Все в доме у нее было упорядочено, налажено, как хорошие часы. Она приобрела эти навыки еще в отцовском доме, где ни один кусочек хлеба не пропадал зря и достаток подкреплялся расчетливостью.
Кроме всего, она обладала поистине удивительной интуицией, умела читать в человеческой душе. А главное, в отличие от многих других женщин Малало была скупа на слова и терпеть не могла болтливых сорок.
Годердзи она изучила до тонкостей, знала, в который день в какое время вернется он с работы, когда выпьет и когда поругается с «этим мерзавцем» Исаком.
Возвращался он домой поздно и всегда в разное время, и тем не менее Малало выходила встречать его именно в тот момент, когда он отворял скрипучую калитку. За всю их долгую совместную жизнь не было случая, чтобы она не встретила у порога вернувшегося с работы мужа.
Вот и сейчас Малало, полуулыбаясь, стояла в дверях и смотрела на мрачного, хмурого Годердзи. Конечно, она тотчас заметила, что он не в духе.
Годердзи медленно поднимался по мозаичным ступеням, тяжело опираясь на перила с широким мраморным поручнем.
Не понравился Малало такой его облик, но она не подал виду и ничего не спросила. Знала, что сам все расскажет.
— Малало, голубушка, нагрей-ка воды, искупаюсь я, чего-то затылок давит, видать, давление поднялось.
— Да уж сколько ты вина дрызгаешь, еще хорошо держишься... все зло от него, от проклятого...
— Ах, только от него, да? А то, что у меня работа такая, от которой мозги закипают, это, по-твоему, ничего? — с неожиданной запальчивостью произнес Годердзи и вперил укоряющий взор в растерявшуюся супругу.— Э-эх, не зря говорится, бабий ум коза сжевала!..
— Чего ты убиваешься, несчастный, коли так — наплюй на все, одолей свою алчность, уйди с этой базы, если хочешь, другую работу себе подыщи, а хочешь — на пенсию выходи. Слава богу, у нас ни в чем недостатка нет, одеты, обуты, сыты, чего ж еще надо?
— Бабий ум коза сжевала, слыхала, нет?
— Лучше признайся, что жадность и гордыня тебя заели.
— Всему этому научил меня светлой памяти твой отец!
— Моего отца оставь в покое! Уж кому-кому, а не тебе его корить, это он тебя на ноги поставил, он в люди тебя вывел, неблагодарного!
— А что худого я сказал? Говорю, он меня всему научил, только и всего. И по девицам шляться тоже. Помню, ездили мы с ним в Гори, к Шалибашвили... Э-хе-хе, ну и времечко было, а!
— Позор, позор, стыд и срам! Ой, чтоб ослепли твои глаза, иродище, не смей больше такие бесстыжие слова говорить о моем отце, не то, ей-богу, утоплюсь! Мой отец его научил, слыхали! Бесстыдник! Что ты за овечка, я хорошо знаю!
Подобные беседы не раз можно было услышать в ванной комнате Годердзи.
Эта ванная, о которой столько толков ходило в селе, помещалась в первом этаже дома.
В одной из комнат был устроен бассейн длиной в пять и шириной в три метра. Глубина тоже была порядочная — вода достигала Зенклишвили до груди, когда он стоял.
Бассейн был выложен голубым кафелем, и вода от этого отсвечивала голубым. Стены комнаты тоже были облицованы кафелем, только желтым. В смежной с ванной каморке стояли два водонагревных бака, топливом служила солярка, для которой во дворе, рядом с домом, находилась наполовину врытая в землю цистерна, так что даже в самые большие холода в Годердзиевой ванной можно было купаться и наслаждаться теплой водой.
Здесь, в ванной, царили умиротворяющее тепло и тишина. В бассейне колыхалась голубоватая вода, маня своей прозрачностью и чистотой.
Годердзи плюхался в бассейн, поначалу плескался, барахтался, как ребенок, потом плавал от одной стенки к другой, ложился на спину и лежал так некоторое время, с шумом выпуская фонтаны воды изо рта. Потом, внезапно перевернувшись, нырял, упирался ладонями в дно бассейна и через несколько секунд всплывал на поверхность, отфыркиваясь, тряся головой.
В ванной он отдыхал, отвлекаясь от всех мыслей и забот.
— Курная вода, потому такая благодатная, благослови бог ее волну... Эй ты, женщина, я должен оставить базу!..
Это был его излюбленный прием, перешедший в привычку,— самое главное и серьезное он говорил как бы в шутку. Вот и сейчас трудно было понять — шутит он или правду говорит. Но Малало слишком хорошо знала своего мужа.
— Ой, господи, это зачем же?!
— Вот тебе и на! Не ты ли только что говорила — брось, мол, уйди? Вот я и принимаю твой совет...
— Да это я так, слова одни, а то зачем же бросать базу, чем тебе там плохо! Мальчика женить надо...
— Получается, что... охо-хо-хо, какая вода, какая вода! Получается, что не я жадный и спесивый, а ты и твой сын!.. Или не так говорю, а? Значит, все твои слова одна трескотня. Говоришь одно, думаешь другое, а делаешь... ах, какая вода! — а делаешь третье, как наш управляющий торгом!..
— Ну и бросай, бросай, очень мне надо, сам жалеть будешь, мне-то что, мне всего хватает!
— А почему же тебе не хватило двадцать кило мохеровых ниток, которые тебе принесли, и ты еще двадцать заказала? У твоего сыночка, почитай, пять отрезов на костюм лежат, но тебе все мало, ты поручила сурамским спекулянтам достать еще один, обязательно шоколадного цвета!
— Чего доброго, ты велишь нам и вовсе раздетыми-разутыми ходить! Единственный сын у тебя, единственное чадо, и для него жалеешь?
Жалеет?.. Для сына жалеет?.. И вот опять — опять речь зашла о сыне! Опять сын завладел его мыслями...
Опять затронули то больное место, которое причиняет ему страдание. Сын. Сын. Сын!..
Малхаз родился утром на рождество.
Некогда большой праздник этот сейчас в Самеба отмечали лишь некоторые, да и то тайно.
Подходил к концу грозный, полный ужаса и потрясений тридцать седьмой год...
Когда повивальная бабка Мариам Сескелашвили подбросила на руках новорожденного, громко приговаривая: «Возрадуйся, чах, ослепни, враг»,— Годердзи украдкой перекрестился, потом стукнул себя кулаком в грудь и, взволнованный, проговорил:
— Теперь, если и арестуют, без корня не уйду, не сгину!
Окинув долгим благодарным взглядом бледную, но сияющую роженицу, он нежно поцеловал ее в холодный почему-то лоб и быстро вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь.
До самого утра гулял, веселился счастливый отец, до утра пил и слушал шарманку в Калмахелидзевском духане на берегу любимой Куры, у причала плотов. Приглашал к своему столу всякого, кто входил в духан.
На рассвете, когда подошли новые плоты, он позвал всех плотогонов, объявил их своими гостями и велел запереть двери. Зурна играла традиционную «Утреннюю зарю», и Годердзи пел так, что голос его был слышен на другом берегу Куры. Потом все поднялись по его слову и отправились на могилу его матери. Там, по обычаю окропив могилу вином, он опустился на колени и, трижды стукнув кулаком по заросшей травой могильной земле, воскликнул: «Мама, у меня родился сын,— твой внук, слышишь! Возрадуйся, ибо род наш не погиб!..»
Время промчалось — что конь галопом. Страшная пора миновала. Жизнь потекла по нормальному руслу.
Снова Зенклишвили поднял голову, снова загорелась работа в его руках.
Но теперь, едва кончался рабочий день, ему уже не сиделось на заводе — он рвался домой. Там его ожидало большелобое маленькое существо с медовыми, как у матери, глазами.
Приятным, милым ребенком рос Малхаз, смышленый, пухленький, с каштановыми кудряшками, как у девочки, рассыпанными по плечам. Он рано пошел и говорить тоже рано начал. Несмотря на то что родители баловали единственное дитя, характер у него не испортился и он рос не капризным. Был таким, как и все его сверстники-самебцы.
Зенклишвили жили тогда в том самом домике, который Годердзи выстроил еще при жизни матери и бабушки.
Правда, они не нуждались, как прежде, но и не ахти как богато жили. Однако на судьбу не жаловались,— зарплаты, которую получал Годердзи на кирпичном заводе, и маленького приусадебного участка, за которым заботливо и усердно ухаживала Малало, для безбедного существования вполне хватало.
В те блаженные времена дружные супруги, несмотря на скромный достаток, жили спокойно, и червь алчности еще не угнездился в их сердцах.
Однако снова налетел свирепый ветер и беспощадная судьба швырнула Годердзи в самое пекло...
Спустя ровно неделю с начала Великой Отечественной войны, 29 июня сорок первого года, он с маршевым батальоном находился в Смоленске, а еще через несколько дней участвовал в ожесточенных боях в районе Орши.
Четыре года шагал он по залитым кровью дорогам войны, в стужу и жару, в снег и в слякоть, в метель и мороз.
Четыре года балансировал между жизнью и смертью, как вздыбленный конь на краю пропасти.
Дважды его ранило, раз контузило, но он все выдержал, все вынес, все переборол и на исходе июня незабываемого сорок пятого вернулся в родное село.
В первый же день приезда, торжествуя и ликуя, он вместе с односельчанами отправился на косьбу и на радость окружавшим его соседям косил так, словно каждая травинка была вооруженным фашистом.
Вернувшись с войны, Годердзи и не узнал сына.
Он глядел на него и недоумевал, как за четыре года ребенок мог так измениться. Его встретил крепко сбитый, плотный и рослый мальчик. Густой чуб спадал на широкий лоб, карие глаза смотрели смело, сосредоточенно.
Первое, что Годердзи услышал дома, были похвалы сыну. Маленький Малхаз перешел в третий класс и считался самым лучшим учеником. Все учителя были довольны спокойным, разумным и смышленым мальчиком. Его классная наставница Нато Корбесашвили нахвалиться им не могла.
...Ранним утром, когда Годердзи с колотившимся сердцем распахнул дверь своего дома, бросил на сундук скатку шинели вместе с вещмешком и прерывающимся от волнения голосом громко крикнул: «Малало!» — из задней комнаты выбежала жена.
Выбежала и, увидев долгожданного мужа, вскрикнула пронзительно и как подкошенная повалилась без чувств.
Годердзи бросился к ней, поднял на руки, прижал к груди и долго-долго целовал.
А Малало лепетала что-то, плакала в голос. Лицо у него стало мокрым от ее слез.
Годердзи отпустил наконец жену и, лишь когда оглядел столь знакомую комнату, заметил возле окна мальчугана.
Мальчик стоял, держась рукой за подоконник, и терпеливо дожидался, пока на него обратят внимание.
У Годердзи словно что-то оборвалось внутри. Он быстро шагнул к сыну, и из пересохшего горла вырвался чужой, сдавленный голос:
— Малхаз, это ты?
— Отец вернулся, сыночек, твой отец, подойди к нему! — как-то чересчур громко и высоко крикнула Малало.
Мальчик подошел несмело, бочком и покорно встал перед богатырем в военной форме.
Годердзи стремительно нагнулся, подхватил сына на руки, поднял и подержал несколько мгновений перед глазами, пристально его рассматривая, потом прижал к груди и долго держал так притихшего, замершего, словно птичка, ребенка.
Когда улеглось первое волнение и оба расспросили друг друга о том, что более всего не терпелось им знать, Малало проворно накрыла стол, принесла из марани кувшин, полный тавквери, и созвала соседей.
Она не ходила — порхала и украдкой все поглядывала на мужа, который казался ей каким-то другим — посуровевшим и еще более огромным.
Постепенно собрались соседи, заполнили комнату. Зазвучали приветствия, возгласы, шутки, причитания, смех, плач, начались нетерпеливые расспросы, словом, поднялся невероятный шум и гвалт.
Наконец все поутихли, уселись за стол, осушили первую, переходившую из рук в руки, до краев полную красного вина керамическую чашу, и кров Зенклишвили, столько времени грустивший в тишине, огласился звуками счастливого застолья. Плавно полилась торжественная и мужественная «Мравалжамиэри».
Малхаз сидел подле отца и молча созерцал пока еще незнакомого ему огромного здоровяка в линялой гимнастерке с пятнами пота на плечах и под мышками, которого так долго и упорно ждали и который оказался таким непохожим на тот образ, что он создал в своем воображении.
— Папа,— тронул его за руку Малхаз,— ты что, плохо воевал?
— Ой, чтоб я ослепла, что значит «плохо воевал», твой отец два раза был ранен! Что ты такое говоришь, сыночек! —- всполошилась Малало.
У Годердзи упало сердце.
— Почему ты решил, что я плохо воевал, малыш? — спросил он.
— А потому, что у тебя всего один орден. Остальные-то медали? А у некоторых, я сам видел, вся грудь в орденах. Вот Андро Бабилидзе, например, четыре ордена привез...
Наступило неловкое молчание. Годердзи покраснел, смешался.
Простодушные слова сына как серпом резанули его. Они прозвучали словно обвинение.
В глубине души он и сам не раз об этом думал...
— Это, сын мой, кому как повезет,— негромко ответил он.
— Нет, это не от везения,— резко, непреклонно возразил мальчуган.
— А от чего же? — точно извиняясь, улыбнулся Годердзи.
— Это от героизма. И учительница Нато нам так объясняла,— с уверенностью ответил Малхаз.
Присутствующие заметили смущение Годердзи и, чтобы избавить его от неприятных вопросов сына, начали громко смеяться. Годердзи навсегда запомнился тот первый диалог и упорство сына. Как у молодого, не знающего ярма быка, готовящегося к схватке, изогнулась тогда шея у мальчика...
«Без меня рос, потому такой... еще и не привык ко мне толком»,— думал Годердзи и утешал себя тем, что ребенок в конце концов оттает и обязательно проникнется сыновней любовью к нему.
Но Малхаз продолжал оставаться замкнутым, колючим и неприступным. Как ни старался Годердзи, не смог он найти путей к сыну.
Не смог подобрать ключа к его сердцу.
А время бежало с быстротой молнии.
Отец работал день и ночь, Малхаз занимался и читал, читал книги.
Встречи их бывали кратковременными, и после двух-трех вопросов, всегда одних и тех же, которые задавал сыну Годердзи, оба чувствовали, что говорить им больше не о чем.
Малхаз учился прекрасно. Не по годам развитой мальчик был примером всей школы, и в деревне все, от мала до велика, хвалили «зенклишвилевского парня» (так не столь давно называли отца, теперь стали называть сына).
Еще будучи учеником пятого класса, Малхаз смастерил электрифицированную карту Грузии с обозначением месторождений полезных ископаемых и крупных производственных объектов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61