И в костеле также займет место передо мною, королевой Польши? Сигизмунд Старый обратился к Мацеёвскому.
— Ответьте, ваша милость, на вопрос ее величества. Канцлер низко поклонился, но его ответ не удовлетворил Бону.
— Таково право и придворный церемониал, — заявил он.
— Право? Оттолкнуть королеву на второе место? После молодухи?
— Изменить этого уже нельзя. Распоряжения отданы, — вмешался король.
Подойдя к нему совсем близко, она шепнула:
— Если бы вы пожелали...
Однако король оборвал ее резче обычного:
— Ни слова больше! Я бы выглядел смешным.
— Ни слова! — повторила она, стиснув зубы. — Молчать, всегда молчать...
Она отступила и вернулась к дочерям. В этот момент вошла Елизавета в белой коронационной мантии, с глубоким вырезом спереди. Сзади вырез закрывали длинные золотисто-рыжеватые волосы, роскошным покровом ниспадавшие до пояса. Она выглядела бледной и измученной, но отказать будущей жене Августа ни в обаянии, ни в робком желании всем понравиться и угодить нельзя было. Бросив пугливый извиняющийся взгляд на своих будущих родственников, она подошла к королю, и он положил руки ей на плечи.
— Мы рады приветствовать вас, дорогая доченька, — произнес он. — Что-то вы очень бледны. Наверное, устали?
Весь двор ожидал ответа на латинском языке или даже на польском, однако Елизавета не задала себе труда научиться хотя бы нескольким фразам на языке, который с этого дня должен был стать для нее родным. Она ответила с улыбкой, но по-немецки:
Старый король ничего не сказал, вслушиваясь внимательно в молчание супруги и двора, но, поскольку тишина затянулась, произнес наконец:
— Тогда пойдем.
Во время коронационного шествия Сигизмунда Старого несли в лектике, вот уже год он почти не мог ходить. Елизавету вели к алтарю два принца: прусский Гогенцоллерн и лигницкий Пяст. Королевская чета расположилась сбоку, с левой стороны алтаря, два трона ожидали молодеженов на противоположной стороне. Брачный обряд и коронация напоминали Боне ее собственное бракосочетание четверть века тому назад, с той лишь разницей, что теперь избранницу ожидал во время коронационного обряда Август, разряженный, спокойный, но мрачный.
Когда корону королевы Ядвиги возложили на голову Елизаветы, Бона почувствовала себя вдруг тем, кем не хотела быть никогда, — старой королевой. Однако она улыбалась, ибо взоры всех переполнявших до отказа святыню были обращены именно на нее, а не на стоявшую перед алтарем ) Елизавету.
Наконец загремело "Те Оешп", молодожены вышли из костела первыми, за ними несли старого короля, а сразу за лектикой выступала Бона с дочерьми. Торжественно звонил великий колокол. Альбрехт Прусский опередил Пяста, оказавшись рядом с Боной, и она на нем сорвала давившую ее злобу.
— Красиво звучит... — произнесла она вроде равнодушно. — И подумать только, что этот колокол отлит из пушек, которые мы некогда отняли у крестоносцев, тогда как сегодня...
Она не кончила, потому что герцог Альбрехт ответствовал весьма учтиво:
— Погребальный звон по Ордену крестоносцев не может уязвить светского князя, последователя учения Лютера...
Вечером, после пышного пиршества, молодые дворяне плясали перед четырьмя установленными на возвышении тронами. У ног Сигизмунда сидел Станьчик, возле Боны — карлица Дося. Молодые сидели рядом молча, Август даже не пытался улыбнуться юной супруге. Только старый король то и дело оборачивался и глядел на очаровательную девушку с умилением и даже нежностью.
Придворные танцевали павану, когда к трону Сигизмунда приблизился канцлер Мацеёвский ь сопровождении мужчины небольшого роста, одетого весьма пышно и роскошно. Поклонившись королю, канцлер произнес:
— Ваше величество, это синьор Марсупин, италиец, прибывший на коронацию из Вены. Будущий секретарь королевы Елизаветы и ее переводчик.
— Там, где сердца соединяет любовь, переводчика не надобно, — сказал король. — Но все равно мы рады.
Бона, однако же, выказала неудовольствие:
— У дочери нашей Изабеллы нет в Семиградье ни опекуна, ни переводчика, — заметила она подчеркнуто.
— Она знает венгерский язык, а всемилостивая государыня не говорит по-польски, — объяснил Марсупин.
— Я? — удивилась Бона.
— Я думал о молодой королеве... — смешался опекун Елизаветы.
— Ах, вот как? — с насмешкой произнесла Бона, и, пока Марсупин пятился, согнувшись в поклонах, она бросила Ма-цеёвскому: — Скажите, ваша милость, этому слуге Габсбургов, что на Вавеле и в Польше есть только одна королева.
— Как же он будет обращаться к своей госпоже? — удивился канцлер.
— Ко мне пусть не обращается никак! Никак! А как он будет говорить с ней — какое мне до того дело?
— Постараюсь объяснить... — обещал тот не очень уверенно.
— Спасибо, — кивнула ему королева и, обращаясь к мужу, который не слышал ее разговора с Мацеёвским, сказала: — какая жалость, что уже нет в живых Кшицкого! Он бы увековечил торжество презабавными стихами. Панегирик Яницкого довольно жалок.
И она стала цитировать с насмешкой в голосе:
"Седлайте резвых скакунов! И мчись, в погоню, быстро!"
— прыснула Бона негодующе. — Какая погоня и за кем? Ее прислали сюда насильно...
— Вас могут услышать, — шепнул король.
— Кто? Австриячка? — спросила она едва ли не во весь голос.
— Учитывая интересы Изабеллы, соизвольте... — чуть ли не умолял Сигизмунд.
-Верно. Изабелла... - шепнула Бона и подняла глаза к небу. — О боже! Благослови по крайней мере королевское ложе! Укрепи династию... А мне дай одно: терпение. Безмерное терпение...
После полуночи, покинув веселящихся, танцующих гостей, молодая чета удалилась в свои покои. Войдя в опочивальню королевы, молодые люди, смущенные, в нерешительности остановились друг против друга. До сих пор им удалось обменяться лишь несколькими ничего не значащими словами, король даже не решился выразить своего восхищения красотой супруги. Однако сейчас, сознавая свои обязанности, ради которых он был вынужден пожертвовать Дианой, он снял прежде всего корону, слишком тяжелую для ее юной головы, и отложил в сторону. Рука его невольно коснулась золотисто-рыжеватых волос Елизаветы, таких длинных и шелковистых. Юная королева встряхнула головой, сомкнула ресницы и улыбнулась. Она была в эту минуту столь очаровательна, что он, уже безо всякого внутреннего сопротивления, наполнил вином приготовленный заранее золотой бокал и, глядя ей прямо в глаза, отпил глоток, а потом поднес край бокала к ее устам. Их пальцы встретились, губы Елизаветы коснулись свадебного бокала. Они по-прежнему улыбаясь смотрели друг другу в глаза. Но когда Август обнял ее за гибкую талию и попытался коснуться губами ее уст, королева вдруг побледнела, затрепетала, слабыми руками стала отталкивать мужа.
Он снова попытался обнять и поцеловать ее, но тогда она оттолкнула его уже сильнее.
— Почему? — спросил он, удивленный, и сразу же повторил по-немецки.
— Нет! Нет! Нет! — шептала она в ответ.
Вдруг ее тело изогнулось, напряглось, руки окаменели, она закрыла глаза.
— Санта Мадонна! Елизавета?! Что с вами?
Юная королева уже не слышала его и не могла отвечать ни на какие вопросы.
— Катрин! Катрин! — закричала она, стараясь унять охватившую ее дрожь.
Но тут же упала на пол и забилась в судорогах, ударяясь головой о паркетный пол. Ее камеристка, Катрин Хёльцелин, притаившаяся за дверью, услышав грохот, сперва просунула голову, а затем вбежала в комнату и, оттолкнув короля, принялась спасать свою госпожу. Она вытерла выступившую на ее губах пену, смочила виски благовонным настоем, однако, к удивлению Августа, даже не пыталась отнести больную на ложе.
— Позовите лекаря! Сейчас же! — крикнул Август. Однако камеристка сложила руки как для молитвы.
— Не надобно врача? — удивился молодой король. — Почему?
— Пожалуйста!.. - молила приближенная.
— Я должен уйти? Но почему же, почему?
Катрин Хёльцелин была в отчаянии. Сказать или молчать? Она предпочла ложь.
Припав к больной, она приподняла ей голову. Бившаяся в судорогах Елизавета задела за ножку кресла, и сквозь чулок потекла на сафьяновую туфельку струйка крови. Август постоял еще некоторое время, чувствуя себя совершенно потерянным и даже не совсем понимая, что же произошло. Но когда камеристка снова указала ему на дверь, безмолвно повернулся и выбежал из комнаты. Минуя анфиладу пустынных коридоров, он с разбега налетел на Марину.
— Бегите к королеве Елизавете! Ей плохо! — крикнул он.
— Послать за лекарем?
— Нет!.. Они не хотят лекаря. Только не лекаря... Помилуй бог! Все это выглядело очень странно! Я бы поклялся, что в моих объятиях был труп. Труп!
— Хорошо. Пойду узнаю, что стряслось, — пообещала Марина.
— Она слишком молода, так говорит ее камеристка. Может, и впрямь она чересчур молода?
— Ваше величество! Препятствием для объятий служит не слишком юная, а испорченная кровь, — отвечала та.
— Что это значит? Скажите! Я хочу знать. Неужто мать... Но Марина взглянула на него очень строго.
— Ваше королевское величество, вы забываете, какой подарок соизволила вчера дать невестке всемилостивая государыня .
— Ах, верно! Еще и это! Серебряная колыбель... Нет! Я этого не вынесу! Не вынесу!
Он резко повернулся и ушел. Только тогда Марина не спеша направилась к опочивальне Елизаветы. Открыв дверь, она некоторое время смотрела на больную. Затем, войдя, повернула ключ в дверях и подошла к камеристке юной королевы.
— Приступ эпилепсии.
— Нет! Нет! — вскричала отчаявшаяся Катрин.
— Да. Я в этом разбираюсь и помогу вам.
В эту ночь над лежавшей без чувств Елизаветой они дежурили обе, не обменявшись между собою ни единым словом.
Посланец римского короля Марсупин поселился в одном из домов на Рыночной площади, поскольку Фердинанд поручил ему наблюдать за Елизаветой крайне осторожно, исподтишка, и не попадаться на глаза королеве Боне, явно неблагосклонной к молодым супругам.
Понимая, что его отчеты позволяют следить Габсбургам за ходом событий в замке на Вавеле, он как раз сочинял уже второе донесение в Вену, как вдруг, хотя был уже поздний вечер, раздался стук в дверь. На пороге стояла закутанная во что-то темное женщина, и, когда она откинула вуаль, он с изумлением увидел перед собой камеристку Елизаветы.
— Это вы?!—воскликнул он сердито. — Какая неосторожность! Я живу в городе, в стороне от всех, дабы уберечься от подозрений, а вы пришли сюда... Зачем? Что случилось?
— Самое худшее, что могло случиться сразу после свадьбы. Уже третью ночь королева спит одна.
— Как это так? Он оттолкнул ее? Сразу же?
— Нет, нет! Он пришел к ней в первый же вечер. Хотел
остаться. Но... Она так разволновалась, что упала, — прошептала девушка.
— Упала в обморок? Санта Мадонна! Надеюсь, припадка не было?
— Увы, был. Я скрыла это даже от вас, потому что думала... Надеялась, может, в следующую ночь... Но нет. Едва он открыл дверь и вошел... она снова потеряла сознание.
— А он? — спросил Марсупин.
— На этот раз он ни о чем не спрашивал. Даже не подошел ближе. Сразу же покинул опочивальню.
— Вас об этом сегодня расспрашивали?
— Нет. Может, король не догадывается, что это приступы тяжелой болезни? Полагает, что она... очень чувствительна, слишком молода для супружества? Я ему так и сказала: "Слишком молода".
— Вздор! Ей семнадцать лет. Завтра, послезавтра все станет известным. Вы не можете объяснить принцессе, как важно, чтобы она любой ценой совладала с волнением? Чтобы?..
— Именно потому, что она знает, что ее ждет, и страстно желает этого...
— Какое несчастье! А я только что кончил очередное донесение. В нем сообщаю: "Молодой супруг очень красив и, кажется, обладает высокими достоинствами, однако до сих пор опасается матери. Зато король Сигизмунд обожает молодую королеву, а придворные не спускают с нее глаз. Немного терпения. Со временем придет и то, чего недостает со стороны старой королевы..." Я написал: "немного терпения" — и этого не изменю. Нельзя волновать венский двор.
— Однако же... Причина нешуточная.
— Но ее нет, запомните — нет! Делайте, что хотите, фрой-ляйн Катрин! Супружество должно быть осуществлено любой ценой.
Катрин закрыла лицо обеими руками.
— О боже! О мой боже!
— Вы плачете? — удивился Марсупин.
Но камеристка открыла смеющееся лицо.
— Я смеюсь. Над вами. Над собой. Потому что можно, пожалуй, сделать только одно: погасить все свечи и залезть под одеяло вместо нее.
— Фройляйн Хёльцелин! — одернул он ее. Она сделала книксен.
— Да, меня так зовут, и будут звать до той поры, пока я не стану матерью наследника трона.
Марсупин содрогнулся и заметался по комнате.
— Ни о чем таком я и слышать не желаю! Мое дело — составлять донесения королю Фердинанду! Опекать его дочь,
защищать ее интересы и быть переводчиком, а также советником. Ничего больше! Королевской опочивальней занимаетесь вы! Только вы!
— Увы, — вздохнула Катрин, становясь серьезной.
— Надо же было, чтобы такое случилось именно с нами! — протянул с досадой Марсупин.
— Эта бедняжка сегодня сказала то же, слово в слово: "Надо же было, чтобы это приключилось со мной. Именно со мной, которая уже полюбила его..."
Некоторое время они безмолвно смотрели друг на друга, казалось, совершенно беспомощные. Наконец, закрыв лицо вуалью, камеристка направилась к двери. Марсупин мрачно глядел ей вслед...
В этот же вечер Марина расчесывала волосы королевы Боны, которая жаловалась на головную боль.
— Это могла бы делать любая камеристка, но от твоих рук исходит какой-то таинственный флюид, который успокаивает боль, отгоняет дурные мысли.
— На сей раз не прогонит.
— Что такое? — удивилась Бона. — Почему? Что ты хочешь мне сказать?
— Молодой король, наверное, еще не понимает, что все это значит, хотя мрачен, словно туча. Но фрейлина Елизаветы Катрин даже не пробует притворяться.
— Притворяться? О чем ты? Я слышала, что молодая упала и покалечила ногу. Неужто рана опаснее, чем мне сообщили?
— Да. Намного опаснее.
— Не мучай меня! Говори!
— Елизавета покалечила ногу, падая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75