В чем дело?
Но шут уже успел спрятать картонку с изображением дракона и сказал с нарочитым смирением:
— Выигрышем похвастаться хотел, потому как в моих руках была королева.
Король вдруг нахмурился.
— Забирай карты! Довольно забав и проделок!
— Вижу, что ваше королевское величество нынче чувствует себя лучше, — начала Бона, когда шут выбежал из покоев. — Ну что же, я весьма рада, потому что пришла с жалобой.
— Трудно поверить! Вы и жалоба? — удивился король. — Не можете рассудить сами? Покарать виновных? Ну что же, я весь внимание. Кто провинился?
— Глебович, — отвечала она голосом, предвещавшим бурю.
— Глебович? — удивился также и канцлер.
— Он должен был присылать донесения обо всем, что творится в Вильне. А он хитрит, оправдать хочет...
— Кого же? — спросил король.
— Как это — кого? Августа. Я думала, он погружен в траур. Угнетен...
— Ох! — только и вздохнул Сигизмунд.
— Виленский воевода пишет, что сразу же после похорон Август поехал смотреть королевские табуны. Да еще с Рад-зивиллом Черным. Это теперь его наставник.
— В чем же тут вина Глебовича? — допытывался король.
— Уже второй раз слишком поздно шлет гонцов. Первый раз это было, когда та§пш сшх осыпал СВОИМИ МИЛОСТЯМИ В Литве Радзивилла Черного, и теперь тоже о табунах сообщает, а в том, что Фрич, вернувшись из заграничных вояжей, тотчас в Вильну поехал, умалчивает. Фрич помогает собирать Августу старые издания, а также еретические книги.
Король вздохнул, развел руками.
— Что же... Август изменился. И ему прибавилось лет. А Моджевский недолго там пробудет, натешится вволю и уедет. Я читал его трактат "О наказании за мужеубийство". Рассуждения весьма толковые. Следует его ввести в королевскую канцелярию.
— Сделать секретарем? — спросил Мацеёвский.
— Хотя бы и так. Пусть будет еще один государственный муж, который, как и Кшицкий, отлично пером владеет.
— Но Глебовича наказать следует! — настаивала на своем королева.
— Август близко, я далеко, — отвечал Сигизмунд. — Глебович вовсе не глуп и поручение выполняет.
— Как? А я ничего об этом не знаю? — возмутилась Бона. — Поручение? Какое же?
— Выяснить намерения Августа. И почаще напоминать ему о новой супруге, о дочери Альбрехта — Анне Софии.
— Об этой пруссачке? Не о французской принцессе? Невероятно! Сейчас, когда можно заключить крепкий союз с Францией? Именно сейчас?
— Такой брак может быть выгоден нашей династии. У Альбрехта нет сыновей, и со временем Пруссия может войти в Корону. Как Мазовия.
— Всегда и повсюду на первом месте Альбрехт! Еретик! — вспылила Бона.
— Но именно этим он и не нравится католикам — Габсбургам. А коли так, должен прийтись вам по вкусу.
— Вы хорошо знаете, я не терплю ни тех, ни других. О боже! Опять молодой королевой станет немка?
— Она дочь нашего вассала, моего племянника. Мне этого довольно.
— Сжальтесь, государь! — уже молила Бона.
— А теперь я скажу — Ъа1а! Устал я. Позовите слуг. Хочу, чтобы меня отнесли.
— Куда? - спросил Мацеёвский.
— Нынче день такой солнечный, что в покоях усидеть трудно. Хотел бы еще раз, пока в силах, взглянуть на галереи, внутренний дворик, на возведенное заново крыло замка. Навесь Вавель...
Уже через минуту прибежавшие на зов слуги подхватили монарха вместе с укрепленным на ношах креслом, заменявшим паланкин. Во главе шествия слуги несли короля, рядом с ним поспешала Бона, перед ними, чуть прихрамывая, бежал неотлучный Станьчик. Канцлер вместе с придворными замыкал шествие. Так они обошли почти все галереи. Потом, по данному королем знаку, вдруг остановились. Король долго смотрел вниз, на каменные арки внутреннего дворика.
— Если бы зазвонил "Сигизмунд", - сказал король, — я бы вспомнил молодые мои, бесценные годы...
— Государь! — отвечал канцлер. — Колокол этот возвестил и вечно вещать будет, что "Он под стать делам своего короля".
Наступило долгое молчание, наконец король спросил:
— Вы полагаете, все это уцелеет? Этот замок? Этот колокол? Если бы так было. Сколько пушек мне пришлось отвоевать у крестоносцев, у Москвы, а потом переплавить, чтоб он так гудел! Боже мой! Победоносные походы! Боевые трубы! Знамена противника у моих ног... Присяга на верность, у нас, на Рыночной площади... Как будто это было лишь вчера. Трудно поверить! Я и сегодня думаю и чувствую как тогда, а мне восемьдесят лет. Уже восемьдесят...
Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож. Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:
— Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что
его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.
— Всем известно? — повторила Бона недовольно. — Вот вам плоды сенаторского правления. Король без согласия Совета и шагу не сделает...
— А может, не хочет? — спросил Кмита.
— Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже — господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть — государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?
— Я полагаю, — отозвался Глебович, — что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?
— Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе — здоровые.
— Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, — пробормотал Кмита.
— Что же!.. Их предназначение — рожать, — отвечала она. — Служить процветанию династии.
— Государыня... Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.
— Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивил-лов. Пусть тешится, пока не снял траура.
— И я так думал, — продолжал свое Глебович. — Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.
— Ходом? Потайным? — удивленно переспросила королева.
— А почему бы ему и не побаловаться? — сказал Кмита. — Слышал я, что эта Барбара — блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила. Мать у них тоже не святая... Яблоко от яблони недалеко падает.
— А Барбара — какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? — допытывалась Бона.
— Говорят, изменяла, — подтвердил Глебович. — Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые "жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят". Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день
вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, — это не Корона.
— Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, — продолжал свое Кмита.
— Правда ли это? — обратилась королева к Глебовичу.
— Мне сдается, что число преувеличено непомерно — она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала — это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает — это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.
— Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали? Я спрашиваю — чего? — уже громко воскликнула она в отчаянии.
Глебович долго отмалчивался, наконец сказал:
— Ждал, когда он насытится.
— Насытится! — передразнила Бона. — Коли он так опутан Радзивиллами, это дело уже не альковное, а государственное. Того и гляди Миколай Черный подымет против нас литовских вельмож. Все, над чем я столько лет, не покладая рук, трудилась, того и гляди растопчет этот норовистый жеребчик. Санта Мадонна! Одурачат его литовские господа — и те, которых я приструнила, и те, которые мной обласканы были.
— А больше всего те, у которых вы земли жалованные отобрали, — подхватил Глебович.
— Милостивый воевода!
— Государыня, совесть моя чиста, — защищался Глебович. — Я даже могу напомнить, что был против того, чтобы Литву отдавали молодому государю. Говорил, что это лучшее средство...
— Помню. Лучшее средство избавиться от меня, польской королевы. Вы так говорили, да? А теперь? Теперь вы не спешите осудить Августа? Не правда ли?
— Я осуждаю его. Слишком быстро снял траур после смерти жены.
— Только этого не хватало! Бог ты мой! Раньше времени?! Что скажет об этом римский король и прочие дворы? Снял? Так просто, не считаясь...
Воевода не мог удержаться от иронического замечания:
— Ведь вы этого хотели, ваше величество, — он желает править. И все решает один. Никого не подпускает!
— В Литве. Глебович вздохнул.
— Пока только там...
— Недаром в жилах его кровь рода Сфорца, — первый раз вступил в разговор осторожный Вольский.
— И вы против меня? — разгневалась Бона. — О Мадонна! В самые тяжкие минуты здесь, в замке, я не нахожу настоящей поддержки, а писем от Августа все нет. И к тому же мне так не хватает... Алифио. Проклятие! Я проклинаю те минуты, когда сам король послал Августа с женой в Литву! Во всем виновна Елизавета. Сигизмунд хотел... чтобы она была от меня подальше. Чтобы я не могла обидеть эту хворую австриячку. Ей-ей! Это даже смешно. Вырвал его из моих объятий, может быть, чересчур цепких, и толкнул в объятия другой. Нашей подданной. К тому же, говорят, она распутна. Ведь так? Правда? — обратилась она к Глебовичу.
— Правда, нет ли, не знаю. Но так говорят, что верно, то верно.
— Ну что же? Я подам на вас жалобу, почтеннейший воевода. — Бона расходилась все больше и больше. —Жалобу королю. За недосмотр, за обман монаршей фамилии, за невыполнение миссии. За... за... О боже! Не могу больше! Задыхаюсь! — Она рванула ожерелье и швырнула на пол. — Ваши милости, вы свободны.
Вельможи, озабоченные, растерянные, выходили из покоев, а она кричала им вслед:
— А сваты все равно поедут на запад! Во Францию! Сенаторы могут объявить об этом всему миру! — Хрипя и давясь от злости, она добавила уже тише.
Она, наверное, кричала бы еще громче, если бы знала, что в ту же ночь Лясота отведет короля подземным ходом в Радзивилловы палаты. Лясота, подкравшись, отворил низкие дверцы, внимательно огляделся по сторонам, наконец шепнул:
— Прошу вас, государь!
— Останься, покарауль здесь, — приказал король и вошел в палаты.
В ближайшем же покое его встретила приближенная Барбары Богна и повела за собой. Но, к удивлению Августа, Барбара не выбежала навстречу. Она сидела в самом большом покое, красивая, но испуганная и грустная.
— Где я? — спросил король, входя. — Это не ваши покои... И вы после стольких дней разлуки не встречаете меня? Не бежите навстречу?
— Я так скучала... — призналась она.
— А я? Думал: лучше смерть. Но тогда отчего вы встречаете меня... так холодно.
— Я не думала... Не надеялась... Потому... — прошептала она.
Обняв ее, он спросил:
— Вы боитесь? Чего же? Бог мой! Чего вам бояться, когда я с вами?
— Мой брат, Черный, меня корит, грозится. Говорит, позорю Радзивиллов...
— Ну, в нем-то я уверен. Он предан мне душою и телом.
— Но и Рыжий просил вас, государь, по ночам сюда не ходить. Не хотят бесчестья...
Король помрачнел, нахмурился.
— Скажи на милость, какие чувствительные. А кто еще при жизни Елизаветы меня на охоту заманивал? Уж не Рыжий ли? А кто в Рудник скую пущу, в охотничий замок вас каждую ночь ко мне привозил? Уж не Черный ли? Тогда любовь наша ему не мешала.
— Но, господин мой, злые языки...
— К черту! —воскликнул он. — Я столько слышал о вас от недоброжелателей и завистников — и всем не верю.
— Но чему-то верите? — спросила она огорченно. Король обнял ее еще крепче.
— Любимая моя! Меня воспитал италийский двор, научили прекрасные синьорины. Если бы я сказал, что люблю стыдливый румянец и невинность, это была бы неправда. Я никогда не соблазнял добродетельных наивных девиц.
— Но, государь мой...
— Не слушайте братьев. Они плохие советчики. Не читали ни Ариосто, ни Аретино. А меня очаровала ваша смелость, жар объятий, и то, что в любви вы забываете обо всем... Не отворачивайтесь, не опускайте глаз, вспомните лучше, что нас связывает. Незабываемые ночи...
-Ода...
— Безоглядная, шальная любовь... -Да.
— И при этом нежность, верность до гроба...
— О да, да, господин мой...
— Так что нам сплетни?! Обиды Радзивиллов? Завтра я отправлю ему арабского скакуна, которого он хвалил. Сразу утихомирится.
— Кто знает?
— О боже! Неужто не по душе вам, что я, забью про обеты, поддался соблазну и пришел. Какая жаркая нынче ночь. Ведь это уже первое августа, день моего рождения! Государственный праздник. А мы в разлуке, словно на нас наложили покаяние. Я в Нижнем замке, вы — здесь.
— Они предпочли бы видеть меня там...
— Где же?
— В великокняжеском замке.
— Вот как?
— Я не о себе, о братьях говорю, — с жаром продолжала она. — Мне, рабыне вашей, везде хорошо, даже в лесу, только бы быть с вами. Рядом. Но братья...
— Быть может... Мы еще об этом поговорим. Завтра... на неделе. А сейчас я прошу вас, улыбнитесь, не хмурьте лоб... Неужто в столь торжественный день вы не выпьете за мое здоровье?
— Как вам будет угодно, господин мой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75