Он отсчитал несколько пачек поменьше, оставшиеся снова запаковал тем же образом, заклеил и, снова опустив в сосуд, снова налил туда уксус.
С того дня едва ли прошло две недели, и вот, в канун Нового года, шофер заготовительной конторы, бойкий на язык Шадиман, въехал на новехоньком «Москвиче» в просторный, окруженный высоким деревянным забором двор Зенклишвили и, оглушительно сигналя, заорал вышедшей на балкон Малало:
— Радуйся, кров, лопни, вражье сердце! Получай, мамаша, новогодний подарок от дорогого супруга!..
Малало, в накинутой на плечи белой шерстяной, домашней вязки, шали, заметно растерянная стояла на балконе, и в голове ее вертелась одна и та же мысль: «Что это он наделал, сумасшедший? А если вдруг явятся и спросят: откуда, мол, на какие средства?..»
К вечеру, когда Годердзи, основательно под хмельком, тяжело дыша, неторопливо взошел на балкон, Малало не выдержала, так и выпалила, что думала.
Годердзи приостановился, медленно обернулся, проговорил:
— Коли до сих пор не спрашивали, чего сейчас загорятся? Или не знают, что я, ежели пожелаю, самое меньшее, десять таких игрушек купить могу?.. Что же мне делать, я хочу мальчика порадовать.— И с сердцем добавил: - А ну их к дьяволу, всех, кто меня спрашивать станет, если очень заинтересуются, и им одну куплю и заткну глотку. Такая машина, почитай, в каждом дворе стоит, а мы что, хуже других?
Зенклишвили говорил с несвойственной ему горячностью, но всему видно было, что он и сам не однажды об этом думал и поэтому сейчас словно бы себя убеждал.
-- Ох, Годердзи, не случилось бы беды...
— Ты будь спокойна. Сама не накликай.
— Обоих вас гордыня заела, и отца, и сына,- рассерженная Малало торопливо вошла в комнату, хлопнув дверью.
Годердзи облокотился на перила и углубился в размышления.
Вот-вот вернется Малхаз. Годердзи не терпелось посмотреть, как-то он встретит отцовский подарок.
Стукнула калитка,— конечно, это Малхаз. Отец хорошо знал его манеру: резко распахнет калитку, натянув пружину до отказа, резко же отпустит, и железная дверца хлопает так громко, точно пушка выстрелила.
Малхаз уже от ворот заметил поблескивающую свежей краской машину кизилового цвета, на никелированных частях которой еще желтел толстый слой тавота.
Годердзи, затаив дыхание, наблюдал за сыном.
Малхаз не спеша обошел машину кругом, провел рукой по блестящему капоту, потом оборотился к балкону и посмотрел на отца. Тот, слегка прищурившись, смотрел, в свою очередь, на него.
— Славная машина, — этак невзначай проговорил Малхаз.
— Гм, и только? — спросил Годердзи, и радостная улыбка застыла у него на лице.
— Остальное выявится после, когда она начнет работать.
— Ах, когда начнет работать? — подчеркнуто повторил Годердзи.
— Ну да, отец, все проявляется в работе, разве ж ты этого не знаешь?
— Да, да, конечно, - поспешно согласился Годердзи и, не дожидаясь, пока сын поднимется на балкон, как-то сразу сникнув, вошел в дом.
Обедали молча, точно рассорившись друг с другом.
Отец все ждал, что сын поблагодарит его, подарит ему хоть немного тепла, но тщетно: Малхаз был занят едой, ел сосредоточенно и деловито и, но всей видимости, заговаривать не собирался.
Малало не выдержала этой напряженной тишины, быстро убрала со стола и сразу же спустилась в подвал. Это была многолетняя привычка: когда ее что-то беспокоило и тревожило, она уединялась в подвале, чтобы в одиночестве отдаться своим мыслям. Подвал у них был такой светлый, такой чистый и покойный, что Малало предпочитала его верхним утомительно парадным комнатам.
Окончательно потеряв надежду на то, что сын побеседует с ним за обедом, Годердзи, раздосадованный и понурый, тяжело поднялся и направился в спальню.
— Папа! — окликнул его Малхаз.
— Ну, что скажешь? — не оборачиваясь, отозвался Годердзи.
— Ты, вероятно, воображаешь, что я теперь буду носиться на этой машине взад и вперед но пыльным самебским улицам, распугивая местных старух?
— Как угодно, твое дело, не носись и никого не распугивай.
— Так для чего же ты ее купил? Кстати, а сколько все-таки она стоит?
— Дорого стоит. Понадобится — узнаешь.
— По-моему было бы лучше, если бы ты подарил эту машину Сандро Туреладзе...
- Кому?! - Годердзи, как ужаленный, обернулся к сыну, не в силах скрыть изумления.
— Заведующему отделом просвещения райисполкома,— четко выговаривая каждое слово, невозмутимо пояснил он.
— Это еще почему, разве мы ему что-нибудь задолжали?
ТЫ же видишь, четвертый месяц он меня за нос водит, каждый раз обещает устроить учителем в школу и посмеивается, а когда я говорю ему, до каких же пор мне без работы болтаться, он со своей тупой ухмылочкой отвечает, мол, твоему отцу не в тягость тебя содержать, он от этого не обеднеет, а если малость поднатужится, ничего от него не убудет. То, что ты меня содержишь, это, конечно, присказка, главное, он намекает на то, что тебе следует раскошелиться.
Годердзи стоял, оторопев, и осмысливал слова сына.
Действительно, как ему до сих пор не пришла в голову эта мысль?
Видно, он настолько был уверен в способностях и сноровке Малхаза, в том, что тот без чужой помощи получит все, чего вполне заслуживает, и все свои дела сам уладит, сам со всем справится, что даже не подумал пособить ему, а он, бедняга, оказывается, нуждается в помощи!..
Это была первая просьба Малхаза. Вернее, и просьба и в то же время не просьба, а вроде бы совет, но что совет был уместный и умный — Годердзи смекнул сразу.
Нет, не такая уж овечка Малхаз, он, оказывается, хорошо знает, что к чему в этой жизни. Правда, он не говорлив, слово молвит редко, да зато метко.
— Хорошо, сын мой, - ласково проговорил Годердзи. - как ты хочешь, так я и сделаю, сегодня же отправлю этому прохвосту машину, авось и вправду поможет...
У Годердзи непонятно почему потеплело на сердце.
В ту же ночь «Москвич» кизилового цвета переселился в другой двор, огороженный таким же высоким забором, и переменил своего владельца.
Не прошло и недели после этого «переселения», как Малхаза вызвали в самебское роно и назначили преподавателем истории в первую самебскую школу.
Годердзи даже не предполагал, что сын его окажется таким преданным своему делу, таким работящим и энергичным. Преподавание настолько увлекло его, что он ни о чем другом и не помнил.
Надо сказать, что молодой Зенклишвили обладал на редкость противоречивыми чертами и свойствами характера, что вызывало удивление у каждого, кто его знал.
Трудно было представить, что в одном человеке сочетаются столь противоположные стороны натуры.
Не менее удивительно было, что этот вечно пасмурный, молчаливый, замкнутый парень, склонный к уединению и размышлению, с большой охотой участвует в кутежах, устраиваемых в отчем доме.
Годердзи прекрасно видел, что его сын стремится привлечь к себе внимание Вахтанга Петровича. Во время пиров Малхаз всегда крутился возле секретаря и место за столом выбирал тоже поближе к нему. Но сын тщательно скрывал зто свое тяготение и делал вид, что районное начальство его нисколько не интересует. Он, видимо, и не подозревал, что отец давно все заметил.
Поведение Малхаза крайне удивляло Годердзи, обостряло его подозрительность и настороженность.
«Что ему надо, интересно знать? размышлял он. - И отчего он не говорит мне, если ему что-то нужно, ведь мне проще будет это сделать?»
После своего странного открытия Годердзи еще более усилил тайное наблюдение за «единственным наследником» (как шутливо называл Малхаза), который так не походил на своих деревенских сверстников и мечты и стремления которого отец никак не мог постичь. Поэтому, где бы Годердзи ни находился и чем бы ни был занят, один глаз и одно ухо его были прикованы к сыну.
Интерес к деревне у Малхаза все более и более усиливался, вероятно, еще и потому, что он не смог закрепиться в городе.
Правда, он с отличием окончил университет, однако с поступлением в аспирантуру дело не выгорело: в первый год он сдавал не по специальности, и ему предпочли другого, по профилю.
Так разбилась его главная мечта.
После того он пытался устроиться лаборантом на кафедру истории, но и тут его постигла неудача вакантное место заняла профессорская дочка. Теперь все надежды на устройство в аспирантуру он перенес на следующий год.
И вот как раз в ту пору он познакомился с Вахтангом Петровичем.
В один из приездов в Самеба (тогда Малхаз служил переводчиком в министерстве) в новом отцовском доме его встретила веселая хмельная компания.
Гости шумно приветствовали единственного продолжателя славного рода Зенклишвили, и Вахтанг Петрович (который в тот раз, как, впрочем, и всегда, был тамадой) так стал его расхваливать и возносить, что, с одной стороны, невероятно растрогал отца, а с другой - еще более подогрел щекотавшую сына гордость.
Тот вечер и по сей день не стерся в памяти Годердзи. Он сидел, слушал и ушам своим не верил: вот, оказывается, как здорово играет на гитаре его сын, как замечательно поет! Вот это да!
Когда Малхаз кончил петь, гости в полнейшем восторге взахлеб стали хвалить его, целовали, поднимали тосты в его честь, крича во всю глотку «зкстра! экстра!..».
Вахтанга Петровича Малхаз видел и раньше. Первый раз это было тогда, когда отец, в ознаменование окончания им университета, закатил грандиозный КУТЕЖ и вместе С другими знатными людьми Самеба пригласил и Вахтанга Петровича.
В тот первый раз Малхаз НЕ проявил особого интереса к Вахтангу Петровичу, напротив, ОТНЕССЯ К нему с какой-то враждебной иронией и вообще ВЕЛ СЕБЯ вызывающе: переманил и усадил рядом с собой кокетливую и смазливую учительницу Марику, даму сердца Вахтанга Петровича, и ВЕСЬ ВЕЧЕР открыто ухаживал за НЕЙ.
Казалось, Малхаз стремился публично поиздеваться над первым секретарем.
Вахтанг Петрович, надо отдать ему ДОЛЖНОЕ, был ЧЕЛОВЕКОМ тактичным и старался делать вид, что НИЧЕГО НЕ замечает, но временами с тайным беспокойством поглядывал на ОЖИВЛЕННО воркующую пару. Он ХОТЕЛ встретиться глазами с Марикой и взглядом приказать еЙ вернуться к нему.
Однако упорное ухаживание Малхаза увлекло и Марику. Возможно, ей просто хотелось раззадорить секретаря: известно ведь, что женщина всегда рада пробудить ревность мужчины, который ей небезразличен. А возможно, у засидевшейся в девицах подруги секретаря зародились и иные соображения: ведь Малхаз был завидным женихом, а Вахтанг Петрович при всех его достоинствах мог оставаться только любовником.
Первый секретарь ничем не проявлял, что он оскорблен. Он продолжал вести стол с присущими ему блеском и удалью.
Каждый тост тамада произносил, поднимаясь на ноги, и говорил так витиевато и так долго, что за это время можно было успеть выспаться. При этом он не сводил глаз с флиртующей пары. Иной раз он поглядывал на них с такой улыбкой, будто хотел сказать: «Эй, Малхаз, желторотый слюнтяй, ты мне совершенно не опасен! Эта госпожа, сколько бы она ни кокетничала с тобой, все равно спать пойдет со мной, а тебя оставит с носом. Женщина силу любит. У меня есть именно та сила, которой не хватает тебе, потому что ты пока — малосольный огурчик и ничего больше. Птенец, знаешь ли ты, с кем тягаешься?..»
С крамольной пары не сводил глаз и Годердзи.
У него сердце лопалось от злости, и единственное, чего он жаждал, это вскочить, схватить своего оболтуса сына за шиворот, встряхнуть его, как мешок, и швырнуть куда-нибудь в угол, а эту Марику, учителку, сперва оттаскать за патлы, потом спустить кувырком с лестницы и вслед обложить ее своим знаменитым, на изумление крепким шестиэтажным матом.
«Неужто на свете женщины перевелись, что этот паскудник за чужой шлюхой увивается? — в бешенстве думал Годердзи.— Ишь, обнаглел-то как, на избранницу первого секретаря полез! Или он думает, что это ему простится? Ты, братец, укатишь в Тбилиси, а все шишки на меня посыплются!»
Но неожиданно начавшийся «роман» оборвался так же неожиданно.
Посреди всеобщего веселья Малхаз куда-то испарился, бросив разгоряченную вином Марику на попечение подвыпивших сотрапезников.
Марика сперва загрустила и потухла, но потом, слегка поколебавшись, встала и без лишних церемоний подсела обратно к тамаде.
Все воочию увидели, что Вахтангу Петровичу это доставило явное удовольствие.
Непонятное исчезновение сына окончательно разъярило Годердзи. Он и сам не ожидал, что бесславное бегство Малхаза с «поля битвы» так заденет его за живое. Честно говоря, этому бесславному бегству сына он предпочел бы обрести в лице секретаря ярого врага. Оказывается, иной раз гордыня превыше всякой выгоды!..
«Сукин ты сын,— думал Годердзи,— куда же ты лез, ежели сил не имел? Куда тыркался, как слепой щенок? А теперь получи лось, что и этот человек зло затаил, и ты сам ничего не добился, с полдороги сбежал!.. Ну и счастье же у меня! Ежели ты во всем такой размазня, одна ученость тебе не поможет, дурень несчастный!..»
Ко второй встрече сына с Вахтангом Петровичем Годердзи готовился с волнением и беспокойством, опасался, как бы секретарь не попомнил былой обиды. Новая стычка, возможно, окончательно бы развела их в стороны и сделала бы непримиримыми врагами.
Но первое же слово тамады сразу его успокоило. Не зря, видно, считался Вахтанг Петрович многоопытным прозорливым человеком. Он так расхвалил подоспевшего к застолью Малхаза, что стоявшая под дверью Малало то и дело утирала слезы концом своей новой, модной шали.
В тот вечер Малхаз вел себя совершенно по-другому: засматривал секретарю в глаза, не упускал возможности с ним заговорить. Когда Петрович провозгласил тост за него, Малхаз в подобающий момент встал, подошел к нему с полным бокалом в руках и с превеликой почтительностью возблагодарил за честь.
Бежико Цквитинидзе, сидевший близ секретаря, потеснил гостей, освободил место и усадил Малхаза рядом с Вахтангом Петровичем.
Секретарь и Малхаз тотчас завязали оживленную беседу. К радости Годердзи, они так расщебетались, казалось, закадычные друзья встретились после долгой разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61