– Как он умер? – спросил Эневек.
– Просто упал и всё, – сказал Экезак. – Мы были в тундре. Он увидел зайца, кинулся за ним и умер.
– Он допился, да?
Его самого ужаснуло ожесточение, с каким он задал этот вопрос. Экезак смотрел мимо него на горы и окутывал себя клубами дыма.
– У него случился инфаркт, так сказал врач из Иквалуита. Он слишком мало двигался и слишком много курил. А пить он уже лет десять не пил, ни глотка.

Тушёная оленина-карибу оказалась очень вкусной. Как в детстве. Тюлений суп, наоборот, Эневек никогда не любил, но теперь уплетал за обе щеки. Мэри-Энн сидела рядом, довольная его аппетитом. Эневек пытался воскресить свой инуктитут, но с плачевным результатом. Понимал он почти всё, но говорить не получалось. И они беседовали в основном по-английски – о событиях последних недель, о нападениях китов, о катастрофе в Европе и о том, что ещё не дошло до Нунавута. Экезак переводил. Несколько раз он пытался завести разговор об умершем отце, но Эневек не поддержал его. Погребение должно было состояться вечером. В это время года мёртвых хоронили быстро, а зимой, когда землю невозможно продолбить, их часто держали в сарае неподалёку от кладбища. В естественном холоде Арктики мёртвые сохранялись на удивление долго.
После обеда Эневек отправился в «Полярный домик». Экезак больше не настаивал на том, чтобы племянник остался под его кровом. Цветы из маленькой комнаты он перенёс на обеденный стол.
– Может, ещё передумаешь.

Оставшиеся до похорон два часа Эневек пролежал на кровати в отеле. Он не знал, что ему делать. Строго говоря, нашлось бы что. Дядя с радостью протащил бы его через весь Кейп-Дорсет и представил всем родным и знакомым. В посёлке все так или иначе были между собой сваты и кумовья. Такой обход был бы равносилен посещению вернисажа. Каждый второй житель посёлка считался художником, многие выставляли свои работы в галереях по всему миру. Но Эневек знал, что в этом обходе было бы что-то от возвращения блудного сына, а он хотел сохранить дистанцию. Подпустить к себе этот мир – только раны бередить.
Когда он вышел из «Полярного домика», солнце склонилось ниже, но всё ещё было ярким и радостным. Они договорились, что дядя возьмёт его в свой пикап.
Он побрёл по улице к центру. Перед одним домом сидел на стульчике старик и обрабатывал статуэтку аквалангиста, немного дальше женщина шлифовала мраморного сокола. Оба с ним поздоровались, и Эневек им ответил. Он чувствовал, что его провожают взглядом. Должно быть, весть о его прибытии облетела посёлок. Каждый знал, что приехал сын умершего Мануми Эневека, и, наверное, все уже истрепали себе языки, обсуждая, почему он поселился в отеле, а не в доме родного дяди.
Экезак ждал его у дверей. Они доехали до англиканской церкви, где уже собралась изрядная толпа. Эневек удивился: неужто у отца было столько друзей?
– Это люди, которые его знали. Друзья – не друзья, не играет роли. Когда человек умирает, он уходит от всех, и все идут с ним последний отрезок пути.

Похороны были короткие и несентиментальные. Эневек ещё до погребения успел многим пожать руки. Священник почитал из Библии и произнёс молитву, после чего гроб опустили в неглубокую яму и прикрыли синим полиэтиленом. Мужчины завалили гроб камнями. Крест в мерзлоте стоял косо – как и другие кресты на этом кладбище. Экезак сунул в руки племяннику деревянную шкатулку: в ней были искусственные цветы, пачка сигарет и зуб медведя в металлической оправе. Эневек послушно положил шкатулку под крест.
Взглянуть на отца перед погребением он отказался. Для Эневека отец умер уже так давно, что погребение казалось ему излишней процедурой.
Он даже не старался что-нибудь почувствовать. Только хотел, чтобы всё поскорее закончилось. И – домой.
Где это – дом?
И вдруг, когда все траурные гости запели молитву, его охватило чувство потерянности и паники. Он задрожал – но не от холода. Он думал о Ванкувере и Тофино, но дом его был не там.
– Леон! – Экезак подхватил его под руку. – Всё в порядке, мальчик?
– Да, а что? – пролепетал он.
– Ты же на ногах не стоишь, – с состраданием сказал Экезак.
Многие смотрели в их сторону.
– Спасибо, Иджи. Ничего.
Он посмотрел на людей, представил себе, что у них в мыслях и как далеки они от правды. Они думают, что у родного гроба можно упасть. Даже если ты эскимос и не отступишь ни перед чем.
Кроме, разве, алкоголя и наркотиков.
Эневек чувствовал, что ему становится дурно.
Он повернулся и быстрым шагом ушёл прочь. Дядя не стал его удерживать. У церкви он чуть не побежал. Но не знал, куда бежать. Ни одна сторона света не была предназначена для него.

Поужинал он в «Полярном домике». Мэри-Энн что-то приготовила, но Эневек объяснил дяде, что хочет побыть один. Тот кивнул и отвёз его в отель. По печальному лицу старика было видно, что он не поверил.
Несколько часов Эневек пролежал на кровати, глядя в телевизор. Он не знал, как выдержит в Кейп-Дорсете ещё один день. Он забронировал отель на два дня, полагая, что понадобятся ещё какие-то формальности, но Экезак уже всё устроил. В принципе, он мог улететь хоть сейчас.
Полёт в Иквалуит оформить просто. Если повезёт, то и на Монреаль будет место. Лишь бы скорее очутиться там – подальше от этого жуткого края света по имени Кейп-Дорсет.
Он незаметно погрузился в сон.
Эневек спал, а дух его продолжал бегство из Нунавута. Он видел себя в самолёте, который кружил над Ванкувером в ожидании разрешения на посадку. И вдруг пилот поворачивается к Эневеку и говорит:
– Нам не дают посадку. Вам нельзя ни в Ванкувер, ни в Тофино.
– Почему? – удивился Эневек.
– Наземный контроль говорит, что вы здесь не дома.
– Но я постоянно проживаю в Ванкувере. А в Тофино живу на яхте.
– Мы наводили справки. Там о вас никто не знает. Наземный контроль велит отвезти вас домой. Так где же ваш дом?
– Прямо под нами.
Машина начинает снижение, делает круг за кругом, огни города приближаются, но это не Ванкувер. Повсюду лежит снег, по чёрной воде плавают льдины.
Они садятся в Кейп-Дорсете.
Внезапно он оказывается в родительском доме, оба ещё живы и празднуют его день рождения. Пришли соседские дети, все пляшут, а отец предлагает побежать наперегонки по снегу. Он протягивает Эневеку огромный пакет и говорит, что это его единственный подарок, но драгоценный.
Там всё, что тебе понадобится для жизни, – говорит он. – Но бежать тебе придётся с ним.
Эневек едва удерживает тяжёлый пакет. Они выходят наружу, где в темноте светится снег, и чей-то голос нашёптывает ему, что у него нет выбора, он должен победить в этой гонке, иначе остальные убьют его, они так договорились. Превратятся в волков и растерзают его, если он не успеет добежать до воды и не укроется под ней.
Эневек начинает плакать. Он не может представить, почему с ним так должны обойтись. Он проклинает свой день рождения, потому что не хочет быть растерзанным. Пальцы его вцепляются в пакет, и он бежит. Снег глубокий, он увязает в нём по пояс и едва продвигается вперёд. Оглядывается, но больше никого не видит. Он один. Только дом его родителей стоит поодаль – с тёмными окнами, с закрытой дверью. Холодная луна сияет над ним, а вокруг мёртвая тишина.
Эневек раздумывает, не вернуться ли домой, но там явно никого нет. Он вспоминает предупреждение о голодных волках, которые только и ждут, чтобы разорвать его живое тело. Может, они затаились в доме?
Страх берёт верх. Он поворачивается и бежит вниз, к воде. Пакет стал совсем маленьким, он без усилий держит его в руке и теперь гораздо быстрее продвигается вперёд.
Небо полно звёзд. Кто-то зовёт его по имени. Зов слабо пробивается сквозь сугроб, и Эневек, разрываясь между ужасом и любопытством, робким шагом приближается к сугробу, но видит, что это два мёртвых тела, припорошённых снегом. Его родители.
Он смотрит на свой пакет, который стал совсем крохотным, и начинает его разворачивать, но внутри ничего нет.
Эневек медленно поворачивает голову и видит маленький покосившийся домик – скорее сарай из жести. Дверь болтается на петлях.
Его дом.
Нет, думает он. Нет! И плачет. Не может быть, чтобы это была его жизнь. Не так он себе её представлял!
Горе охватывает его. Рыдания разрывают грудь, заполняют весь мир, в котором он теперь совсем один.

Его комната в «Полярном домике».
Эневек сел в постели. Он дрожал всем телом. Будильник показывал 2:30. Он немного успокоился, открыл холодильник, достал пепси-колу и выпил её жадными глотками, стоя у окна.
Было безоблачно, но вместо безмерного звёздного неба над посёлком стояла белая ночь, и в её свете проступала тундра.
Эневек вдруг понял, как хороши краски тундры.
Он оделся, натянул шапку и вышел в светлую ночь. Он гулял, пока не утомился, а вернувшись, сбросил одежду прямо на пол, завалился в постель и заснул мёртвым сном.
Наутро он позвонил Экезаку:
– Хочешь со мной позавтракать?
Вопрос застал дядю врасплох.
– Мы с Мэри-Энн как раз завтракаем…
– Ну ладно.
– Нет, постой… Мы только начали. Почему бы тебе не зайти и не съесть с нами хорошую порцию яичницы с ветчиной?
– Хорошо. Сейчас буду.
Порция, которую перед ним поставила Мэри-Энн, оказалась более чем хорошей, но Эневек неустрашимо набросился на неё. Мэри-Энн сияла.
Так непривычно было – схватиться за руку помощи, протянутую ему Экезаком и его женой. Они втаскивали его назад, в семью.
Мэри-Энн убрала со стола и ушла за покупками. Экезак включил приёмник, минуту послушал и сказал:
– Это хорошо.
– Что хорошо?
– Хорошая погода на ближайшие дни. Их прогнозы надо делить на два, но даже если верна только половина, можно ехать в тундру.
– Вы собираетесь в тундру?
– Да, завтра хотели. А сегодня, если ты не против, мы могли бы что-нибудь предпринять вместе. Какие у тебя планы? Или ты хочешь улететь в Канаду прямо сейчас?
Старый лис обо всём догадался.
Эневек тщательно размешивал молоко в своём кофе.
– Честно говоря, вчера вечером я так и собирался поступить.
– А теперь?
Эневек пожал плечами:
– Не знаю толком. В Кейп-Дорсете мне просто не по себе, Иджи. Не сердись. Не то место, о котором вспоминаешь с радостью при таком…
– При таком отце, – довершил фразу дядя. Он погладил свои усы и кивнул: – Я удивляюсь, что ты вообще приехал. Ты 19 лет не давал о себе знать. И я теперь последний, кто у тебя остался из родни. Я позвонил, потому что считал важным сообщить тебе, но не надеялся, что мы тебя увидим.
– Сам не знаю, почему я приехал. Не то чтобы меня что-то тянуло сюда. Скорее, Ванкувер хотел от меня избавиться.
– Глупости.
– Но дело уж точно не в отце! Ты знаешь, что я слезинки по нём не пролью. – Это прозвучало излишне резко, но он не мог справиться с собой.
– Ты слишком строг.
– Он неправильно жил, Иджи!
Экезак посмотрел на него долгим взглядом.
– Да, Леон, твой отец жил неправильно. Но правильной жизни тогда и не было. Об этом ты забыл упомянуть.
Эневек молчал.
Его дядя неожиданно улыбнулся:
– А знаешь что? Хочу тебе предложить. Мы с Мэри-Энн собирались уехать уже сегодня вечером. На этот раз мы собрались в Понд-Инлет. Поедем с нами!
Эневек уставился на него:
– Вы же едете на несколько недель. Я не могу на столько. Да и не хочу.
– Ты через пару дней улетишь прямо оттуда.
– Слишком хлопотно, Иджи, я…
– Как ты мне надоел со своим «хлопотно». Чего тут хлопотного – всё уже готово, сел и поехал. К остальным присоединимся на месте. И для твоей цивилизованной задницы найдём местечко. – Он подмигнул. – Только не думай, что это будет развлекательная поездка. Тебе придётся наравне со всеми идти на медведя.
Предложение застало его врасплох. Опоздать в «Шато» на один день он мог. Но не на три и не на четыре. Что он скажет Ли?
С другой стороны, Ли сама дала ему понять, что он может оставаться, сколько понадобится.
Понд-Инлет. Три дня.
Не так уж и много.
– Тебе-то это зачем? – спросил он. Экезак засмеялся:
– Как это зачем? Хочу вернуть тебя домой.

В тундру…
В двух этих словах выражается вся жизненная философия эскимоса. Уехать в тундру – означает покинуть посёлок и провести летние дни в лагере, на берегу или у края льдов, чтобы добыть нарвала, тюленя или моржа и порыбачить. Добыча кита для собственных нужд инуит разрешалась. Брали с собой в тундру самое необходимое для выживания по ту сторону цивилизации – из одежды, снаряжения и орудий охоты, – грузили на сани или в лодки. Тундра – гигантская территория, по которой человек кочевал тысячелетиями, пока навязанное развитие не принудило его к осёдлой жизни.
В тундре нет понятия времени, и прочно установленный распорядок там не действует. Расстояния измеряются не километрами и не милями, а днями. Туда – два дня пути, туда – полдня, а то и весь день. Какой смысл говорить о пятидесяти километрах, если на пути могут возникнуть непредвиденные препятствия – ледяные торосы или провалы? Природа непредсказуема. В тундре живут исключительно настоящим временем, потому что следующий момент невозможно предвидеть. У тундры свой ритм, и ему подчиняешься. За тысячелетия кочевья эскимосы поняли, что в этом подчинении тундре и заключается господство над ней. До середины двадцатого века они кочевали по ней беспрепятственно, и такой образ жизни по-прежнему больше соответствует их природе, чем осёдлое пребывание на одном месте.
За последнее время многое изменилось, Эневек видел это. Мир ожидал от инуит регулярной деятельности, чтобы закрепить за ними место в индустриальном обществе, – и это, наконец, встретило понимание его народа. С другой стороны – в отличие от тех времён, когда Эневек был ещё ребёнком, – и мир начал принимать инуит. Он начал возвращать им то, чего лишил их, – прежде всего, перспективу. Западный стандарт находил в этой перспективе такое же место, как и древние традиции.
Эневек покинул свою страну, когда это была уже не страна, а регион без самоидентичности. Он сбежал отсюда с образом глубоко униженного, лишённого всяких сил народа, которому так долго отказывали в уважении, что он и сам перестал себя уважать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117