, анализируемые последовательности идентичны на всём отрезке. Четыре идентичных одноклеточных. – Она отложила листок в сторону и показала второй: – Вместо этого мы получили вот что.


A1: AATGCCA CGATGCTACCTG AAATCGA
А2: AATGCCA ATTCCATAGGATT AAATCGA
A3: AATGCCA GGAAATTACCCGT AAATCGA
А4: AATGCCA TTTGGAACAAATT AAATCGA


– Это базовые последовательности ампликонов четырёх экземпляров нашего желе. ДНК идентичны – кроме одной небольшой гипервариабельной области, в которой всё идёт наперекосяк. Ничего общего. Мы исследовали дюжины клеток. Некоторые лишь слегка дифференцированы внутри гипервариабельной зоны, другие различаются полностью. Естественными мутациями это не объяснить. Другими словами: это не может быть случайностью.
– Может, всё же разные виды, – сказал Эневек.
– Нет. Это определённо один и тот же вид. И определённо, что никакое существо не может в ходе жизни изменить генетический код. План строения всегда предшествует. По нему существо строится. И то, что построено, соответствует только этому плану и никакому другому.
Долгое время все молчали.
– Если эти клетки, тем не менее, различаются, – сказал Эневек, – значит, они нашли способ изменить свою ДНК уже после того, как разделились.
– Но для чего? – спросила Делавэр.
– Это человек, – сказал Вандербильт.
– Что человек?
– Вы что, слепые? Природа такого не сделает, говорит нам доктор Оливейра, она это хорошо знает, и со стороны доктора Йохансона я не слышу возражений. Итак, у кого хватит смекалки выдумать такое, а? Эта штука – биологическое оружие. Только человеку это по силам.
– Возражение, – объявил Йохансон. – Это не имеет смысла, Джек. Преимущество биологического оружия в том, что требуется лишь базовый рецепт. Всё остальное – репродукция…
– Очень даже может быть преимуществом, если вирусы мутируют, разве нет? Вирус СПИДа постоянно мутирует. Только подумают, что поймали его, – глядь, а он снова изменился.
– Это совсем другое. Мы имеем здесь суперорганизм, а не вирологическую инфекцию. Должна быть какая-то причина, по которой они различаются. Что-то происходит с их ДНК после деления. Они кодируются иначе, по-другому. Нас не интересует, кто это сделал. Мы должны выяснить, какой в этом смысл .
– Смысл – всех нас уничтожить! – с раздражением сказал Вандербильт. – Эта штука здесь для того, чтобы уничтожить свободный мир.
– Хорошо, – прорычал Йохансон. – Тогда расстреляйте её. Может, нам проверить, не мусульманские ли это клетки? Может, их ДНК – исламская и фундаменталистская.
Вандербильт воззрился на него:
– На чьей вы, собственно, стороне?
– На стороне науки.
– А вы понимаете, почему вчера ночью упали и ударились головой? – Вандербильт высокомерно усмехнулся. – После бутылки бордо, кстати сказать. Как ваше самочувствие, доктор? Голова не болит? Почему бы вам не попридержать язык?
– Тогда и вы меньше распускайте свой.
Вандербильт запыхтел. Ли окинула его насмешливым взглядом и подалась вперёд:
– Вы сказали, речь идёт о различной кодировке, правильно?
– Правильно, – кивнула Оливейра.
– Я не учёный. Но не может ли быть так, что кодировка выполняет ту же задачу, что и коды у людей? Военный код, например.
– Да, – кивнула Оливейра. – Вполне возможно.
– Код, чтобы узнавать друг друга.
Уивер что-то нацарапала на листочке и протянула Эневеку. Он прочитал и коротко кивнул.
– А для чего им друг друга узнавать? – спросил Рубин. – И почему таким сложным способом?
– Я думаю, это лежит на поверхности, – сказала Кроув. Какое-то время был слышен шорох целлофана, который она снимала с пачки сигарет.
– Что именно? – спросила Ли.
– Я думаю, это служит коммуникации, – сказала Кроув. – Эти клетки связываются друг с другом. Это форма беседы.
– Вы считаете, эта штука… – Грейвольф уставился на неё. Кроув закурила, затянулась и выпустила дым:
– Они общаются друг с другом. Да.


* * *

Пандус

– Что случилось ночью? – спросила Оливейра, когда они спускались вниз, к лаборатории.
Йохансон пожал плечами:
– Ни малейшего представления не имею.
– А как чувствуете себя теперь?
– Странно. Головная боль уходит, но в моих воспоминаниях провал величиной с ангар.
– Какой нелепый случай, а? – Рубин повернулся на ходу и блеснул зубами. – Теперь мы оба с головной болью. Бог мой, я лежал пластом.
Оливейра разглядывала Рубина с неопределённым выражением лица:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117