Не вызывая прислуги, Бона покинула опочивальню и вошла в соседнюю комнату, уже почти пустую. Дорогие покрывала были сняты, мебель черного дерева вынесена. И только большой стол по-прежнему стоял у стены. Бона склонилась над ним и долго всматривалась в его полированную поверхность, разглядывая свое туманное отражение. Обвела пальцем очертания головы, плеч. Подошла к выходящему во двор окну. Трудно было расставаться не только с прекрасным этим замком, но и с собственными воспоминаниями, с собой, Боной Сфорцей Арагонской, которая приехала сюда когда-то, в далекие молодые годы. И все еще чувствовала себя молодой, молодой, молодой!
Хлопнула дверь, вбежала Сусанна Мышковская — забрать серебряную вазу с цветами,1 одиноко стоявшую посреди стола. Но Бона, быстро отойдя от окна, не разрешила ей.
— Оставь! — сказала она. — Оставь вазу здесь. Это было первое, что я увидела, когда сюда вошла.
— Понимаю, госпожа, — шепнула девушка.
— Ничего ты не понимаешь, — возразила Бона сердито. — Тебя тогда и на свете-то не было. Да и я была другая. Только цветы точно так же стояли на столе... Какой у нас сегодня день?
— Первое августа, госпожа.
— Памятный день... Но это не ты двадцать девять лет назад вывесила за окно алое полотнище.
— Полотнище? — повторила девушка. — Не понимаю...
— И я тоже. Как все это могло случиться? Столько замыслов, желаний, надежд... Я всегда хотела созидать, творить. И ничего не осталось. №еп!е! Словно бы вся жизнь оказалась пустой. А ведь было... Что же ты стоишь? Ступай! — крикнула она, увидев, что в комнате не одна.
Как только Сусанна вышла, Бона снова подошла к окну. Прикоснулась к стене, погладила рукой холодные камни, словно бы ища алое полотнище, висевшее здесь когда-то...
— Август... — шепнула она. — Так много и так мало. Так мало...
Длинная вереница повозок, груженных всяким добром, и карет, запряженных четверками отличных, под одну масть лошадей, остановилась на берегу Вислы. Из первой кареты вышла королева и вместе с Мариной, Сусанной и Паппакодой подошла чуть ли не к самой воде. Река была такая же серая, как у них за Ваве-лем, но намного шире, августовский зной пометил ее многочисленными оспинами песчаных островков. Во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову Марине.
— Того и гляди высохнет, была и нет... — осмелилась сказать она.
— Под Варшавой берег выше, течение быстрее, — отвечала Бона. — Завтра к вечеру будем уже в Яздове. И подумать только, что в тот самый час, когда я переступлю порог деревянного замка мазовецких князей, король войдет с этой девкой в мои вавельские покои...
Слуги молчали, не зная, что ответить. Она прикрыла глаза и словнр бы увидела Августа, державшего в объятьях Барбару, у того же самого окна, из которого когда-то Анна вывесила алый стяг. Ее сын с Барбарой... Чудовищно...
— И это называется справедливость? — не выдержав, громко воскликнула Бона. — Санта Мадонна!
— Столько сил, столько золота ушло на строительство Вавеля, — вторил ей Паппакода. — Да еще на торжественные въезды в город. А тут что? Глушь, запустение. Нас никто даже не встретил...
— И зима в Мазовии холоднее, нежели в Кракове... — добавила Марина.
— В сей столице бывшего княжества всего лишь три ювелира да сотни две людей, занятых ремеслами.— причитал итальянец — воскликнула вдруг королева. — Не желаю больше слышать о Вавеле ни слова. Возьму Яздов и Варшаву в свои руки, приглашу зодчих, ваятелей, музыкантов. Будут у меня новые поместья и сады. Еще король мне позавидует!
— Земли здесь скудные, пески... - досаждал Паппакода.
— Из песков тоже можно добыть золото, — отвечала она уже с гневом. — Едем, Не будем терять времени.
Слуги свернули на большак, а она все еще не двигалась с места и смотрела на мокрый песок, на котором отпечатались ее следы. И вдруг ей показалось, что она у себя дома, в своем италийском замке — стоит на мраморном полу, смотрит вниз и видит свои белые туфельки, мраморную плиту под ногами, на которой по обещанию принцессы должны были выбить надпись: "Здесь стояла польская королева, прощаясь с матерью своей, герцогиней Милана".
Бона закрыла глаза, а потом, открыв, глянула вверх. В августовском небе плыли белые облака, ветер гнал их к югу, кто знает, быть может, в сторону Бари, к часовне святого Николая-угодника, покровителя рода Сфорца.
— Ты видишь, — тихо прошептала она. — Я стою здесь. Одна. Изгнанница. Помоги. Помоги мне!
Начиная с сентября месяца к Боне в Варшаву то и дело прибывали с докладом гонцы. Сказывали, что король снова отвез молодую жену в Корчин и неустанно хлопочет, вербуя себе сторонников среди вельмож и шляхты, особливо среди самой дерзкой, великопольской. Подосланный к гетману человек Кмиты божился, что епископ Гозий выехал в Вену, а придворный Боны, посланный отблагодарить Боратынского, приехал какой-то кислый и уверял, что Люпа Подлодов-ский уже успел получить от короля жалованную грамоту на землю и теперь возражать против брака не намерен. Горькая весть была еще впереди: Гозий вернулся из Вены, подписав соглашение между двумя королями - римским и польским. Преемственность венгерской национальной династии сводилась на нет, а строптивой польской шляхте король угрожал наемниками. Он действовал очень решительно, готов был все поставить на карту и, хотя сейм, в сущности, был сорван, твердо, как ни в чем не бывало, вершил все государственные дела. Шляхта, разъяренная нарушением всех прав и обычаев, взбеленилась еще больше, даже те, кого не слишком-то волновали реформы и изъятие имущества, отвернулись от Августа.
— Все теперь против него? — спрашивала Бона маршала Кмиту с надеждой в голосе, но он, хотя и помнил нанесенную ему королем обиду и оскорбление, соглашался с нею все неохотнее. И в конце концов как-то даже решился ей возразить:
— Государыня, власть золота вам хорошо известна, а молодой король расточает его с такой щедростью, словно у него под Краковом золотые прииски. Одних подкупил, других одарил и возвысил. Да и сенаторы многие, отказавшись от прежней своей непреклонности, предпочитают с новым королем столковаться. Он-то долговечнее, чем они, уж лучше должности да грамоты жалованные сейчас от него получить.
— На что еще может рассчитывать Август? — спрашивала она, едва сдерживая гнев.
— На помощь габсбургского войска. Вскорости увидим, пойдет ли шляхта на уступки или сама начнет бряцать оружием.
Вскоре после этого разговора Кмита покинул Яздов, а королева досадовала, что не послала в Корчин надежного и ловкого человека. Она много дала бы за то, чтобы узнать, какие обещания Август давал Барбаре, когда они оставались наедине. Сама ли она так добивалась коронации, или же это была воля Августа, скрытная, но неколебимая непреклонность Ягеллона.
Тем временем в Корчине Август, забью о своей грозной противнице, встречал Барбару все теми же словами:
— Наконец-то! Я дождаться не мог этой минуты...
— Я снова с вами, в ваших объятьях... — шептала она. — Брат мой, Миколай, замучил жалобами...
— Да, препятствия есть. И немалые... С торжественным въездом повременить придется... Бурю переждете здесь, в Корчине. Но, хоть и тяжкая битва предстоит, рад постоять за вас и счастье наше.
— Вы скучали? — спрашивала она. -Да.
— Я тоже. Все по-прежнему?
— Да. Впрочем, нет, я люблю вас сильнее, чем прежде.
— Счастливый... Я любить сильней уже не могу, не умею...
— Вы любите еще и матушку свою, и братьев. А мне некого любить, кроме вас. И во всем королевстве вы единственное мое бесценное сокровище, мое, и ничье больше,— ваши глаза, губы, руки, плечи...
Она шептала, убаюканная в его объятьях:
— Господин мой! Единственный мой, желанный...
Человек, посланный в Корчин, вернулся в Варшаву с вестью: слуги Миколая Рыжего, делившего со своею сестрой "изгнание", говорили, что король и Барбара неразлучны...
Слушая донесение гонца, королева смотрела в окно на серую Вислу, текущую внизу, под стенами замка, —так же уныло протекала теперь ее, когда-то такая бурная, жизнь. Разве и она тоже не в "изгнании"? И сердце ее не разрывается от тоски и боли, такой тяжкой, что ей трудно двинуться, встать с места, подойти к окну? А впрочем, к чему ей выглядывать в окно, трогать стены здешнего замка? Ведь это не Вавель, и не из этого окна был вывешен пурпурный, окаймленный золотом стяг... Ма1ешгюпе! Она здесь, в Варшаве, одна, а в это время в Корчине кипит молодая жизнь, и руки Августа тянутся к Барбаре с такой нежностью, с какой никто никогда не обнимал ее, разве что в давние годы он, ее первенец. Младенец... Неужто эта наложница подарит ему сына еще до коронации? Для Барбары это было великим незаслуженным счастьем, но для Ягеллонов? Им подкидыш не нужен. Нужно ждать, признает ли брак короля предстоящий сейм. Она снова поедет в Гомолин, но на этот раз никто не услышит от нее хулы, она не станет больше осуждать Барбару... Кмита наведался в Варшаву только раз. Может, и он тоже ищет королевской милости? Он, царь и бог у себя в Висниче, служил ей не только из чувства долга, но, наверное... В его глазах было нечто такое, что она не могла ошибиться... Но это было прежде, в Кракове, зато теперь, во время своего последнего приезда в Гомолин и в Яздов, он избегал ее взглядов... Течет внизу Висла... Поток жизни уносит все, что когда-то ей принадлежало. Даже любовь. О своей любви он никогда не сказал ни слова, но, наверное, она была не менее сильной, чем то чувство, которое втайне питал к ней Алифио. По небу плывут серые тучи... Как грустно смотреть на то, как уходит любовь, верность, дружеские чувства. А впрочем... Разве неумолимое время грозной своей рукой не коснулось и ее?
Но до сейма, который созовут в Петрокове не ранее будущего года, еще далеко. Разумеется, король этого времени не упустит, но и она тоже. Она все еще королева Польши, княгиня Литовская и Мазовецкая... Со времени ее приезда уже многое изменилось и в Варшаве, и в Яздове, теперь должно измениться все. Старый замок укрепили, расширили, обставили красивой мебелью, украсили стены гобелена-
ми и коврами, вывезенными из вавельских покоев. Вместо запущенного княжеского поместья теперь здесь роскошная королевская резиденция, с каждым месяцем увеличивались табуны лошадей — недаром из Литвы привезли сюда племенных жеребцов, —а по крутым берегам Вислы уступами спускались вниз сады, радующие глаз пестрыми цветочными клумбами.
Принцесс старались занять потешными представлениями карликов, катаньями на прудах в парке, рукоделием — вышиваньем облачений для варшавских костелов, но этого им было мало, они все равно тосковали по веселому, оживленному Вавелю. Тогда, к великой радости Марины, Бона пригласила капеллу из Италии, и теперь дни в Яздове были заполнены не только работой, но еще и музыкой. Советником Боны, к великой досаде Паппакоды, стал ее секретарь Станислав Хвальчевский. Королева считала его более достойным преемником Алифио и ему поручила обдумать и гровести земельную реформу в своих владениях за пределами Короны. Для обсуждения сих дел она велела позвать ревизоров, которых терпеть не мог за дерзость и любопытство Миколай Радзивилл Рыжий и которые отлично знали все окрестные поместья с их лугами и лесными угодьями.
Теперь все четверо — Осмульский, Брудницкий, Дыбовский и Новицкий — стояли перед королевой в Яздовском замке, а она расспрашивала их, сколько земель вокруг Кобрина и Пинска, много ли там полей и лугов или все больше леса?
Ревизоры отмалчивались, стояли потупившись, испуганные ее властным взглядом. Да и на вопросы толком ни один из них не мог ответить. Отвечали весьма туманно, приблизительно, один противоречил другому. Наконец Боне это наскучило, и она сказала гневно:
— Я уже слышала эту сказку — был в Польше один-единственный землемер, да и тот помер. Мне мертвецы не нужны. А вам, почтеннейшие, велю перемерить Волынь, Пинскую сторону и мои литовские владения. Знаю, там была одна мера — на глазок. Отныне по-другому будет. А тебя, пан Хвальчевский, назначаю управляющим всеми моими землями, но и при мне секретарем останешься, как и прежде. Растолкуй их милостям, что мы успели измерить и какие приняли решения.
Владетель имения в Кобрине и придворный королевы Станислав Хвальчевский, стоявший за ее креслом, выступил вперед:
— Все земли надобно измерить, описание составить, все клины да полоски объединить в одно. За меру госпожа наша наказала принять одну влуку!.
— Боже милосердный! — вздохнул ревизор Новицкий. — Слыхано ли дело? У кого хватит сил одолеть такую работу?
— У вас, почтеннейший, — отвечала королева. — Слыхала я, вы человек решительный и предприимчивый. Вот вам и путь в главные ревизоры. Как долго вы намерены измерять эти земли?
Ревизоры пошептались минутку, и Осмульский сказал:
— Самое малое лет... пятнадцать уйдет.
— А может, и двадцать, — добавил Брудницкий. — Земель-то там супротив мазовецких намного больше.
— Мне ли не знать этого? — спросила она. — Земель-то больше, зато перелогов да чересполосиц меньше... Я проверяла. Ну, а как вы полагаете, какие сроки для обмера земель нужны? — обратилась Бона к Дыбовскому.
— Двенадцати лет довольно, — отвечал он, подумав.
— Вепе. Четверо вас, значит, три года на каждого. Подбирайте себе в помощники людей прилежных и честных. Хочу, чтобы к пятьдесят четвертому году вся земля измерена была.
Осмульский, набравшись смелости, возразил:
— Государыня! Новшество это для нас великое. Вся шляхта, и богатая и мелкопоместная, поднимет крик! — возразила Бона. — Все новое дает знать о своем рождении криком. Разве вы не знаете, что новорожденные, едва лишь на свет появятся, кричат что есть силы. А что они смыслят? Ничего. Так вот, я желаю вас видеть у себя с отчетами раз в три месяца. Здесь. В Яздове. А ты, сударь, — обратилась она к Хвальчевскому, — получишь местных ревизоров, но только не езжай с ними. Останешься здесь, при дворе. Вместе мы поразмыслим и об иных реформах.
— Нижайший слуга ваш, государыня, — склонился Станислав Хвальчевский.
Бона все чаще отправлялась теперь в карете, запряженной четверкой коней, в город, окруженный каменной стеной, и через Свентоянские ворота въезжала на рынок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75