—воскликнул епископ.
— И тогда не вы, не вы, святой отец, будете благословлять польского короля, а обычный протестантский пастор! А если я последую примеру Генриха Восьмого и объявлю себя главой польской церкви, тогда уж другое высокое духовное лицо благословит мой брак. Она знает это, поэтому и спешит поскорее уехать, умыть руки, наблюдая издалека, как я здесь борюсь за будущее, за то, чтоб не оказаться в династии Ягеллонов последним.
Зебжидовский вытер платком проступивший на лбу пот.
— Мне говорили, что она и впрямь нездорова. Уезжает в дурном расположении духа.
-Ив гневе,-добавил король. — Желает настоять на своем: обобрать меня и страну. Хочет увезти все, что собрала в Яздове. Нет у меня сил противоборствовать этому. Поэтому я прошу вас, святой отец, поезжайте к ней.
— Я? Куда?
— В Варшаву. Я недавно был у нее, но ничего не добился. Поговорите с ней вы, как краковский епископ с польской королевой. Она царствовала здесь столько лет... Сейчас, когда взоры всех дворов обращены на нас, она не может, не должна уехать. Коль со здоровьем плохо... И в Польше имеются лечебные воды, зелья. И лекарей предостаточно.
— Я должен просить ее остаться? — удивился епископ.
— В Мазовии, — услышал он торопливый ответ.
— А если... Если она захочет вернуться на Вавель?
— Нет! Нет! Нет! — поспешно возразил Август.
— Трудная миссия, ваше величество, весьма трудная, — сказал епископ после долгого молчания. — Но я попытаюсь. Быть может, и удастся... уговорить.
В тот же день он собрался в дорогу, но когда приехал в Яздов, в замке вовсю шли приготовления к отъезду. Со стен уже сняли дорогие гобелены, занавеси, и только ковры оставались разостланными.
Бона приняла посланца короля любезно, но была сдержанна, сразу же пожаловалась на сына, что не позволяет ей уехать в родные края, погреть свои старые кости на южном солнышке.
Зебжидовский пытался объяснить ей, что условия, которые она представила в своих письмах, неприемлемы; но Бона продолжала настаивать на своем. Епископ пытался уговаривать, объяснять: еще никогда такого не бывало, ни одна королева из династии Ягеллонов после смерти мужа не покидала Польши. Все польские короли и королевы почили в Кракове и в Кракове погребены.
Она стукнула тростью, с которой теперь никогда не расставалась в зимние, снежные дни.
— Ох! Я вроде не собираюсь прямо сейчас ложиться в гроб. После всей той горечи, которой в этой стране я испила сверх меры, мне необходимо прополоскать рот. Да и горло болит. А на погребение? Кто знает, может, еще успею вернуться? Возможно, и в Краков?
Зебжидовский исчерпал все свои аргументы, но не еда — Светлейшая госпожа! Слыхано ли дело, чтобы вдовствующая королева внезапно покинула свою страну! Что скажут о нас другие государи? Выходит, поляки не выказали расположения к своей королеве, она обижена, потому и уезжает. При этом... При этом какой ущерб вы нанесете королевской казне.
Бона зло искривила рот в усмешке:
— Вот вы о чем! Казна... Но нет! Нет! Я заберу с собой только свое, а не ваше. Не увезу с собой ни возделанных полей, ни вновь построенных городов, ни крепостей, ни тучные стада коров, ни табуны коней. Все это я оставлю сыну! С собой возьму только золото и драгоценности, они мои, мне дали их в приданое, многое я приобрела здесь, научив разумных людей возделывать ваши нивы. Да, да, это так! Кто запрещает вам трудиться, как они? Как я? Заняться приумножением богатств, а не ныть и ссориться. Хватит с меня ваших споров! Не останусь здесь. Не чувствую себя больше госпожой ни в Литве, ни на Вавеле. А в Мазо-вии я сделала все, что могла! Теперь, под старость, стынет кровь в моих жилах, кашель донимает, надобно бежать, бежать поскорее отсюда, от этих страшных зим. Мне так советует мой лекарь ди Матера. Я еду в Италию, там погреюсь на солнце, поправлюсь, отдохну. Шрозаге...
Епископ тяжко вздохнул.
— Светлейшая госпожа, как вы можете бросить дочерей, сына?!
Она восприняла его слова как остроумную шутку и искренне рассмеялась.
— О, они не дети. Обе дочери не сегодня завтра выйдут замуж, а сын... Я дала ему многое: любовь, драгоценности и даже королевскую корону. А что получила взамен? Подозрительность, ненависть. Он слушал только своих бесплодных жен. А теперь еще меня заточить решил! Меня! Королеву Польши! Хватит! Довольно! Его слова "я запрещаю" для меня ничего не значат. Я не его подданная.
— Сенат, видимо, захочет...
— Ах, и сенат? Задержать меня? Санта Мадонна! Мне весьма лестно, что и Корона и Литва так огорчены моим отъездом! Сенаторы и послы! Еще на сейме начнут перемывать мои кости? Ну что ж! Пусть судачат. Моему сыну, королю, не мешало бы защитить от нападок свою больную мать, как он защищал Барбару, свою подданную. Пусть скажет всю правду о королевской казне. Когда я приехала в эту страну, великий гетман коронный скулил, что нечем платить наемным солдатам, казна была пуста, долгов не дукатов на приданое королевской сестре, не было денег, чтобы достроить Вавель. И вечно одна песня — казна пуста, , сундуки пусты!
— Ваше величество, но, однако...
— Да! Да! Не я, а венецианский посол сообщал императору, как проходила коронация нашего сына, что "торжества были великолепны, но польский король нищ, со своих вотчин в год он и ста тысяч дукатов не получает". Глупец! В те годы, когда я рожала детей, в казну поступали куда меньшие суммы. На пушки, на ковры и гобелены, на часовню Сигизмунда нам ссуживал деньги банкир Бонер. Большая часть моего приданого пошла на дары, на строительство крепостей, на подкуп нужных людей. Не возражайте! Не хотелось бы вспоминать, но свое первое епископство вы получили благодаря мне! Сейчас нас никто не слышит, я напомню вам: вы купили его у меня.
Зебжидовский побледнел, но тут же пришел в себя и твердо подчеркнул:
— Купил, ибо вы его продали.
Оба разгневанные, они стояли друг перед другом, тяжело дыша. Бона первая нарушила молчание.
— Почему же тогда никто не возмущался? Сенаторам и послам советую умерить свой пыл, это я сама, своими руками наполнила золотом казну Ягеллонов, это я собственными глазами узрела, что королевские пожалования утратили силу, а поместья розданы незаконно. Это я распорядилась промерить дарованные мне земли и внимательно выслушала доклады землемеров, о чем в этой стране и понятия не было. Все собрала, что посеяла, до единого зернышка. Даже больше, намного больше! И я имею право забрать с собой свое приданое и все драгоценности, купленные здесь и преподнесенные мне в дар. Почему вы молчите и не называете того, что я здесь оставляю? Почему никто не вспомнит, даже не заикнется о померах земель наших? О том, как справедливо решались пограничные споры? Сколько построено мельниц, замков и крепостей? Быть может, потому, что делала это женщина? А в этой стране женское правление оскорбительно для гордых мужей? Потому что я из рода Сфорца и в моем гербе дракон? Потому что я была против договора с Веной? И с вами? Но только мне страна обязана миром с Турцией, против которого выступал гетман Тарновский. Почему вы не скажете об этом, епископ?
Зебжидовский беспомощно развел руками.
— Вижу, взял я на себя миссию, выполнить которую не в силах. В заключение считаю должным отметить, что король даст разрешение на выезд вашего королевского величества лишь в том случае, если это не нанесет ущерба королевской казне.
Бона залилась краской, потом побледнела.
— Как это понимать? — спросила она, стараясь быть спокойной.
— Если вы, светлейшая госпожа, уезжая, возьмете с собой только то, что привезли из Бари. И откажетесь от всех прочих доходов...
— Почему? От владений, дарованных мне покойным супругом? Мне, польской королеве? Нет! Нет! — Она стукнула тростью. — Никогда. О боже! Да это грабеж!
— Тем не менее Совет постановил именно так: вы, государыня, откажетесь от этих доходов и от самих владений. Коль скоро вы покидаете Польшу, вы уже не будете их владелицей и не сможете их никому передать.
— Это грабеж! Мне душно! Я задыхаюсь... Какое беззаконие!..
Не обращая внимания на ее крики, епископ более уверенно продолжал:
— Прошу вас перед отъездом подписать подготовленные бумаги. Иначе...
Она швырнула на пол стоявший на столе подсвечник.
— Нет! Повторяю, нет! Никаких условий, никаких подписей: Хватит с меня! Замолчите! Все равно я уеду, будет на то согласие короля или нет. Хотела бы я видеть того, кто станет мне поперек дороги!
— Весь народ... — начал было Зебжидовский, но она не дала ему закончить.
— Неблагодарный народ, неблагодарный сын! О! Бежать, бежать отсюда как можно скорее! С этого дня я буду думать только о себе! О себе одной!
— Что передать королю?
— Мои слова: с этого дня я буду думать только о себе!
После столь неприятного разговора епископ тотчас покинул замок. Выехав из Яздова, он остановился на постой в доме при варшавском соборе, надо было отдохнуть и сменить лошадей. Срочно отправил гонца в Краков с сообщением, что незамедлительно выезжает к королю. Каково же было его удивление, когда в полдень прибыл нарочный из Яздова с письмом от Боны, в котором она любезно, хотя и довольно сдержанно, приглашала епископа прибыть на следующий день на обед в ее замок, откуда он столь поспешно выехал.
Однако перед тем, как снова принять епископа, Бона спустилась с Паппакодой в замковое подземелье и внимательно осмотрела все свое богатство, тщательно скрываемое за тяжелой кованой дверью.
— Упаковать все, ничего не оставлять, — приказала она. — Серебро, ткани, гобелены, ковры. Да, пожалуй, вот этот небольшой сундучок с драгоценностями можно оставить Августу. И еще... Вот тот ларец — для Анны. А колыбель — вон она где, покрыта пылью, пустая... Нет! Нет! Колыбель я не возьму. Оставь ее королю. Быть может, встретит наконец суженую, которая родит ему наследника. До чего же глупы вавельские маги! Ни один из них не сказал самого важного: что близок конец династии Ягеллонов и на польском престоле, и в Венгрии...
— В Италии оракулы предсказывают лучше. А вы, светлейшая госпожа, уверены, что они нас выпустят? — обеспокоенно спросил Паппакода.
— Уверена.
— Но как это сделать? Как? — волновался Паппакода.
— Санта Мадонна! Ты ничего не понимаешь! Сделаю это я. Я сама, как всегда. Я передумала и приняла решение: подпишу все бумаги, на которых настаивают сенаторы. Но потом, когда вернусь... они дорого заплатят за мою подпись.
— Как? Все думают, что мы уезжаем навсегда... — не сдержался Паппакода.
— Ну и что же? — взорвалась она. — Пусть думают! Я хочу поскорее уехать в Бари. По меряться силами с Карлом, сделать мое герцогство богатым, могущественным. И вот, когда я завоюю расположение испанского короля и, возможно, верну все земли рода Сфорца, тогда... Кто знает? Быть может, вернусь обратно? Могущественная, богатая...
— Только возьмем с собой самых преданных слуг, — с беспокойством заговорил Паппакода. — Марина не доверяла Мышковской, хотя...
— Ей и Анна была не по душе, — оборвала Бона. — Очень уж Марина завистлива. Ну ладно, бог с ней. Отбери самых преданных слуг.
— Государыня, боюсь, мы не провезем столько сундуков. За Веной, в горах, дороги узкие. Возы, запряженные шестеркой, там не пройдут.
— Должны пройти! Вышлешь вперед наших людей, пусть расширят и пробьют дорогу. Обоз поведет остроленкский староста Вильга. Я поеду последней.
— Когда?
— Скоро. В первых числах февраля.
У выхода из подземелья в дверях их подстерегала Марина.
— Не хочет? Не подпишет? — пропустив Бону, шепотом спросила она Паппакоду.
— Уступит и подпишет, а потом посмеется над ними. Но там, в Бари, у нас времени хватит... Будущее дракона в моих руках.
— Кто вам может помешать... — шепнула Марина, озираясь по сторонам.
— В Бари не будет никого из ее придворных и слуг, кроме наших. Теперь я ее не боюсь.
— Значит, упаковывать все?
— Оставим им голые стены да еще колыбель. Марина удивленно посмотрела на него.
— Колыбель? — спросила она. — Зачем? Хотела бы я знать, зачем?
Епископ Зебжидовский за обедом наслаждался итальянским вином, обладавшим изысканным букетом. Он был доволен столь легко достигнутой победой, то и дело поглаживал рукой атласную папку, где лежали подписанные бумаги. И, невольно восхищаясь этой гневной, грозной женщиной, сказал:
— Я осмелился напомнить, что еще ни одна польская королева не покидала страну, где покоится прах ее супруга. Сейчас мне хочется несколько уточнить мое высказывание: ни одна из заурядных польских королев, но не вы, светлейшая госпожа, которую надлежит именовать государыней властной и мудрой.
Бона понимала, что он рассыпается в любезностях только потому, что она подписала бумаги, и радуется, полагая, что выполнил свою миссию. В душе же посмеивалась над ним, считая его победу пирровой. Да, да!..
— Чему вы улыбаетесь, ваше королевское величество? — полюбопытствовал епископ.
— Тому, что только сейчас, после долгих лет правления на Вавеле, в Литве и в Варшаве, Бона Сфорца Арагонская была удостоена такой чести — вашего признания.
Она звонко рассмеялась, поднимая бокал с вином, а епископ Зебжидовский не мог не признать в душе, что он изумлен сейчас ее самообладанием, этим громким беззаботным смехом...
Зима в тот год выдалась суровая, февральские морозы сковали Вислу, но Бона ни за что не желала откладывать свой отъезд. Быть может, потому, что ее никто не задерживал после того, как она отказалась от прав на владение королевскими землями и прочими пожалованиями. Значит, теперь
она неопасна? И никому не нужна? А дочерям? Одна только Анна заходила в ее покои, словно бы хотела сохранить образ матери перед долгим расставанием. Действительно долгим? Анна как-то спросила об этом.
— Не знаю, — отвечала ей Бона. — Посмотрим, помогут ли мне лечебные воды и смогу ли я уладить в Бари дела. Просто так сидеть там в уединении мне не хотелось бы, здесь, в Яздове, да и в самой Варшаве меня ждут дела... Я непременно вернусь, даже если сенаторы в Кракове думают иначе.
Последний вечер она провела с дочерьми и всем своим двором, который оставляла в Яздовском замке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75