..
— Государыня, вы все чаще вспоминаете Полонию, — вздохнула камеристка, подавая своей госпоже ночные одежды.
— Во-первых, там я была моложе и держала в своих руках бразды правления, а не только перо, которым завтра напишу письма. Там я не была так одинока, как здесь...
— Ведь я... — начала было Марина.
— Ты? Ты виновна передо мной больше других. Разве не ты уверяла меня, что дочь Зарембы — шпионка Габсбургов, а Сусанна Мышковская не должна ехать в Бари, потому что будет обо всем доносить Фердинанду? Из-за тебя здесь нет никого, кто был близок моему сердцу. И дочерей тоже нет... Получив письмо из Яздова, я будто очнулась от долгого сна. Август не изменился. Как он несчастлив, человек в нем взял верх над королем, правда, не совсем, но... Впрочем, это ничего не значит, решительно ничего! Он еще может стать могущественным монархом. Мудрый и упорный, настоящий Сфор-ца. Да, его страданья сейчас безмерны. И я в том тоже повинна. Надо было спасать Августа, дать ему надежду на новое супружество. Мне следовало сразу же ехать в Рим, а уже потом сюда, в Бари. Боже правый! Если бы я добилась у папы согласия на новый брак своего сьша, Август был бы мне признателен, и тогда все было бы по-иному. Совсем по-иному. Мы с Августом осуществили бы все реформы. Фрич... Хвальчевский... да, он очень умен. Гораздо деятельней, способнее Паппакоды.
— Быть может... — прошептала Марина.
— Ну что ж? Время еще есть! Все начну сначала. Без гнева и ненависти! О боже! Все обдумать... и начать. Без колебаний, ибо все ясно, ясно! Разбуди меня завтра пораньше. И постарайся еще до моего отъезда...
— Отъезда? Куда?
— Как куда? Сначала в Рим, а потом в Мазовию. К моим дочерям в Яздов, а потом в Краков, к Августу... Королевский двор на Вавеле большой, шумный. Станьчик... Как это можно остаться вдруг без него? Я же здесь погибаю со скуки. Давай заведем карлов, заберем их с собой в Варшаву. Только! Мы их поженим, а потом в честь этого события я дам бал. Повеселимся, как когда-то в Кракове или в Висниче.
- Вы дадите бал? Сейчас? Здесь?
- Ты что, не слушаешь? Конечно же, здесь! И как можно скорее! От одной мысли, что я даю прощальный ужин в Бари, мне легче дышать. Я чувствую себя намного моложе!
Бургграф Виллани вернулся в Бари гораздо раньше, чем предполагал, поскольку и так все было ясно. Кардинал Ка-раффа понятия не имел о просьбе Боны замолвить слово перед папой в Риме, прошение до него попросту не дошло, а граф Броккардо заявил, что, покуда наместник полон сил, назначение принцессы Бари откладывается на неопределенный срок. Чрезвычайный посол короля Филиппа и слышать не хотел о выплате долга. Он посоветовал королеве Боне запастись терпением, Испания, разумеется, вернет золото, но только в оговоренные соглашением сроки.
Весь свой гнев и досаду Бона обрушила на Паппакоду, который вернулся из Неаполя через два дня после Виллани и обвинил испанского гранда в вероломстве, добавив, что он в нелицеприятной беседе высказал все самому графу Броккардо.
- Что же из этого следует? Ничего! — пришла в ярость королева. - Тебе следовало заранее узнать, каковы намерения у испанских послов, а не привозить в Бари этого мошенника Броккардо... Если ты только не был с ним в сговоре — а скорее всего, так оно и есть, — то дал провести себя, будто... У меня не хватает слов. Ступай — и обдумай, как нам теперь подступиться к испанскому королю. Чьей поддержкой мы должны заручиться? Доложишь мне об этом завтра, самое позднее послезавтра!
Поздним вечером Паппакода незаметно пробрался в комнату Марины.
- Госпожа совсем спятила, - зло пробурчал он, садясь в кресло.— Самое неприятное, что Виллани успел встретиться с испанским послом еще до того, как я приехал в Неаполь.
- Значит, она тайно, у вас за спиной снеслась с послом?
- Похоже, что так.
- Возможно, она вам больше не доверяет?
- Не думаю. Но она заплатит за все, и за Краков тоже. Ведь могла бы там сделать меня бургграфом, но как бы не так! Я для нее никто! Никто!
- Хватит об этом, - прервала его Марина. - Что обещал вам Броккардо от имени Габсбурга, если... она перестанет требовать срочно вернуть ей деньги?
— Филипп требует большего, — ответил через минуту Паппакода. — Он не желает, чтобы королева выезжала из Бари. Нельзя допустить, чтобы она возвращалась в Польшу через Рим.
— Ага... Что же обещают вам за это?
— Немало. Звание маркграфа Капурсо, поместье в Нойе и пожизненную пенсию.
— А вы... мне? - покосившись на Паппакоду, спросила Марина.
— Сундук с серебряной посудой. — Марина, пожав плечами, громко расхохоталась. Тогда он поспешно добавил: — И еще пять тысяч дукатов.
— И еще... надеюсь, я буду вместе с вами владелицей поместья? — не унималась Марина.
— Слишком много хотите, — пробурчал Паппакода, кривя рот.
— Хорошо. Тогда делайте все сами. Без меня, — проговорила она тихо, но весьма твердо.
Некоторое время оба молчали, наконец Паппакода спросил:
— Вам что, жаль... принцессы?
— Ее? — искренне возмутилась камеристка. — О нет! Она всегда помыкала нами. Говорила, что любого человека можно купить. Вечно кричала на меня! Иди прочь, надоела!" Нет, мне ее совсем не жаль. Но с тех пор, как мы приехали сюда, она не перестает тосковать по Польше. Вспоминает Неполомице, охоту, пышность и блеск Вавеля, дворцовой часовни. Даже звон великого колокола... А наше Бари не любит! Но отсюда я ей выехать не дам! Не хочу опять в Мазовию.
— Согласен! Получите десять тысяч дукатов.
— Шелковую обивку и ковры из спальни королевы.
— Многовато, — с издевкой заметил Паппакода. — Что еще?
— Поговорим об этом после, — ответила она, улыбаясь, — за бокалом вина.
Как-то вечером Бона долго сидела у окна, любуясь италийским небом, но в мыслях своих была далеко от Бари. Она составляла письма дочерям: брауншвейгской герцогине Зофье и старшей Изабелле. Ей хотелось поведать им, как она тоскует о своем сыне Августе, о стране их детства. Королевна Анна редко посылала к ней гонцов, но даже скупые строки ее писем из Варшавы позволяли предположить, что в Польше все по-старому, только Август стал нелюдимым, глух к замечаниям шляхты, подписывает, не глядя, все, что ему подсовывают сенаторы. Реформы тоже откладывает, и к нему уже прилипла злая кличка "Король-Завтра". Боне было обидно за него, это огорчало ее даже больше, чем неприязнь и черная неблагодарность подданных. Не раз задумывалась она, почему же ничего не делается? И, поразмыслив, признавалась сама себе, что единственное, в чем ее нельзя упрекнуть, так это в безразличии к государственным делам, к благополучию династии Ягеллонов, тогда как ее сын Сигизмунд Август живет только для себя, существует, но не правит королевством. Разве для того, вопреки литовским и польским магнатам, возвела она на трон десятилетнего мальчика? А потом устраняла все препятствия на его пути, нарушая законы, обычаи, и все это во имя того, чтобы дать Речи Посполитой "Короля-Завтра"? Нет, нет! Ее обязанность — по-прежнему помогать ему, следить за всем, что он предпринимает, заставлять действовать, чтобы свершения его были достойны короля, последнего из династии Ягеллонов. Санта Мадонна! Неужели последнего? Нет, она должна принять все меры и любой ценой добиться его четвертого брака. Должна... А она медлит, ждет вестей из Рима, которых может и не получить. Пожалуй, следует дать распоряжение, чтобы после ее отъезда из Бари все официальные письма направлялись в варшавскую канцелярию. Она доверит это епископу Муссо и Виллани, который должен вернуться снова на постоянную службу в Бари...
Бона встала, прежним резким движением распахнула окно. Долго глядела на усыпанное звездами небо, долго вдыхала свежий осенний воздух. Если сейчас он никто, то скоро благодаря ей с ним начнут считаться все европейские государи. И если он кому-то казался слабым львенком, то теперь станет могущественным, сильным львом. Разве это не она, подчинив себе свое тело, произвела на свет сына не в конце июля, а первого августа, под знаком Льва?
Через два дня Паппакода остановил выходящего из спальни королевы медика ди Матеру.
— Королева нездорова? — спросил он.
— Простудилась, у нее болит горло, немного лихорадит. Видно, долго стояла у открытого окна. Покой и тепло — вот все, что ей нужно.
Они шли некоторое время молча, но, войдя в соседнюю
комнату, Паппакода остановился и, оглядевшись по сторонам, зашептал:
— Вы помните наш последний разговор?
— Да, — ответил медик.
— Очень хорошо, больше медлить нельзя. Габсбурги весьма обеспокоены предстоящим отъездом королевы из Бари, возвращением ее в Польшу, а быть может, и на Вавель. Простуда и ангина — достаточный предлог для того, чтобы подсунуть ей ваше снадобье.
— Конечно. Ноябрьские холода, простуда. Но вы ведь знаете, что вначале она заставит меня выпить половину этого лекарства.
— Ничего страшного, — успокоил его Паппакода, — а вы приготовьте себе противоядие.
— Антидот? — Медик наморщил брови. — Это обойдется вам в два раза дороже.
— В два раза? - возмутился Паппакода.
— Здоровье у меня одно. И еще условие: противоядие я приготовлю сам и оставлю в соседней комнате.
— Пусть будет по-вашему, — согласился после некоторого раздумья Паппакода.
— Когда я выйду на минуту, чтобы выпить противоядие, вы останетесь с королевой, — продолжал ди Матера.
— Хорошо. Я и потом останусь с вами, пока она не скончается. Сколько это продлится?
— Точно сказать не могу: день, два, может, даже и три. От половинной дозы она умрет не сразу. Увеличить дозу я не могу, я и себя подвергаю опасности... — объяснил медик.
Паппакода понимающе кивнул.
— Разумеется. У нас с вами должно быть время. Значит, до завтра?
— До завтра.
На следующий день они встретились у ложа больной и не могли не заметить, что королева чувствует себя гораздо лучше, в чуть хрипловатом голосе слышались прежние властные нотки.
— Это точно? Граф и впрямь обещал прислать карла? — допытывалась она у Марины. — Я очень этому рада, пусть повеселит меня. Проклятый кашель! Доктор, сделайте что-нибудь, — обратилась она к медику. — Как бы не получить бронхит, а то и воспаление легких. В левом боку колет.
Медик подошел, держа в руке серебряный кубок.
— Я принес вам новое лекарство, говорят, оно делает чудеса.
Бона взяла протянутый кубок, понюхала золотистую жидкость, которая должна была вернуть ей здоровье.
— На вид довольно приятное и без запаха. Что ж! Попробуй. Сделай глоток. Еще один... — Она внимательно присматривалась к тому, как да Матера пил лекарство. — Почему кривишься, доктор? Невкусное? Горькое?
— Горькое, — признался медик. — Ручаюсь, оно поможет вам, ваше величество.
— Бр-р-р! Дай мне. Придется выпить, — вздохнула Бона. - На этой неделе я должна выздороветь непременно.
Она шелковым платочком вытерла край кубка в том месте, где его коснулся губами ди Матера, и тотчас 'выпила все до дна.
Паппакода, ди Матера и Марина не спускали глаз с ее руки, вернувшей медику пустой кубок.
— А теперь, государыня, вы должны уснуть, — первым отозвался ди Матера. — Лекарство имеет еще успокоительное, снотворное действие...
— Сейчас? Но ведь ночь прошла так спокойно, не знаю, засну ли... но если это нужно...
— Да-да, - подтвердил медик.
-Хорошо. Попытаюсь, только непременно разбудите меня, когда привезут карла. Я хочу его видеть.
Они поклонились, и ди Матера торопливо направился в соседнюю комнату, Паппакода, однако, оказался проворнее, опередив его, быстро закрыл дверь и сунул ключ в карман. Они стояли лицом к лицу. Глаза медика сперва выражали лишь удивление, но уже в следующую секунду они были исполнены смертельного ужаса. Он взглянул на Марину, как бы ожидая, что спасение последует от нее. Но камеристка уже стояла к нему спиной, хлопоча у постели засыпающей Боны. С перекошенным от ужаса лицом ди Матера схватил ПаппакоДу за руку.
— Ради бога... прощу вас... — шептал он, - пустите меня туда, там противоядие...
— Мне не нужны свидетели... — так же тихо, но весьма решительно отвечал Паппакода.
Медик побледнел, рванул обеими руками золотую массивную цепь на груди Паппакоды.
— Это убийство, — стонал он.
-Что же, кричите! Кричите громче! — насмехался его сообщник. — Все узнают, кто поднес кубок...
— Нельзя... медлить... ни минуты... — прошептал ди Матера. Паппакода бросил на него тревожный взгляд.
— А она через минуту тоже ничего не сможет сказать? — спросил он.
-Умоляю! О боже! У меня внутри все горит... Сжальтесь... — стонал медик, едва держась на ногах.
— Отвечайте! Да побыстрее!—требовал Паппакода, но, видя, что ди Матера ловит ртом воздух, торопливо открыл дверь в гардеробную королевы и втолкнул его туда.
Склонившись над лежащим на полу медиком, он пытался заставить его говорить. Но было уже поздно, медик потерял сознание. В это мгновение из спальни донесся крик Боны:
— Марина! Я проваливаюсь! Прова...
— Скорее, скорее! Королеве дурно, — услышал он крик Марины.
— Иду, иду! — отозвался Паппакода.
Закрыв дверь гардеробной, он поспешил к Боне. Лицо королевы было искажено от боли, она хрипела точно так же, как минуту назад ди Матера. Паппакода коснулся ее руки, но королева, казалось, ничего уже не чувствовала, даже не приоткрыла глаз. Достав из кармана ключ и сложенный вчетверо пергамент, Паппакода направился к двери и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся вместе с двумя слугами и новой камеристкой Боны. При виде их Марина торопливо встала у изголовья и незаметно сунула левую руку под подушку. Вошедшие, стоя в дверях, удивленно смотрели на Паппакоду.
— Наша королева, - объяснял он, — неожиданно заболела. Медик утверждает, что ее хватил удар, и пошел за более сильным средством. Еще вчера, почувствовав себя дурно, госпожа решила на всякий случай подписать ранее составленное завещание, которое я сейчас зачитаю в вашем присутствии.
Он развернул бумагу и принялся читать громко и выразительно составленный на итальянском языке текст завещания: "Я, Бона, волею божьей королева Польши, великая княгиня Литовская и государыня Мазовии, принцесса Сфорца Арагонская, передаю герцогства Бари и Россано, а также другие мои земли во владение сыну императора Карла Пятого - Филиппу Второму Габсбургу".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75