Когда я увидела ее впервые, она была девочкой, а сейчас это расцветший бутон. Подумайте только: это единокровная сестра Августа, и к тому же весьма нам преданная. Если нельзя одновременно вести со всеми войну, кто может мне запретить обезопасить себя со всех сторон?
Алифио задумался.
— Не знаю, согласится ли король отдать дочь за князя, двор которого пока что прославился лишь одним — распутством.
— Короля нет, он занят войнами, — отразила она удар. — Прежде чем он вернется, епископ Мендзылеский должен поехать в Мазовию с соболезнованиями и взглянуть на все собственными глазами. Что же вы молчите? Вы хотели что-то сказать?
— Будучи канцлером вашей милости, я давно хотел обратить ваше внимание на то, что здесь, в замке, у нас больше врагов, нежели сторонников. Король отсутствует, но ваши замыслы не встретят особой поддержки. На чужбине трудно действовать в полном одиночестве — согласилась она. — Тогда подумаем вместе: Самуэль Мацеёвский, Тарновский и канцлер коронный Ши-
дловецкий — ближайшие советники короля — могут быть и будут против меня. Но примас Лаский, епископы Томицкий и Джевицкий должны быть с нами. Мендзылеский и Кмита тоже. И, наконец, люди помельче, но те, без которых нельзя обойтись, как без соли и перца, — секретари короля и примаса, поэты, ну, скажем, такие, как Ян Дантышек...
— Светлейшая госпожа, вы забыли, что по вашему повелению он уже второй год пребывает при императорском дворе.
— Ну что же, я рада, что наконец-то там находится наш человек, посол, свидетель всех предпринятых Карлом действий. Я думала еще и о Кшицком...
— О нем? — удивился Алифио.
— А почему бы и нет? Он достоин того, чтобы мы не забывали и о нем. Санта Мадонна! Неужто вы не знаете, что больше всего шумят всегда поэты? Это они увековечивают правителей или высмеивают их в своих ядовитых фрашках и пасквилях, скажем, таких:
Теперь он в замке восседает И всем на свете угрожает...
— Светлейшая госпожа, вы знаете эти стихи? - удивился Алифио.
— Знаю, саго дороге, много вижу и о многом догадываюсь. Но всю свою жизнь буду делать только то, что хочу. И как хочу! Этому научили меня герцоги Сфорца, давние правители Милана и Бари... Поэтому епископ Мендзылеский поедет в Варшаву на похороны князя Станислава. А что касается Кшицкого... Подумаю, нельзя ли как-то задобрить и его...
Тот, о котором Бона с почтением говорила как о поэте и сатирике, должно быть, не ожидал, что через несколько дней его уединенный приют на улице Канонной один за другим посетят два гостя. Сначала явился давний приятель Кшицкого, которого слуга тотчас же провел в просторную комнату, где за столом, погрузившись в бумаги, с самого утра сидел его господин. Усердно занятый сочинительством, поэт не повернул головы и встал лишь тогда, когда услышал робкий голос:
— Позволите войти?
— А, Моджевский, - обрадовался поэт. — Ну что же, милости прошу! Давно не виделись. Успешно ли трудишься в канцелярии Лятальского? Все разрешаешь споры сторон? Ну да тебе это на пользу! Тебя всегда занимала жизнь, ее дела. Теперь по крайней мере будешь знать, что в Польше творится.
— Я сыт этим сверх меры. С тем и пришел. Мой лучший друг Ян Бесекерский по приказу шляхтича убит на большой дороге. Убийца королевский суд ни во что не ставит.
— Этот поганый шляхтич будет предан позору.
— Он? А не... законы? Ведь убитый-то не имел герба. Убийца может остаться и безнаказанным.
— А ты, однако, смел! Чего ты, собственно, хочешь, Фрич?
Тот стал перечислять, словно хорошо выученный урок:
— Равных прав для всех, укрощенья дерзости и своеволия шляхты и магнатов.
— Довольно! — прервал Кшицкий. — Легко тебе не будет, таким, как ты, вечно ставят палки в колеса. Что до меня, то я вместо советов и поучений частенько пускаю в оборот насмешку и шутку!
— Я полагал... Слова твои острее меча, они подобны яду. Будучи королевским секретарем, ты вот уже восемь лет под боком у его величества.
— Ах! — вздохнул Кшицкий.
— И у королевы... — не сдавался Моджевский.
— Если бы! — простонал поэт.
— Они, должно быть, не знают о бесправии, обидах, причиняемых мужикам, мещанам? Откуда им знать!
— Ты мечтатель, живешь надеждой, — скривился Кшицкий. — Так ли, сяк, но я им ничего не скажу. Хочешь — скажи сам. Устрою тебе аудиенцию у королевы и...
Его прервал появившийся в дверях слуга:
— Краковский бургграф Алифио просит его принять. Кшицкий был так поражен, что стопка бумаг выпала у него из рук и разлетелась по комнате. Собирая их, он торопливо говорил:
— Проси! Проси!
В комнату не спеша вошел канцлер королевы. После слов приветствия приступил к делу:
— Ее королевское величество поручили мне передать вашей милости это письмо и передать, как доказательство своего к вам расположения, козла — охотничий трофей, добытый ею собственноручно в Неполомицах.
Кшицкий бросил беглый взгляд на королевское письмо и, не выдержав, воскликнул:
— Ни слова о вакантном епископстве в Пшемысле! Неужто я опять должен ждать?! Ты слышишь, Фрич? Королева, должно быть, не знает, что еще до ее приезда я заправлял королевской канцелярией! И пожалте, до сей поры меня держат в секретарях! До сей поры я молчал. Знал: всегда найдется кто-нибудь послушнее, угодливей меня. Но теперь
вижу, Пшемысль того и гляди попадет в чужие руки. А мне ждать? Чего? Зачем?
Алифио развел руками.
— Не знаю. Королева и сама огорчена этой проволочкой.
— Неужто?..
— Я готов это засвидетельствовать. Разве она не поручила мне передать вам из Неполомиц...
— Меня занимает не королевская охота, а епископство в Пшемысле, — прервал его Кшицкий.
Однако, не обескураженный этим выпадом, Алифио продолжал:
— Королева всегда рада видеть вас на Вавеле. Весьма рада. Вы обо всем осведомлены, ее занимают ваши мысли, ваши суждения. Хотя бы, скажем, вот о чем: кто из краковских поэтов мог сочинить весьма обидное стихотворение о драконе, которое повторяет за стенами Вавеля стар и млад?
Но Кшицкий, не смутившись, пожал плечами:
— Не знаю. Право, не знаю, кто мог быть столь... неосторожен. Стихотворение это дошло до королевы?
— Так случилось, — подтвердил Алифио.
— Ну что же, похоже на то, что ее величество не умеет находить себе друзей. Это самый простой ответ.
— Королева была бы счастлива иметь при дворе единомышленников. Хотела бы единения... — продолжал канцлер.
— Против кого? Или... с кем?
— Против Габсбургов, как вам известно. Но еще и против тех, кто строит ей козни... Если бы вы захотели...
— Неужто? - уже явно иронизировал хозяин. — В такой борьбе даже отличный поэт Анджей Кшицкий обречен на пораженье. Но если бы на стороне королевы выступило бы какое-то уважаемое лицо, к примеру епископ. Ну скажем, епископ Пшемысля.
— Истинно так, - согласился итальянец.
— И не Моджевский — всего лишь писарь в канцелярии, — а Фрич, ученый муж, королевский секретарь...
— Истинно так.
— Тогда бороться с ее очернителями было бы куда легче, — закончил свою мысль Кшицкий. — Кстати... Правда ли, что Вольский, маршал двора королевы, не пожалел пяти тысяч червонцев, чтобы получить выгодную должность в Короне?
— Это ложь! — возмутился Алифио. — Ни о чем подобном я не слышал! Нынче в Кракове честным людям от сплетен покоя нет. Видно, кому-то это на руку.
— Уж не Габсбургам ли? — склонив голову, с едкой улыбкой спросил хозяин.
— Кто знает? Может быть, и так, — холодно отвечал Али-фио и, поклонившись, быстро вышел.
— Повторит королеве каждое слово, — сказал, помолчав минуту, Фрич, но Кшицкий беззаботно рассмеялся.
— Не думаю. Как видишь, он ищет для Боны сторонников. Мы ему сейчас нужны.
— А он нам зачем?
— Бог ты мой! Если хочешь каких-то перемен, за тобой кто-то должен стоять. Весьма влиятельный к тому же. И этим кем-то может быть как раз...
— Королева?
— Как говорит ее канцлер, "истинно так". Королева... — словно бы шутя, но уже без смеха подтвердил Кшицкий.
Алифио сдержал слово, через несколько дней Фрич предстал перед Боной. В руках у королевы было его письмо об убийстве Бесекерского.
— Я со вниманием прочитала письмо ваше, — сказала Бона. — Но ведь — грабеж и разбой существуют на всех дорогах мира! И в Италии также.
— Ваше величество, речь тут идет не о разбое.
— А о чем же?
— О том, что голова ценится по-разному. Плебея за смерть шляхтича карают смертью, а шляхтич может отделаться выкупом.
— Почему?
— Потому что он рыцарь, проливает кровь в сраженьях.
— А мужик нет? Никогда?
— Вот и я задаю такой же вопрос. Разве убийство может быть наградой за военные подвиги? К тому же совершенное рыцарем?
— Санта Мадонна! Вы задаете странные вопросы. Вы уже слышали, должно быть, что гетман Острожский отбил угнанных в полон людей, а пан Тарновский одержал викторию над превосходящими силами врага?
— В Кракове только и говорят об этой победе.
— Да. Но наших рыцарей было так мало, что, как написал мне король, Тарновский долго пытался зажечь сердца своих бойцов жаждою битвы и наконец с горстью воинов кинулся навстречу несметным полчищам неверных. И разгромил их, потому что, как следует из письма, "боязнь за своих и за королевскую честь сердце его мужеством заострила". Санта Мадонна! Я никогда не читала у Макиавелли, чтобы страх мог заострить сердце мужеством. Удивительны ваши победы. Да и способы вести войну кажутся странными... И все же, — добавила она через минуту, — шляхтич, который вместо того, чтобы явиться по королевскому зову, предпочитает грабить
на большой дороге, будет наказан. Отнесите свою жалобу в королевскую канцелярию. Я напомню о ней, как только король вернется. Мирное время должно быть свободным и от страха...
Король, уставший от битв и погони за отступавшим врагом, был счастлив, что наконец-то снова дома, в своих покоях на Вавеле. Отдохнув, он велел позвать всех детей, ласково побеседовал с Августом и с королевнами, Ядвигой и Изабеллой. Когда дети наконец ушли, Бона села рядом с королем и завела разговор о Ядвиге, спросив, заметил ли он, как за последнее время выросла и расцвела она, а когда король кивнул, улыбнулась и своими тонкими пальцами коснулась руки короля.
— Как хорошо, что вы опять с нами, в Кракове.
— Сейчас вы повторили то, что было сказано мною в первую ночь после возвращения.
Бона опустила глаза, смущенная воспоминанием первых радостных минут их встречи. Но длилось это недолго, она тут же принялась рассказывать о том, что случилось в его отсутствие: о смерти Станислава Пяста, о том, что на его похороны был послан епископ Мендзылеский. Король внимательно слушал, но поскольку казалось — не понимает, что Януш теперь единственный и последний правитель Мазовии, Бона сказала:
— Я просила епископа подарить Янунгу лик королевны Ядвиги, и, кажется, он разглядывал его с большим вниманием.
— Но ведь она еще дитя! — удивился Сигизмунд, без труда угадывая тайный смысл этого подарка.
— Разве? На портрете она выглядит солиднее, чуть старше...
— Вот уж правду говорят, что женские проделки с бесовскими схожи. Но коли вы все помышляете о помолвке Ядвиги, то отвечу: прежде надобно с великим магистром управиться.
— Что так? Неужто, невзирая на перемирие, он по-прежнему пакостит?
Король, обычно такой спокойный, на этот раз не на шутку разгневался.
— Сначала посылал на меня жалобы куда только мог. В Москву, в Вену, в Данию и Швецию. Но никто затевать с нами новую войну не хочет.
— А что говорят об этом великопольские вельможи?
— Кричат, что его силой надобно выгнать из Пруссии, опереться наконец о Балтийское море. Альбрехт тем временем отправился в Виттенберг.
— Санта Мадонна! — удивилась королева. — К этому еретику Лютеру? А для чего?
— Альбрехт что-то замышляет, ищет выхода из ловушки. Проиграл войну, но старается выиграть мир. Одно ясно — ему нужно спешить. Десятого апреля подходит к концу срок нашего перемирия с Орденом.
— Ведомо ли вам, о чем он все-таки договаривается с Лютером? Дантышек не для того находится при императорском дворе, чтобы писать стихи, водрузив на чело свое лавровый венок, а чтобы...
Король взмахом руки прервал ее речь.
— Дантышек не теряет времени даром. Он сообщил, что Альбрехт встречался с Лютером в Виттенберге и встреча эта изменила все его прежние намеренья. Лютер посоветовал великому магистру распустить Орден, порвать с папой и принять лютеранство.
Бона не могла в это поверить.
— О Вю\ Великий магистр — еретик?
— Бывший великий магистр, — уточнил король, — и, порвав с Римом, он, как светское лицо, может даже жениться.
— О боже! - воскликнула она. — Породить династию Гогенцоллернов? Усилить лагерь еретиков? Сторонников реформации? В это даже поверить трудно! А будучи светским лицом, какой бы он носил титул? — отвечал король.
— Герцог Прусский? — повторила она с оживлением. — Но при этом он не станет ленником императора, а даст присягу на верность нам?
Разговор этот, казалось, был для короля в тягость.
— Будучи великим магистром, он всегда отказывался признать вассальную зависимость. А как это будет теперь? Может быть, согласится, если я заключу новый трактат с ним и с представителями всех сословий Пруссии.
— Присяга взамен за признание Прусского герцогства? И Альбрехта — наследным прусским герцогом? — бушевала она.
— Такова цена мира, — сказал он и тут же стал вдруг расспрашивать про строительство часовни, про маэстро Барто-ломео Береччи...
Известие было столь неожиданным и важным, что Бона вызвала к себе канцлера Алифио и попросила его проверить, правда ли, что срок перемирия истекает через две недели,
а потом каждое утро справлялась: "Вернулся ли великий магистр из Виттенберга?" На вопрос, что лучше — война, которую может навязать великий магистр, или вероотступничество Альбрехта, — король не давал определенного ответа. С тех пор как он вернулся домой, все дни проходили в вечном ожидании событий, которых не мог предупредить никто, даже столь решительная в своих действиях королева. Наконец, когда до окончания срока оставалось всего несколько дней, Алифио, явившись утром в замок, попросил у королевы аудиенции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75