– В интернете у вас усы.
– Сбрил сегодня утром. – Борман потрогал свою верхнюю губу. – И даже по вашей вине.
– Как это?
– Я размышлял над вашими червями, стоя перед зеркалом. Червь ползал перед моим мысленным взором и совершал такое вращательное движение, которое моя рука с бритвой почему-то непроизвольно повторяла. Я невзначай сбрил уголок и принёс в жертву науке и остальное.
– Значит, ваши усы на моей совести, – повинился Йохансон.
– Не беспокойтесь. В экспедиции вырастут. На море все обрастают. Не знаю, правда, почему. Может быть, нам нужно походить на искателей приключений, чтобы не страдать морской болезнью? Идёмте в лабораторию. Хотите перед этим чашку кофе? Мы могли бы заглянуть в нашу столовую.
– Нет, мне не терпится увидеть. Кофе подождёт. А что, вы снова собираетесь в экспедицию?
– Осенью, – кивнул Борман, шагая по стеклянным переходам и коридорам. – Мы хотим исследовать субдукционные зоны и холодные источники Алеутов. Вам повезло, что застали меня в Киле. Я всего две недели назад вернулся из Антарктиды после почти восьми месяцев, проведённых в море. И на следующий же день позвонили вы.
– Что вы делали в Антарктиде восемь месяцев, если это уместно спросить?
– Зимовщиков морозил. Учёных и техников. Они высверливают изо льда стержни, из глубины четыреста пятьдесят метров. Разве это не удивительно? Этот древний лёд содержит климатическую историю последних семи тысяч лет!
Йохансон вспомнил сегодняшнего таксиста.
– На большинство людей это не производит никакого впечатления, – сказал он. – Они не понимают, как история климата поможет победить голод или выиграть в очередном чемпионате мира по футболу.
– В этом есть и наша вина. Наука большую часть времени замкнута на себя.
– Ваша сегодняшняя лекция не имела ничего общего с замкнутостью.
– Но я не знаю, есть ли толк от всей этой публичности, – сказал Борман, шагая вниз по лестнице. – Среди всеобщего отсутствия интереса даже дни открытых дверей мало чего могут изменить. Недавно был один такой день. Народу было не протолкнуться, но если бы вы потом спросили кого-нибудь, выделять ли нам следующие десять миллионов на исследования…
Йохансон помолчал. Потом сказал:
– Я думаю, проблема скорее в барьерах, которые отделяют нас, учёных, друг от друга. Как вы считаете?
– Потому что мы мало общаемся друг с другом?
– Да. Или взять науку и промышленность. Или науку и оборону. Все мало сообщаются друг с другом.
– Или наука и нефтяные концерны? – Борман посмотрел на него долгим взглядом.
Йохансон улыбнулся:
– Я здесь потому, что кому-то нужен ответ, – сказал он. – Но не для того, чтобы выжимать его из вас.
– Промышленность и оборона зависят от науки, нравится им это или нет, – сказал Салинг. – Мы-то как раз общаемся друг с другом. На мой взгляд, проблема в том, что мы не можем одинаково взглянуть на вещи.
– И не хотим!
– Правильно. То, что люди делают во льдах, может помочь победить голод. Но с таким же успехом может привести и к созданию нового оружия. Мы смотрим на одно и то же, а видим разное.
– И опускаем всё остальное. – Борман кивнул. – Эти черви, которых вы нам прислали, доктор Йохансон, как раз хороший пример. Я не знаю, будут ли из-за них поставлены под сомнение планы дальнейшего освоения континентального склона. Но я бы из осторожности отсоветовал им. Может, в этом и состоит главное различие между наукой и промышленностью. Мы говорим: пока неизвестно, какую роль играет этот червь, мы не можем рекомендовать им бурение. Промышленность же исходит из тех же предпосылок, но приходит к другим выводам.
– Пока неизвестно, какую роль играет этот червь, или он не играет никакой роли. – Йохансон посмотрел на него. – А как считаете вы? Играет он роль?
– Я пока не могу сказать. То, что вы нам прислали… ну, мягко говоря, это очень необычно.
Они дошли до тяжёлой стальной двери. Борман нажал выключатель на стене, и дверь бесшумно отодвинулась. В центре зала за дверью находился гигантский резервуар высотой с двухэтажный дом. В его стенки были равномерно встроены иллюминаторы. Стальные лестницы вели к галереям, расположенным по периметру резервуара. Вокруг было множество аппаратуры, связанной с ним трубопроводами.
Йохансон подошёл ближе.
Он видел в интернете снимки этой штуки, но оказался не готов к её размерам. При мысли, какое чудовищное давление царит внутри наполненного водой цилиндра, ему стало не по себе. Человек не выжил бы в таком давлении и минуты. Собственно, из-за этого резервуара Йохансон и прислал в институт города Киля партию червей. Это был глубоководный симулятор, – в нём заключался искусственно созданный мир с морским дном, континентальным склоном и шельфом.
Борман закрыл за собой дверь.
– Есть люди, которые сомневаются в смысле и цели этого сооружения, – сказал он. – Симулятор может лишь приблизительно передать картину происходящего, но это всё же лучше, чем всякий раз выезжать на места. Проблема океаногеологического исследования как состояла, так и состоит в том, что мы можем видеть лишь крошечные участки действительности. Но здесь мы в состоянии выработать хотя бы общие тезисы. Например, исследовать динамику гидратов метана при различных условиях.
– У вас там есть и гидраты?
– Мы неохотно говорим об этом. Промышленность предпочла бы, чтобы мы поставили симулятор целиком ей на службу. И мы, признаться, с удовольствием получили бы от промышленности деньги. Но мы не хотим лишить себя возможности свободных исследований.
Йохансон задрал голову: на верхнем ярусе галереи собралась группа учёных. Сцена сильно смахивала на старый фильм про Джеймса Бонда.
– Давление и температура в этом резервуаре регулируется ступенчато, – продолжал Борман. – Сейчас они соответствуют морской глубине в восемьсот метров. На дне резервуара лежит слой стабильного гидрата толщиной два метра, что соответствует двадцати-тридцатикратной природной реальности. Под этим слоем мы симулируем теплоту, идущую из недр Земли, – и получаем свободный газ. Итак, мы имеем полноформатную модель морского дна.
– Замечательно, – сказал Йохансон. – Но что именно вы здесь делаете, помимо наблюдений?
– Мы пытаемся смоделировать тот период истории Земли, который она проходила 55 миллионов лет назад. Где-то на границе палеоцена и эоцена на Земле произошла, судя по всему, масштабная климатическая катастрофа. Семьдесят процентов живых существ морского дна погибли, преимущественно одноклеточные. Целые области глубоководья превратились в зоны, враждебные жизни. На континентах же, наоборот, началась биологическая революция. В Арктике появились крокодилы, из субтропиков в Северную Америку перекочевали приматы и современные млекопитающие. Получилось феноменальное столпотворение.
– Откуда вы всё это знаете?
– Из вертикальных стержней, извлечённых из осадка. Все сведения о климатической катастрофе получены благодаря стержневому бурению на глубине две тысячи метров.
– А стержни что-нибудь говорят о причинах?
– Метан, – сказал Борман. – Море к этому моменту настолько разогрелось, что большие количества гидрата метана стали нестабильны. Как следствие поползли континентальные склоны и высвободились дополнительные месторождения метана. За несколько тысячелетий, а то и столетий миллиарды тонн метана улетучились в океан и атмосферу. Замкнутый круг. Метан вызывает парниковый эффект, в тридцать раз больший, чем углекислый газ. Он разогревает атмосферу, от этого снова разогревается океан, распадается ещё больше гидрата, и всё это бесконечно. Земля превращается в духовку. – Борман взглянул на него. – Вода с температурой в пятьдесят градусов против сегодняшних наших двух-четырёх градусов – согласитесь, это нечто.
– Да, для кого-то катастрофа, а для кого-то… ну, в известной мере тепловой старт. Понимаю. В следующей главе нашей маленькой содержательной беседы мы, по-видимому, перейдём к гибели человечества, верно?
Салинг улыбнулся:
– Она состоится не так скоро. Но действительно есть некоторые признаки, что мы находимся в фазе чувствительных колебаний равновесия. Резервы гидрата в океане чрезвычайно лабильны. Это основание, почему мы уделяем вашим червям столько внимания.
– А что может червь изменить в картине стабильности?
– Да, собственно, ничего. Ледяной червь населяет поверхность ледяных слоёв, толщина которых – несколько сотен метров. А он растапливает всего несколько сантиметров и довольствуется бактериями.
– Но у этого червя есть челюсти.
– Этот червь – создание, которое не имеет смысла. Будет лучше всего, если вы взглянете сами.
Они подошли к полукруглому пульту управления в конце зала. Пульт напоминал командный центр «Виктора», только масштабнее. Большая часть мониторов была включена и показывала внутренность симулятора. Один из обслуживающих техников поприветствовал их.
– Мы наблюдаем происходящее двадцатью двумя камерами; кроме того, каждый кубический сантиметр подвергается постоянным замерам, – объяснил Борман. – Белые площадки на мониторах верхнего ряда – это гидраты. Видите? Здесь, слева, поле, на которое мы высадили двух полихет. Это было вчера утром.
Йохансон сощурил глаза.
– Я вижу только лёд.
– Присмотритесь внимательнее.
Йохансон изучил каждую подробность картинки. И заметил два тёмных пятнышка.
– Что это? Углубления?
Салинг обменялся с техником несколькими словами. Картинка изменилась. Стали видны оба червя.
– Пятна – это дырки, – сказал Салинг. – Мы прокрутим фильм с начала в ускоренном варианте.
Йохансон смотрел, как черви, трепеща, ползают по льду, словно пытаясь обнаружить источник запаха. В ускоренном темпе их движения казались противоестественными. Мохнатые кустики по бокам розовых тел дрожали, как наэлектризованные.
– А теперь следите!
Один из червей остановился. Пульсирующие волны пронизали его тело.
Потом он скрылся в глубине льда. Йохансон тихонько присвистнул.
– Вот это да! Он зарылся внутрь.
Второй червь всё ещё оставался на поверхности. Голова его двигалась будто в такт неслышной музыки. И вдруг хоботок с хитиновыми челюстями выдвинулся вперёд.
– Он вгрызается в лёд, – воскликнул Йохансон.
Он смотрел на видеокартинку как зачарованный. Что тебя так удивляет, подумал он в тот же момент. Они живут в симбиозе с бактериями, которые разлагают гидрат метана, и тем не менее у них есть челюсти для рытья.
Всё это вело лишь к одному концу. Черви стремились к бактериям, которые сидели в глубине льда. Он напряжённо смотрел, как щетинистые тела червей шевелились в гидрате. В ускоренном прогоне дрожали их хвостики. Потом и они скрылись из виду. Только дырки остались тёмными пятнышками на льду.
Нет никаких причин для тревоги, подумал он. Есть и другие роющие черви. Это они любят. Иные изгрызают в труху целые корабли.
Но для чего они вгрызаются в гидрат?
– И где эти животные теперь? – спросил он. Салинг глянул на монитор.
– Околели. Они задохнулись. Червям необходим кислород.
– Я знаю. В этом и смысл всего симбиоза. Бактерии питают червя, а червь снабжает их кислородом. Но что произошло в данном случае?
– Здесь произошло то, что черви зарылись в собственную погибель. Они прогрызали во льду дыры, как в сладкой каше, пока не добрались до газового пузыря, в котором задохнулись.
– Камикадзе, – пробормотал Йохансон.
– Выглядит действительно как самоубийство.
Йохансон поразмыслил.
– Или что-то ввело их в заблуждение.
– Возможно. Но что? Внутри льда нет ничего, что могло бы вызвать такое поведение.
– Может, свободный газ подо льдом?
Борман потёр подбородок.
– Об этом мы тоже думали. Но это всё равно не объясняет, почему они идут на самоубийство.
Йохансон вспомнил, как они кишмя кишели на морском дне. Его тревога росла. Если миллионы червей вроются в лёд, что будет?
Борман будто разгадал его мысли.
– Эти животные не могут дестабилизировать лёд, – сказал он. – В море гидратные поля несравнимо толще, чем здесь. Эти обезумевшие твари роются только поверху, проникая максимум на десятую часть толщины. Потом они неизбежно подыхают.
– И что теперь? Будете тестировать других червей?
– Да. У нас есть ещё несколько. Может, воспользуемся случаем посмотреть их на местности. Я думаю, «Статойл» будет только приветствовать это. На следующей неделе в Гренландию отправляется «Солнце». Мы могли бы передвинуть начало экспедиции и завернуть к тому месту, где вы нашли этих полихет. – Борман поднял руки: – Однако решение не за мной. Определять будут другие. Мы с Хейко пришли к этой идее спонтанно.
Йохансон глянул через плечо на гигантский резервуар. Он думал о мёртвых червях внутри.
– Идея хорошая, – сказал он.

Позднее Йохансон отправился в свой отель, чтобы переодеться. Попытался дозвониться до Лунд, но она не подходила к телефону. Он мысленно представил себе её в объятиях Каре Свердрупа и положил трубку.
Борман пригласил его поужинать в бистро, очень популярном в Киле. Йохансон отправился в ванную и осмотрел себя в зеркале. Бороду следовало немного постричь. Миллиметра на два. Всё остальное было в порядке. Всё ещё густая шевелюра, некогда тёмная, а теперь всё обильнее пронизанная проседью, зачёсана назад. Под густыми чёрными бровями сверкали живые глаза. Бывали ситуации, когда он сам ясно видел собственную привлекательность. Потом всё это опять куда-то исчезало, особенно в утренние часы. Пока достаточно было нескольких чашек чая и обычных гигиенических процедур, чтобы снова привести себя в порядок. Одна студентка недавно сравнила его с немецким актёром Максимилианом Шеллом, и Йохансон чувствовал себя польщённым, пока не сообразил, что Шеллу уже за семьдесят. После этого он перешёл на другой крем.
Он перерыл свой чемодан, выбрал футболку с открытым воротом, сверху надел пиджак, а вокруг шеи обернул шарф. В таком виде нельзя было назвать его хорошо одетым, но именно так он и любил: быть не очень хорошо одетым. То, что он носил, по-настоящему не подходило ни к какому стилю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117