— Ближайший же сейм может признать ее недействительной. А что думает об этом каштелян Гурка? Великополь-ские вельможи?
-Мы будем против. Нас заботит сохранность границ наших, благополучие Гданьска; прочные и длительные союзы — вот что нам нужно. А что может дать нам брак короля с литвинкой? Решительно ничего.
— Весьма рада этому. Его величество в письмах своих расспрашивал Августа, тот сначала от всего отрекался, а потом...
— Что — потом? — спросил Гурка.
— Доказывать стал, что и Сонка, супруга Ягеллы, и Барбара Заполия были не королевского рода... Богобоязненную королеву, первую супругу государя нашего, он к своей литвинке приравнял и тем весьма своего отца обидел...
— Жаль, что его величество больны тяжко...
— Но все равно король не позволит своевольничать. Ни Августу, ни шляхте литовской... — заверяла Бона.
— Оставил за собою титул великого князя, — напомнил Гурка.
— А вы, ваше величество? Не сжалитесь над сыном? — спросил Кмита.
— Я? — возмутилась Бона. — Отдать той титул государыни? Великой княгини Литовской? Королевы Польши? Лишиться власти, титулов своих? Никогда! Они мои и только мне служить будут. Мне одной.
Судьба, однако, распорядилась по-своему, и они служили ей недолго. Перед самой Пасхой Сигизмунд Старый заболел, и медики не надеялись, что он встанет с постели. Король оставался в сознании и все время допытывался, опроверг ли Август кружившие вокруг сплетни, а когда понял, что сын молчит, потому что связал себя тайными узами, сказал с великой суровостью:
— Запрещаю!.. Скажите дочерям моим и дворянам, что я не признаю этого брака. Запрещаю говорить о нем...
— Скажу всенепременно, — обещала Бона. — Будем возражать до тех пор, пока он не разорвет эти узы.
— Только разорвет ли? Он упрям, как Ягеллоны и Сфорцы, вместе взятые... — прошептал король.
В последние дни король совсем ослабел, а в великую пятницу, причастившись, лежал молча, слабый и недвижимый. Королева не отходила от него ни на минуту, бодрствуя возле ложа больного даже ночью. В первый же день пасхальных праздников наступило значительное ухудшение, поэтому Вольский немедля отправил еще одного гонца в Вильну, а сам тотчас же вернулся в королевскую опочивальню, где рядом с Боной стояли на коленях принцессы Зофья, Анна и Катажина. В комнате толпились придворные, поближе, окружив королевскую семью, теснились вельможи из королевского Совета. Все они вглядывались в старое, бледное лицо своего повелителя, ждали от него последних приказаний, последних слов. И вдруг на замковой башне зазвонил "Сигизмунд". Он звонил отчетливо, его низкий голос доходил до самых отдаленных уголков города, замка, вавельского собора.
Король открыл потухшие глаза. Минутку вслушивался в триумфальный звон колокола, а потом сказал тихо, но очень внятно:
— Благодарю тебя, господи... За то, что в последний час моей жизни ты дал услышать мне голос моего колокола. Это он... Зовет меня. Зовет в день воскресения.
Бона припала к его бледным, сложенным как для молитвы рукам.
— Нет! Нет! Вы с таким терпением и мужеством переносили все трудности вашей жизни. Одолеете и эту хворь...
— Последнюю... — возразил он.
— Нет! Медики не теряют надежды. Вы еще поправитесь, силы к вам вернутся!
— Увы, слишком поздно... — прошептал король.
— Умоляю вас... — просила королева со слезами на глазах. — Не покидайте меня. Как мне без вас? Ваше величество...
Но он говорил уже не с ней и не о ней.
— Я уже не услышу пасхальной аллилуйи... Она будет без меня. Как это странно. С завтрашнего дня все будут без меня. Без меня. —Он закрыл глаза и еще раз чуть слышно прошептал: — Без меня...
Один из придворных подал королеве горящую свечу, она взяла ее дрожащей рукой и держала так, чтобы король мог ее видеть. В покоях было тихо, только колокол на башне гудел все сильнее. Король снова открыл глаза и долго вглядывался в пламя свечи. Потом веки его смежились, рука бессильно свесилась с постели.
Последний сын Казимира Ягеллончика окончил свой земной путь...
В замковой башне приспустили черный стяг, а вскоре еще один флаг приспустили за каменной стеной замка, у ворот. Черным трауром Вавель отмечал кончину короля, который любил мир, был ко всем добр, при чужих дворах, по всей Европе, с любовью произносилось его имя.
Королева Бона отошла от окна, где долго стояла, вглядываясь в черный стяг, вестник смерти. Ее уже отяжелевшая фигура на фоне пестрой обивки стен казалась еще одним черным пятном, еще темнее казались и ее бархатистые глаза на побледневшем лице. Она хлопнула в ладоши, и на пороге тотчас же появилась Сусанна Мышковская.
— Заждалась, наверное, но теперь можешь подойти. Ты готова? Вепе. Тогда садись и пиши. Письмо к венгерской королеве со всеми ее титулами. В конце укажешь: "Вавель, аппо йогшш 1548". А теперь начнем: "Пресветлая королева, дорогая дочь наша! Пишем тебе в слезах и плаче, все утешения напрасны, потому что мы оплакиваем сиротство наше. Осиротели мы в тяжкие времена, которые грозят нам новыми ударами. Король теперь свободен от забот, а что нам остается? Наш удел—плач, одиночество и пустота... Мы лишились любимого господина и лучшего из мужей, а Речь Посполитая—доброго, милосердного короля, любящего мир и согласие и готового постоять за веру. В этом горе великом нет слов для утешения..."
Послышался стук в дверь, и, пользуясь привилегиями, данными ему после смерти Алифио, в покои вошел Паппа-кода.
— Допишем потом, я тебя позову, - сказала Бона Сусанне, а когда она вышла, спросила:
— Вернулся ли кто из гонцов? -Да.
— Что же они говорят?
— Весть о смерти его величества короля обошла уже все дворы, вызвав всеобщее сочувствие. Вся Европа в трауре.
Бона на минутку поднесла платочек к глазам.
— Я желаю, чтобы похороны были не раньше июля. Ко дню святой Анны сюда успеют приехать короли, князья и все достойные гости. Да и мне время нужно — с сыном повидаться. Что говорит гонец наш из Вильны?
— Говорят, что его величество...
— Кто? - сердито перебила она.
— Молодой король, — поспешно произнес Паппакода, — велел объявить в Литве траур со дня восьмого апреля, но вскоре...
— Что дальше, говори...
— Десятью днями позже созвал в замке литовских вельмож на большой совет и там объявил о своем браке, а также представил им Барбару из Радзивиллов и велел называть ее госпожой и королевой. Сказал, что никакая сила на свете сих освященных костелом уз расторгнуть не может.
— А они?
— Будто в рот воды набрали. А вечером был торжественный пир в честь...
— Ах, вот как!—воскликнула Бона.—Проклятие! Он всегда готов отложить то, что ему не желанно, а желанное — подавай.
— Тридцатого апреля он отправился в путь. Можно ждать его со дня на день, — добавил Паппакода.
-Один?
— Один. Гонец трех лошадей загнал, чтобы его опередить.
— А что говорят люди? Какие ходят слухи? Пересуды?
— Ах, чего только не говорят... Больше всех супруга пана Горностая злословит. Королю всевозможные пасквили подбрасывали. Все завидуют, все придворные тому браку противятся.
— А мои люди? — спросила Бона, помолчав.
— Тоже против тайных венчаний, кричат, скандалят, злословят. Гонец говорил, что карета молодого короля вся облеплена посланиями, одних эпиграмм сколько! На постое слуги все сдирают и отмывают, да только, чуть отъедут, листков этих еще больше прибавляется.
— Только на его карете? А Радзивиллов не трогают?
— Оба их дворца и стены королевского замка пестрят от наклеек, записок с угрозами да шутками всякими. На смех поднимают короля с его незаконной супругой.
— Не ждали от него такого шага, а потому все теперь и отвернулись. Известно ли, что он сказывал, собираясь в дорогу?
— Да. Заговорила в нем кровь итальянских кондотьеров. Сказал Глебовичу — от королевы-матери я мог бы ожидать любого удара. Да только страха у меня перед нею нет — теперь она никто, она... — начал заикаться Паппакода.
— Слушаю вас, договаривайте, — приказала Бона.
— Теперь она вдовствующая королева, — закончил Паппакода почти шепотом.
— Ну что же, ловко он все это удумал, — сказала Бона ядовито. — Был на Вавеле дракон, да не один, целых два. И король-дитя. А отныне есть и будет один-единственный правитель. Он? Он один?
— Похоже на то.
— Так и сказал — вдовствующая королева? — все еще не верилось Боне.
— Передаю вам слова гонца, — мрачно подтвердил Паппакода.
Она задумалась, что-то еще взвешивая, наконец приказала:
— Велите гонцу забыть о том, что слышал, особливо о разговоре с Глебовичем. Зато о том, что видел, пусть рассказывает всем и каждому. Вот карета, в которой едет король... Самодержец. Обитая пурпуром карета кажется пестрой от пасквилей... На ней листки бумаги... Их не счесть. Сорвут одни — тут же новые налепят. Вижу их, вижу. На дверцах, на попонах лошадей, на спицах колес! Он затыкает уши, но все равно слышит всякие насмешки и вопли. Взрывы смеха. Вот триумфальный въезд в Краков, достойный великого князя Литовского. Польского короля!
Она кричала, воздев руки к небу, словно приветствуя въезжающего монарха. И вдруг поднятые руки бессильно опустились, побагровевшее лицо исказила судорога. Она сказала тихо и скорбно:
— Короля... моего сына. Единственного вымоленного наследника Короны. Последнего властелина из династии Ягеллонов...
С помощью итальянских мастеров медики забальзамировали тело старого короля. Он лежал в гробу в тех же доспехах, в которых воевал на Поморье, он был в короне, со скипетром и державой в руках. Согласно обычаю подле него с левой стороны положили меч, который столь неохотно при жизни извлекал он из ножен, государь, более всего ценивший мир и... покой. Гроб стоял на покрытом золотой парчой катафалке в королевской опочивальне, превращенной в траурную часовню. От гроба не отходила семья и весь двор, ожидая приезда короля-сына, теперь единственного властелина Короны и Литвы.
Выйдя вместе с Гуркой из этой опочивальни-часовни в соседние покои, Кмита на минуту остановился, чтобы перекинуться словом с Фричем Моджевским, который в нетерпении ожидал Августа, мечтая встретить его первым.
— Его величество лежит в своих доспехах, — сказал краковский воевода, — как и подобает королю-победителю.
Каштелян Гурка нахмурил брови.
— Тело еще на катафалке, а замок подобен полю брани. Все бурлит, клокочет. Того и гляди пожар вспыхнет. Тарное ский с канцлером Мацеёвским в нижних залах собрали всех вельмож. Ждут чего-то.
Кмита, казалось, не придал этим словам никакого значения.
— Знамо дело, — сказал он. — Хотят нового государя задобрить. Напомнить, кто его малолеткой возвел на престол. Но я не верю, что Тарновский вернется в замок и опять будет тут судить да править. Королева нынче на нашей стороне, искренне или нет, но с нами.
— Август, вопреки тому, что люди сказывают, непреклонен в делах бывает, — отозвался Фрич. — Он стоит за перемены, за справедливость и законность. Я верю, что он будет не с сенаторами, а со шляхтой и...
— Слова! Все слова, почтеннейший Фрич, — прервал его Кмита. — Не народ сегодня с королем говорить будет, а мы. Или Тарновский.
В ту же минуту на пороге появился придворный из свиты Боны.
— Пан гетман Тарновский все спрашивает, когда государыня принять его соизволит?
— Не сегодня, за это ручаюсь, — буркнул воевода.
Но слова придворного услышала королева, в это время как раз выходившая из часовни. Вся с ног до головы в черном, она казалась старой и очень усталой. Но тут же сказала не терпящим возражений голосом:
— Скажи, ему подождать придется. Пусть никто не мешает мне молиться.
— Скоро ли светлейший государь приедет? — спросил Гурка.
— С башни пока еще не видна его свита, — отвечал придворный и, поклонившись, вышел.
Бона между тем обратилась к Кмите, в ее покрасневших от слез глазах он прочел раздражение.
— Вы, однако, весьма неосторожны, воевода, — промолвила она. — Даже не пытаетесь скрыть своих намерений.
— А к чему таиться? — отвечал он надменно. — Скрывать от Тарновского, что кончились его золотые денечки? Другой лагерь пришел к власти? Коль скоро ваше величество на стороне шляхты, да и я со шляхтичами вместе, — что для нас гетман? Или канцлер? Припугнуть их пора.
В эту минуту появившийся в дверях слуга доложил:
— Послы немецкие в великом волнении. Хотят предстать перед глазами вашего королевского величества.
Услышав эти слова, она дала Кмите знак рукой.
— Покажи свою силу, воевода! Припугни их хорошенько! Скажи послам, что хватит терпеть дочерей Габсбургов на престоле польском. Не по вкусу нам альянс с императором, союз с Францией куда милее будет. Пусть послы эти уже сейчас доложат Карлу и Фердинанду о решеньях наших.
Но Кмита стоял молча, кусая губы, и тогда Бона сказала камердинеру:
— Вели послов занять. Им подождать придется. Когда придворный вышел, Бона добавила:
— Приезда короля ждет еще и французский посол. Я с ним говорила. Вместе с династией Валуа мы окружим Габсбургов кольцом и не позволим им хозяйничать в Европе! Король Франции вполне с нами согласен. Даст бог, при его поддержке на престоле венгерском воцарится сын Изабеллы, Ягеллон по крови.
Но Кмита настаивал на своем.
— Если ваше королевское величество желает по-прежнему на Вавеле быть хозяйкой, пора покончить с Тарновским и Радзивиллами. Слишком вознеслись они при молодом короле.
— Выскочки они, — с пренебрежением заметил Гурка, — где им тягаться со старопольскими дворянами. Вы полагаете — они могут нам... угрожать?
— А почему бы и нет? Радзивилл получил от императора Карла княжеский титул, за то что в Вену драгоценности покойной Елизаветы доставил. Вон какой чести удостоился! — продолжал Кмита.
— Что правда, то правда, — подтвердила королева. — А какой титул он Тарновскому выхлопотал, слышали?
— Не слышал и слышать не хочу, — отвечал воевода с презрением. — Нам, польским вельможам, отвратны титулы да звания, от чужеземцев полученные.
— И все же, — продолжала Бона, — Тарновский графом стал.
— Графом! Скажите на милость!—продолжал насмешничать Кмита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75