— Дочь моя, я слушаю тебя, — начал епископ. - Со дня твоего возвращения в Бари ты ни разу не исповедовалась у меня. Скажи, ты веруешь?
— Да. О да! — не колеблясь ответила она.
— Готова ли ты покаяться в смертных грехах? — Бона молчала, и тогда, понизив голос, он спросил: — Ты убивала?
Она встрепенулась.
— Нет, нет, никогда! Я жила окруженная неприязнью, потому меня обвинили в том, будто я отравила мазовецкого князя Януша и Елизавету, первую жену Августа. Это все наветы, злые наветы!
— А других его жен? Барбару? Катерину?
— Барбару Радзивилл? Нет, нет! Она умерла от болезней.
Август все время был при ней, не отходил ни на шаг. Даже если бы я хотела...
— Хотела?
— Только в мыслях. Я так жаждала, чтобы у Августа был сын, а она... Ей, умирающей, я послала письмо со словами примирения...
— А Катерину?
— Это все выдумки Габсбургов, будто мои повара пытались отравить ее
— Ты не желала ей смерти?
— О боже! Нет! Я хотела, чтобы она родила наследника. Она жива, здорова, но король, зная, что она бесплодна, удалил ее от себя. Катерина — помеха Ягеллонам.
— Была ли ты одержима ненавистью? Признаешь этот грех за собой?
— Ненавидела только из любви к сыну.
— О чем сказано в шестой заповеди? Бона резко повернулась.
— Никогда не прелюбодействовала. Была верна супругу до конца дней его, хотя...
— Жалеешь, что не изменяла?
— Что отвергла любовь других? Да. Что не удержала возле себя друзей? Да. И вы свидетель, святой отец, что единственный преданный мне здесь человек болен и сейчас далеко, в Россано.
— Ты противишься воле божьей?
— Да, — прошептала Бона. - Я мертва и пуста. Возле меня никчемные, продажные, расчетливые людишки.
— Ты подкупала их? Признаешься в этом?
— Я никого не уговаривала и не принуждала. Они сами брали то, что можно взять, можно купить.
— Не нарушала ли ты седьмую заповедь?
— Вы хотите знать, не обирала ли я страну и короля? Нет! Из зависти, из-за того, что я чужеземка, про меня распускали небылицы. Я старалась разбогатеть, помогала в этом другим, заставляла их трудиться, тяжело работать, а потом собрала богатый урожай. Из своей казны я вывезла только то, что разрешил мне сенат и король.
— Не предавалась ли ты греху гордыни?
— Да, грешна. Гневалась, и часто. Но только на врагов моего сына, желая ему счастья.
— А не ради себя? Из жажды власти?
— Быть может... Иногда... Я покаялась в этом на исповеди еще в Кракове, много лет тому назад.
— Не обижала ли ты подданных? Не притесняла сирых, убогих?
— Нет! Нет! Я отбирала у магнатов то, что они беззаконно присваивали или захватили силой. Заботилась о слабых. Моим именем люди называли замки, рощи и луга, где я вершила справедливый суд. Смерды получали от меня земли, и платы с них я не брала.
Епископ на какое-то время умолк, насупился, наконец решился спросить:
— Ты вернулась домой и томишься, отчего это, дочь моя?
— Меня обманывает испанский король, со мной не считается кардинал, я попала в раскинутые силки, — торопливо перечисляла Бона. — Мне не дает покоя мысль, что австрийские Габсбурги уберут Ягеллонов из Польши, как это они сделали в Чехии и Венгрии. Я исполнена страха за будущее Августа и тоскую о своем сыне, он у меня перед глазами — во сне и наяву. Всемилостивый бог справедлив и великодушен, но разрешает людям обманывать меня, я страдаю, поэтому я не нахожу места.
— На исповеди не говорят о своих обидах, — сухо укорил Муссо. — Дочь моя, ты не умеешь терпеливо переносить страдания.
— Потому что страдаю жестоко и давно, очень давно...
— Предел человеческим страданиям положен богом.
— Нет, нет! Я многое хотела сделать для Августа, для Ягеллонов. Сейчас уже не могу... Понимаю, что жизнь проиграна. Вера моя поколеблена... Святой отец, если ты не найдешь слов утешения, не дашь надежды...
— Надежды на что? На захват власти в Неаполе? Чтобы сохранить Бари для внуков? Эти мечты несбыточны. Ты должна искать силы в себе. В молитвах, покорности, искреннем покаянии. Ты прощаешь врагов своих? Сама готова стать лучше?
— Простить? Быть покорной? — ее голос зазвучал громче. — Простить Габсбургам? Никогда! Я стала жертвой мошенничества и потребую от них вернуть мне долг. И срочно! Я создана для борьбы, для действий, достойных рода Сфорца... Санта Мадонна! Мне хотелось выплакать свою боль и печаль, выслушать добрые советы, но я обманулась. Мой исповедник велит мне перестать быть самой собою, вы хотите львицу превратить в овцу! О боже! Не смирения ради спустилась я со ступеней трона. Не такой ждала от вас помощи!
Бона вскочила, сорвала с головы кружевную шаль. Перед епископом стояла уже не кающаяся грешница, а разгневанная принцесса Бари. Он тоже поднялся и, стоя на ступеньках трона, сказал:
— Заблудшая дочь моя, ты страдаешь, и я буду денно и нощно молиться за тебя и за твоего сына. И верю, что веко-
ре ты придешь в часовню и там исповедуешься искренне и до конца. И тогда я скажу тебе: аЬзоЬго 1е, отпускаю тебе грехи твои. А сейчас только благословляю.
Шепча молитвы, епископ перекрестил королеву и направился к двери. Бона еще какое-то время стояла не шелохнувшись, прикрыв веки, потом, медленно волоча за собой шаль, поднялась по ступенькам трона и тяжело, с трудом опустилась в тронное кресло. Уже в следующее мгновение она крепко схватилась руками за подлокотники, выпрямилась, пристально всматриваясь в удалявшегося епископа. Тот, словно почувствовав ее взгляд, остановился и повернул голову. Епископ Бари и сидящая на троне принцесса Бона Сфорца Арагонская молча обменялись взглядами. Это был конец исповеди...
На следующий день с утра Бона дала выход своему гневу. Представший пред очами королевы Паппакода стоял посреди комнаты, а она кружила вокруг него, словно обвивающий кольцами свою жертву удав. Круги становились все меньше и меньше, пока наконец она вплотную не приблизилась к предателю.
— Итак? — спросила Бона, стараясь казаться спокойной. — Стало быть, ты лгал. Все время, с самого начала. Наместник Неаполя болел недолго и уже месяц как здоров. Никакого паралича у него не было. Боже милостивый, и я тебе верила, лгуну, предателю? Сколько заплатил тебе Броккардо за то, что ты помог ему выманить у меня четыреста тысяч дукатов, посулив мне регентство в Неаполе? Что же ты молчишь? Говори!
Паппакода отер пот, обильно выступивший на лбу и висках, и робко заговорил:
— Меня обманули. Граф клялся, что...
— Лжешь! Ведь это ты, а не Броккардо перехватывал письма ко мне от кавалера Виллани. Ты — шпион Филиппа, а быть может, и всех Габсбургов? Давно тебя подкупили? Еще на Вавеле?
Паппакода опустился перед ней на колени.
— Нет, нет! Меня обманули. Сжальтесь, госпожа! — заклинал он. — Я всегда служил вам верой и правдой, мечтал снова увидеть род Сфорца в Неаполе. В тех письмах, которые попадали ко мне, не было ничего существенного. Кавалер Виллани писал, что требуется время, нужно запастись терпением. Я не хотел лишний раз тревожить вас, государыня...
Она стукнула об пол тростью, с которой последнее время почти не расставалась.
— Не верю, ты лжешь, извиваешься будто уж, норовишь выскользнуть из рук. Будто ядовитая змея... А я верила тебе куда больше, чем старому преданному Виллани! Все слова о Неаполе —ложь! Остается Бари, только Бари!.. О боже, неужто и Бари тоже обман? Отвечай! Может, ты внушил кардиналу Караффа, что я откажусь от права наследования герцогства моими потомками? Отчего ты молчишь? А может, ты и не начинал переговоров о расторжении брака?
— Я делал все возможное... Клянусь всеми святыми! И Броккардо пообещал уговорить короля, чтобы он воздействовал на кардинала... Броккардо опутал меня.
— Броккардо, — с ненавистью произнесла Бона. - Льстец, обманщик, коварный и опасный... Встань и уходи прочь! Завтра объяснишь мне свои грязные поступки. Не оправдаешься — пеняй на себя...
Королева с презрением смотрела на Паппакоду, а он ежился и все ниже опускал голову. Наконец она протянула руку, указав ему на дверь. Согнувшись в поклонах, Паппако-да стал медленно пятиться.
Решив незамедлительно принять меры против интриганов, Бона срочно вызвала Виллани из Россано. Она поручила ему отвезти в Неаполь официальное письмо и передать его не графу Броккардо, а самому чрезвычайному послу испанского короля. Поскольку испанская сторона не выполнила своих обещаний, Бона потребовала вернуть долг в течение полугода.
— Синьор бургграф, вы должны разузнать, не намерен ли король Филипп поддержать требование своего отца о передаче герцогства Бари Габсбургам, — напутствовала она Виллани. - А что касается долга, постарайтесь внушить им, что они обязаны вернуть его до конца пятьдесят седьмого года.
— Вернуть всю сумму в столь короткий срок? Просьбу эту им будет выполнить весьма трудно, — возразил Виллани. - До конца года всего девять месяцев, а у Филиппа и так множество забот, он воюет в Италии и борется с вероотступниками в Нидерландах.
— Какое мне дело до его войн! Надо положить конец всем его лживым обещаниям и интригам. Высылайте из Неаполя гонцов через своего племянника кавалера Виллани.
— Синьор Паппакода знает содержание письма?
— Узнает, когда вы будете уже в пути. Поезжайте завтра и на все заверения испанских послов отвечайте "нет'! Я должка еще в этом году получить деньги обратно. Не забывайте, синьор бургграф, что Бона Сфорца не любит проигрывать.
Следуюшие той пня она почти не отпускала от себя Паппакоду, заставила его в своем присутствии проверить все спрятанные в подземелье замка сундуки, переписать ковры, украшавшие ее покои, гобелены и, наконец, на четвертый день довела до его сведения, что требует от испанско/о короля срочно вернуть долг.
— Он обманом выудил у меня дукаты, и, поскольку правительницей в Неаполе мне не быть, я вовсе не хочу поступаться своим богатством.
— Государыня, умоляю вас, дозвольте выехать в Неаполь. Дело весьма трудное...
— Это верно. Слишком трудное для тебя. Поэтому я сделаю иначе — пошлю письмо самому королю.
— Ваше величество, мне хотелось бы объяснить Броккар-до, что я думаю о совершенной сделке. А то, чего доброго, вы решите...
— Ты ведь уже сказал, что граф обвел тебя вокруг пальца...
— Нет, нет! Я дворянин и требую сатисфакции. Я должен смыть позор со своего имени...
Бона взглянула на него с иронией.
— Вот уж не думала, что мой казначей исполнен рвения отомстить испанскому гранду. Ну что же, поезжай, но смотри не задерживайся. Я намерена вскоре покинуть Бари.
— Вы хотите поехать на воды, ваше величество?
— Зачем? Солнце Италии вернуло мне здоровье.
— Не понимаю? Если не Бари... значит... Россано?
— Кто знает... Сегодня я получила письмо из Варшавы. Надо будет повнимательнее прочесть его, тогда и решу, что делать.
Паппакода растерялся от неожиданности. Ему хотелось расспросить королеву поподробнее, но она взмахом руки повелела ему удалиться, зато Марина встретила его градом упреков.
— Вы поторопились и все напортили, синьор Паппакода. У наместника паралич!.. Смешно! Епископ Муссо посетил кардинала, это он, наверное, привез вести, что регент здоровехонек. Вы почили на лаврах, а правда вышла наружу. Из Неаполя в Бари вести идут куда быстрее, чем из Литвы в Краков.
— Вы ничего не знаете о ее намерениях? — спросил он.
— А вы?! Вы — бургграф Бари, доверенное лицо принцессы?!
Впервые они повздорили всерьез, впрочем, ненадолго. Уезжая, Паппакода знал уже все, что ему было надо для тайных переговоров с графом Броккардо.
Письмо от дочери Анны лежало на столике возле портрета Августа и неизменно приковывало взгляд Боны. Она брала его в руки с величайшей осторожностью, как будто оно могло исчезнуть или превратиться в белый чистый лист бумаги. Приближалась полночь, но Бона словно и не собиралась ложиться. Она вспоминала последние дни в Яздове, шумные, немного суматошные, когда озабоченные придворные собирали в путь свою королеву, а она еще давала какие-то указания Хвальчевскому, расспрашивала о чем-то Вильгу, сосредоточенно пересчитьюавшего сундуки, груженные на подводы. Одним приказывала, других поторапливала.
— Нет-нет, не так! Где же королевны? Скажите, чтобы тотчас шли в мои покои.
И только сейчас, когда Бона перечитывала написанное по-польски письмо, ее вдруг осенило, что вот уже почти год она ни разу не говорила по-польски, а последний поляк, которого ей привелось видеть в Бари, был остроленцкий староста Вильга.
Август, Анна, Катажина... В письме ничего не говорилось о том, что они думают о матери, в холодный зимний день поспешно уехавшей из Полыни, покинувшей страну, которая была их родиной... Вспомнились ей и слова епископа Зебжидовского: "Еще ни одна королева после смерти мужа не покидала этого государства". Не покидала... А она? Разве она уезжала навсегда? Уж если и тогда она не была уверена в этом, то сейчас ей тем более захотелось сказать по-польски: "Велите королевнам зайти ко мне, в мои покои".
Она рассказала бы им, как обманулась, приехав в Бари, как скучает по Августу и что брак его с австриячкой расторгнуть не удалось. Расспросила бы Августа, думает ли он о приданом для сестер, подыскивает ли им подходящих женихов? С кем они встречаются? Кто из знатных людей бывает в Яздове?
Бона встала с кресла, ей захотелось двигаться, действовать. С подсвечником в руке вошла она в соседнюю залу, пустую и мрачную. Прошла сквозь длинную анфиладу комнат, не встретив ни единого человека. Ни придворных, ни служанок. Замок был пуст. Она одна-одинешенька в темном, понуром дворце. Санта Мадонна! Неужто ради этого она приехала в Бари?
На стене появилась какая-то тень, но это было лишь отражение - каменный, закованный в доспехи средневековый рыцарь стоял в нише возле двери.
— Марина, - громко крикнула королева, но ей ответило лишь эхо.
Через минуту послышались чьи-то шаги, королева остановилась, замерев от страха. Слава богу, вошла Марина, тоже с высоко поднятой свечой в руках.
— Где ты была? - гневно воскликнула Бона. - Я так долго звала тебя. Уже полночь, пора спать. Завтра с самого утра напишу письма в Варшаву, в Краков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75