— Так вам, стало быть, все уже известно? — воскликнул он.
— О чем, ваша милость? — хором воскликнули братья.
— О том, что королева наша желает породниться с французской династией.
— Ты слышал? — обратился к брату Миколай Рыжий.
— Нет, — отвечал канцлер. — Неужто вдовствующая королева не отказалась от давних своих намерений?
— Вы говорите о королеве Боне? — переспросил Зебжидовский. — Ведь наияснеишая государьшя признает только один титул.
— О ком же еще?! О ней, о ней, о вавельском драконе, — пробормотал Рыжий.
— Не перебивай, брат. Стало быть, новые шашни с французским двором. Вопреки воле и желаниям Габсбургов?
— Я думал - плохо дело, а выходит, хуже некуда! — причитал Миколай Рыжий.
— Ваше преосвященство! Христом-богом молим! Нельзя же допустить такое. Нарушить все замыслы Вены! - чуть ли не умолял Черный.
— Замыслы? Вот как? — удивился Зебжидовский. — А разве таковые имеются? Может, о них вы, князья мои любезные, хотели вести речь?
— Я полагал... рассчитывал, что вы, ваше преосвященство, захотите нам помочь, - признался канцлер. — Разумеется, у Габсбургов свои расчеты. Но, коль скоро королева проявила свою волю и всем письма разослала, хотелось бы венский двор успокоить, что действия вдовствующей королевы не опасны и не будут в расчет приниматься.
— Не опасны, - повторил епископ. — И вы полагаете, что, зная ее, они поверят в это?
— Если бы вы, ваше преосвященство, согласились разузнать... Стать при венском дворе посредником? Ну, скажем, поехать в Вену и сгладить давние обиды...
Зебжидовский нахмурил брови.
— Вы, должно быть, забыли, любезный князь, что уже один раз польский епископ и подканцлер ездил в Вену и привез оттуда австриячку, будущую королеву. Полагаю, этого довольно.
— Отчего же? — возразил Миколай Черный. - Если король пожелает вступить в новый брак, про запас имеется еще одна австриячка, сестра Елизаветы, Катерина.
— Кто?! — громко завопил епископ. — Вдова мантуанско-го герцога?
— Она рано овдовела. Ей всего девятнадцать лет, - объяснял Радзивилл.
— Я видел ее в Вене при дворе. Бр-р... Мала, толста. Весьма неказиста, — его преосвященство даже выпятил губу в знак пренебрежения.
— Но она — дочь короля Фердинанда. Я думаю, происхождение вполне заменит ей красоту...
— Неплохо придумано, — отвечал Зебжидовский. — Но только я в Вену не поеду. Не хочу. Да и королева Бона не даст согласия на этот брак.
— А вам, ваше преосвященство, так уж необходимо ее согласие? — спросили братья, переглянувшись.
— Наперед не угадаешь, что будет, - подумав немного, отвечал епископ. — Но пока что другой королевы, кроме Боны, я не вижу. Что из того, что она не королевская супруга, а вдова и мать короля? С Боной привыкли считаться при чужих дворах, а у нас дома - Кмита и все приверженцы реформ: Оссолинский, Сеницкий, Фрич... Словом, я в Вену не ездок. Да и вам, любезные князья, торопиться не советую. Впрочем, почему бы одному из вас и не наведаться туда ненароком? Не разведать, что и как?..
— А может, и правда? — подхватил Радзивилл Черный. — Выполняя приказание его величества, я уже был послом в Вене, драгоценности покойной Елизаветы отвозил.
Зебжидовский окинул просителей насмешливым взглядом.
— А взамен оттуда княжеский титул привезли, да не один, а целых два — князя Олыкского и Несвижского для себя, а князя Биржанского и Дубинкского — для брата.
— Но, разумеется, не для Яна, а для Миколая, — уточнил канцлер.
— Знаю, знаю. А может, на этот раз и родному брату, пану кравчему, перепадет что-нибудь?
— Ну нет, о нем я и вовсе не думаю, — возразил Миколай Черный. — На этот раз я привезу или велю прислать живописный лик мантуанской герцогини Катерины.
— Только и всего? — удивился епископ. — Ну что же, похвальное намеренье. Велите только изобразить ее попри-глядней. Чтобы вовсе не была на себя похоже. Повыше да худее вполовину!
— И это все, что вы, святой отец, могли бы нам посоветовать?
В голосе Радзивилла Черного звучал упрек. Зебжидовский встал, давая понять, что аудиенция окончена.
— Не совсем все, — отвечал он. — Я полагаю, что для вас лучшим союзником сейчас был бы гетман Тарновский. С ним лучше всего переговоры и начать. А я — кто я такой? Слуга божий.
— Не слуга, а воитель, — возразил Миколай Рыжий.
— Вам, охотникам до новшеств, уместно было бы потолковать со мной о Лютере, о ереси и еретических сектах. Но о Катерине? Этой герцогине-толстушке? Нет, нет! Епископ рассмеялся и любезно протянул руку с перстнем для поцелуя. Братья сделали это весьма неохотно, и, едва выйдя за дверь, Миколай Рыжий воскликнул:
— А говорили — всему новому покровитель?! Змея подколодная!
— Что ты мелешь?! - рассердился брат.-Дочь монарха-католика для него не находка.
— Старая лиса! Предпочитает держаться Боны, потому что она, видите ли, у нас единственная королева,— передразнил Миколай Рыжий епископа. — Королева! Не королева, а землемер всех наших земель в Литве да в Короне. Вавельский дракон — так бы всех и проглотила.
— Тише!
— Я у себя дома, в Вильне. Мне стесняться нечего.
— И все же совет он нам дал, — задумчиво сказал канцлер. — Вот только хорош ли он будет? Полагаю, хорош. Тарновский. Никто не упрекнет пана гетмана в своекорыстии, в том, что он на службе у Габсбургов. Персона важная. И с Катериною не знаком.
— Не ведает, что у нее та же болезнь, что у сестры?
— Не ведает, что именно тем она и хороша. Миколай Рыжий с упреком глянул на брата.
— Ты все о том же?
— Ни о чем другом думать не могу, - отвечал канцлер.
— И все же страшновато немного... Уж больно трудное дело ты задумал. Одолеем ли?
— И это говоришь ты? Богатырь?.. Бесстрашный муж? Миколай Рыжий только головой покачал.
— Воевать с Боной?.. Дьявольски трудно...
— Но ведь и в этом, и во всем, что Литвы касается, нас Фердинанд поддержит.
— Но как Августа уговорить? Предложить ему опять жену с изъяном?
— Со скрытым, — добавил Черный.
— Но с изъяном, да притом с большим! — твердил свое брат.
— Ты все никак в толк не возьмешь! — рассердился наконец канцлер. - Никак тебе не втолкуешь. А ведь это путь к возвышению нашего дома. Нужно лишь немного судьбе помочь, а когда Август умрет, не оставив потомка, трон литовский освободится. Наконец-то. Для великого канцлера Литвы. Для Радзивилла.
— Вон на что замахнулся, — промолвил Миколай Рыжий после долгого молчания.
— А ты? Неужто тебе, мечтавшему гетманом быть на Литве, мысль об унии не противна? Неужто не хочешь, чтобы трон великого князя Витовта был снова нашим? Только нашим?
— А польский престол? Не верится тебе, что сумеешь потом сменить великокняжеский колпак на золотую корону?
— Кто знает. Не зря добивался я княжеских титулов, рарположения Августа и Фердинанда. Быть может, после смерти последнего Ягеллона...
— А сейчас слушай меня, дурака! - воскликнул Миколай Рыжий. — Габсбург будет зариться на польский престол — тесть короля, отец Катерины.
-Полно! Есть и еще один кандидат, сын Изабеллы, молодой Заполия, — не сдавался канцлер.
— И Альбрехт Прусский, тоже потомок Ягеллонов,— добавил брат.
Радзивилл Черный вытер со лба обильно выступивший пот.
— То-то и оно, — ответил он. — Наша забота — не допустить, чтобы Литву проглотили. И править здесь, в Вильне. А Вавель? Ну что же, тот ли, иной ли дракон на тамошний трон сядет, нам-то, брат, что за дело?
В гостиных покоях виленского замка Бона с нетерпением ожидала возвращения Паппакоды и, едва он вошел, воскликнула:
— Какие новости, узнал что-нибудь?
— Здесь в Вильне, госпожа, нет единодушия. Кому-то одной личной унии довольно, другие тесного союза с Короной хотят, равных прав и привилегий с польскими вельможами.
— А много ли у Яна Радзивилла сторонников?
— Нет, госпожа. Магнатов всего лишь двое: трокский каштелян Иероним Ходкевич да еще Осцикевич, каштелян виленский.
— Хорошо. Зови кравчего.
— Он уже давно ждет.
В покои вошел муж лет тридцати с небольшим, лишь темные глаза выдавали его сходство с Миколаем Черным. Держался он свободно, как и во всех Радзивиллах, в нем угадывалась сила.
— Прошу вас, садитесь, - сказала королева. - О вас, ваша милость, я слышала так много, что, приехав в Литву, сразу же решила пригласить к себе, дабы узнать, что здесь, в Литве, творится?
Радзивилла, казалось, слова ее позабавили.
— Меня? А отчего же не брата моего, канцлера литовского?
— Вас. О чем думает канцлер, сумевший столь ловко к королю подольститься, нам, слава богу, ведомо. Но ведь и здесь, в Литве, нет мира и спокойствия. Вельможи на два лагеря разделились. Одни что-то тайное замышляют, другие — братьям покойной королевы слепо преданы.
— Я Барбаре, как и Миколай Черный, двоюродным братом прихожусь, — нахмурившись, отвечал кравчий, — да только разделяет нас с ним многое. Но коль скоро вам, ваше величество, и это известно, то, полагаю, не тайна для вас, что я и друзья мои хотим для себя тех же свобод, которые польской шляхте давно привычными стали.
-Но кто же здесь, в Литве, таким устремлениям противостоять решится? — спросила королева. Кравчий поглядел на нее внимательно.
— Видно, братья мои немало постарались, коль вы меня так низко ставите. Вы, великая княгиня Литовская, не хуже, чем я, ваш покорный слуга, знаете, кто у нас прочному союзу с Короной противится. Кто кричит во все горло, что вельможи польские готовы обойтись с Литвой, как с Мазовец-ким княжеством, сожрать ее, проглотить, подчинить полностью.
— Стало быть, вы, пан кравчий, братьям своим — противник?
— У меня, как и у всех Радзивиллов, натура волчья, но ягненком прикидываться я не желаю. Предоставлю это братьям. Они готовы. Делают вид, что преданы королю, а сами тайком...
— Прошу вас, продолжайте.
— Миколай Черный тайком с послом австрийским доктором Лангом вступил в переписку. Просит его поскорее прислать портрет герцогини мантуанской Катерины, сестры покойной Елизаветы.
— Как вижу, вам и это известно. Не удивляйтесь, если я вас спрошу: много ли у вас верных людей?
— Для того, чтобы одержать победу на сеймиках, хватит. Но, если бы мы, государыня, заручились еще и вашей поддержкой, исчезли бы наветы, что я не только братьям своим, но и королю удар нанести хочу.
— Исчезли бы, в самом деле? Вы в это верите?
— Не более, чем вы, государыня.
— Я? Вижу, вы, пан кравчий, муж государственный, тонкий политик. Кто знает? Быть может, выиграете вы, столь горячо за права и свободу Литвы ратуя, а не Черный, на Вену уповая.
— Я читал Макиавелли, — отвечал кравчий после минутного раздумья. — Он уверяет, что великая и верно намеченная цель в конце концов будет достигнута, даже если тот, кто игру затеял, низменными страстями обуреваем. Ну, скажем, не столь уж возвышенными,— добавил он, видя, что королева нахмурилась.
— Санта Мадонна! О ваших страстях и побуждениях мне ничего не известно, но я...
— Вы, государыня, — прервал королеву кравчий, — готовы стать на пути у родного сына. Я хочу преградить дорогу родным братьям. Ей-богу, даже сам Макиавелли, наверное, не мог бы решить, чьи побуждения лучше укрыты от любопытных взоров.
Королева нахмурилась еще больше, с трудом сдерживая гнев.
— Да, вы, сударь, большой фантазер... Не знаю, чего у вас больше — фантазии или дерзости.
— Вот это как раз и пришлось шляхетской братии по душе, — отвечал кравчий. В темных глазах его можно было прочесть вызов.
— Ну что же! Из этого следует, что все уже сказано,— поспешила она закончить разговор.
— И я могу на вас рассчитывать?
— О да, разумеется! На мою помощь, на поддержку. Синьор Паппакода...
— Говорил что-то о старостве в Тыкоцине, — небрежно заметил кравчий. - Но благодарю вас, я привык довольствоваться тем, что у меня есть.
— Кто бы мог подумать! Никогда бы не поверила, что встречу Радзивилла, столь несхожего со своими братьями.
Кравчий склонился перед ней в низком поклоне.
— В памяти моей навсегда останется тот день, когда я услышал похвалу из уст самой королевы, — отвечал он, направляясь к дверям.
Едва он вышел, как в приемные покои явился Паппакода.
— Прикажете говорить с ним? — спросил он Бону. Только тут Бона дала волю своему гневу.
— Что за человек! — воскликнула она. — Непреклонный, твердый, дерзкий! Посмел прервать меня! Королеву! Любую мысль на лету ловит. Опытный игрок, а с какими амбициями! Но так же, как и брат, о собственном благе помышляет, хотя вроде бы о шляхетских свободах печется.
— Стало быть, затевать беседу с ним не стоит?
— Разумеется, нет. Ах, если бы был жив Алифио! Разговор с ним требует большого искусства. Санта Мадонна! Литовский кравчий... Гляди, как бы он тебе самому череп не раскроил. И все же, черт побери, это человек, с которым беседовать стоит! И не скучно. Уговори его взять староство в Тыкоцине. Я хотела бы, чтобы кравчий был в моих руках... Минуту спустя раздосадованный Паппакода громко жаловался Марине:
— Хватит! Это невыносимо! Она то и дело вспоминает Алифио, будто я ничего не делаю. С утра до вечера у нее на побегушках! Посол Ланг упрекал меня за это. Того и гляди получу нахлобучку из Вены.
— Тут никогда нет покоя, — сетовала Марина. - Ходишь, будто по раскаленной жаровне. Да еще в замках здешних вечно сырость да холод. Когда мы вернемся в Бари?
— Пока это время не настало. Но, клянусь, настанет. Доктор ди Матера говорит — у нее болезнь, которую могут излечить только италийские воды.
— Южное небо. Солнце Бари... — вздохнув, добавила камеристка.
Сигизмунд Август нашел время для свидания с матерью только на третий день после ее приезда. Он был с ног до головы в черном. Черным были завешены стены в его покоях, всюду на столах и скамьях лежали черные, с серебряной нитью покрывала. Август стоял перед матерью исхудавший, стройный, со скорбно сжатым ртом. Молча поклонился ей, и тогда она первая начала разговор.
— Перед вашим отъездом в Краков я хотела повидаться с вами. Разделяю с вами вашу печаль...
— Полно! — прервал король.
— Скорблю о вашем одиночестве, — закончила она, не дав себя сбить. — Анна тоже от имени всех сестер хотела обнять и поцеловать вас еще здесь, в Вильне.
— Весьма рад этому, — ответил он холодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75