Какола воздел кверху указательный палец и сидел так некоторое время, потом тем же пальцем постучал по груди Годердзи,— ровно палкой постукал,— и, придвинув к нему свое суровое лицо, буравя его глаза пронзительными своими глазами, медленно проговорил:
— На эти деньги быков купи, а землю с уплатой четвертинки за урожай я тебе раздобуду и поручителем за тебя стану. А хочешь — к нашему Нико подайся, пусть он тебя в плотовщики возьмет. Артель у него, лес из Боржоми в Мцхета сплавляет. За эти деньги он примет тебя в долю, и ты живо на ноги встанешь. Теперь, братец ты мой, заработать деньги можно либо на земле, либо на воде. Торговлей тоже можно, но тебе за это дело лучше не браться. Ежели судьба в торговле тебе подсобит и ты, паче чаяния, преуспеешь,— пропадешь, честь-совесть свою загубишь. А я такого человека в зятья не приму. Понял? Ежели не выпадет тебе там удачи — и вовсе прогоришь, а этого тебе я тоже не желаю.
...Вот как оно было, вот с чего оно и началось. С той поры Годердзи Зенклишвили все вверх да вверх взлетал. Крепко в гору пошел.
Какола выполнил обещанное. Определил Годердзи к своему двоюродному брату Нико плотовщиком.
Плотовщикам по сердцу пришелся молодец — рослый, плечи — косая сажень, сила богатырская так и хлещет, а нрав спокойный, тихий. Он так быстро научился орудовать шестом, такое обнаружил чутье к воде, что за короткое время весь путь от Боржоми до Мцхета наизусть выучил, каждую излучину Куры помнил, где какой водоворот и где стремнины, где мель, где порог, где омут — все знал.
Знал реку и чувствовал ее настолько, что и в разгул вешних паводков не боялся плоты сплавлять. Достаточно было двух-трех взмахов шеста в его сильных руках, чтобы подогнать плот к нужному берегу.
Кура — великая чаровница.
Она так околдует, приворожит человека, что жить он без нее не сможет. С Годердзи именно это и случилось: безудержная и мощная в своем вечном стремлении, река завладела им безраздельно, он уже и не мыслил, как можно поселиться в деревне и изо дня в день ковырять землю. Даже образ Малало потускнел в его воображении.
И вправду, что может сравниться с упругой живительной волной Куры, с ее берегами, то отлогими, зелеными, то крутыми, скалистыми, каких-то фантастических оттенков и форм; с ее широкими песчаными либо каменистыми отмелями, с внезапно открывающимися из-за поворота островами с купами деревьев...
Неповторимы вечера на Куре, когда воды ее, поблескивая серебром в лунных лучах, движутся и словно не движутся и мнятся сказочной дорогой в обетованные края...
И стала она такой дорогой для Годердзи —- дорогой в совершенно иной мир, полный опасностей, азарта и смертельного риска.
Кто бы мог предположить, что в этом деревенском богатыре, внешне таком спокойном, даже застенчивом, таится столько необузданной страсти и удали и столь сильна тяга ко всему необыденному, отличному от того, к чему он привык, что видел, слышал, пережил до сих пор!..
Артель, в которую его приняли по ручательству Каколы, скупала лес в Боржомском ущелье у князей Авалишвили и Сумба-ташвили и сплавляла его в Мцхета и Тбилиси.
Лесосплав совершенно поглотил Годердзи. Ремесло это было очень опасным, но и очень прибыльным. К тому же имело оно свою притягательную силу, прелесть и красоту.
Годердзи навсегда полюбил лунные ночи на Куре...
Сидишь на медленно плывущем плоту, связанном из огромных еловых бревен, перед ярко горящим костром, попиваешь терпкое красное самебское вино, с бульканьем льющееся из бурдюка, а на вертеле шипит сочный шашлык, и к сияющему ночному небу возносится звучная «метивури» — старинная песня плотогонов...
А уж свежей рыбы у них всегда было вдоволь. К плоту прикрепляли годори — плетенную из ивняка конусообразную корзину, и пока плыли от красивейшего авалишвилевского Ликани до сумбаташвилевских угодий в Ташискари, корзина до краев заполнялась курной рыбой — мурцой, лурджей, цимори и немсицверой.
И к вину Годердзи пристрастился там, да так, что ежели случалось за день ни разу не выпить, настроение у него портилось: печаль овладевала им и какое-то глухое беспокойство.
Среди плотогонов приобрел он много друзей-приятелей, таких же беспечных, щедрых и разудалых парней, как сам.
Незаметно пробежал целый год — тысяча девятьсот восемнадцатый,— не менее бурный и беспокойный, чем предыдущий, хотя Годердзи так и не почувствовал их особенности. Для него дни текли мирно и безоблачно. Порой ему казалось, что так оно и будет всегда, что жизнь его уже не изменит своего русла. Только вот на Малало он женится, скопит денег для ведения зажиточного хозяйства и женится...
Однако Годердзи предполагал, а господь бог располагал...
В один прекрасный день в Карели, возле духана Калмахелидзе, что у самого причала, где обычно собирались на сговор и беседы плотогоны, перед Годердзи неожиданно возник разгневанный Какола и наговорил ему рокочущим своим басом такие слова, что парень сразу весь обмяк, точно тряпичный, и, обливаясь холодным потом, глядел на него покорными глазами.
И началась новая жизнь Годердзи Зенклишвили...
В мае тысяча девятьсот девятнадцатого они с Малало поженились. К ее приданому он добавил накопленные за время работы деньги и выстроил на берегу Куры, где некогда стояла отцовская хибара с глинобитной плоской крышей, а потом двухкомнатный вдовий домик, небольшой, но ладный кирпичный дом с широким синим балконом и подвалом.
А времена тогда были тяжелые. Сперва с горем пополам пережили мировую войну; потом кругом стали кричать «революция», мол, «революция», да и свергли царя. Как только до самебского дворянства и богачей дошел слух о свержении самодержца всея Руси, они, словно сговорившись, все до единого сбежали в город.
Потом пришли меньшевики, но жизнь не стала от этого лучше; деньги потеряли силу, продукты исчезли, народ изголодался.
Однако Годердзи и Малало, ставши едины плотью и духом, не страдали от всего этого: любовь помогала им преодолевать, невзгоды и лишения.
Их маленькая семья оказалась крепкой и дружной. Жили они в мире и согласии, таких любящих, преданных друг другу супругов не сыскать было во всем селе.
Время от времени к ним наведывались братья Малало. Интересовались зятем, его нравом, поведением. И в такие дни далеко вокруг разносился по-прежнему звучный, но уже с легкой сипотцой голос Годердзи.
А самому Годердзи в эти минуты казалось, что он все еще там,
на плоту, это еще более воодушевляло его, и он кутил с былым азартом и пылом.
Но чем дальше, тем чаще вкрадывалась печаль в сердце Годердзи. Особенно чувствовал он это, когда в гости приходили теща с тестем.
Озабоченная Дареджан уединялась с дочерью, уводила ее на огород или в укромный уголок сада, подальше с глаз Каколы и Годердзи, и начинала нескончаемый, нудный допрос, все хотела выискать причину, почему Малало не беременеет.
Давала советы.
Ныла и роптала на создателя.
Утирала слезы платочком, горестно качала головой.
И то правда, прошло вот уже более полутора лет, а прибавления в семье Зенклишвили все не было, и родители Малало никак не могли разгадать, чья в том вина, их широкобедрой полногрудой дочери или богатыря зятя.
«Кабы знать, наша бесплодна или этот буйвол лупоглазый?» — каждый раз на сон грядущий вопрошала Дареджан мужа, и хотя тот, как правило, на ее вопрос отвечал протяжным храпом, Дареджан так на него наступала, будто Какола и был во всем виноват. «Как же их лечить, если я не буду причину знать?» — кипятилась Дареджан и сопровождала свой монолог негодующим пинком в спину главы семейства.
Всякий раз после визита родителей и матушкиного допроса Малало плакала навзрыд и убегала к соседям. Вот когда жизнь не мила становилась Годердзи, вот когда он видеть никого не хотел. Он шел на Куру, бродил по берегу и, дойдя до Бериклдэ — Старой скалы, усаживался на крутом обрыве, что над водоворотом, и предавался воспоминаниям.
Перед глазами всплывали знакомые картины: поросшие хвойным лесом горы Боржомского ущелья, караваны белых облаков на лазурном небе, зеленоватая Кура в каменистых берегах со своими прибрежными рощами, колышущийся на волнах плот, посреди плота — костер и треножник на нем, а на треножнике — закопченный медный котел, в котором варятся только что наловленные мурца и цимори...
Не выдерживал этого видения Зенклишвили, глухо вскрикнув что-то невнятное, вскакивал, как умалишенный, срывая с себя одежду, и головой вниз бросался в воду.
Вынырнув где-то далеко, он стремительно плыл вниз по течению вдоль берега до самого Урбниси. Оттуда возвращался обратно пешком, шел неспешно по-над самой водой в белых исподних, стянутых на талии и щиколотках белыми же шнурками, и, взойдя на обрыв, снова вниз головой бросался в воду и снова плыл...
Мощная волна Куры — бодрящая, освежающая, умиротворяла его мятущийся дух, развеивала тоску и дарила таким блаженством, что он забывал обо всем на свете.
Окунувшись в животворную купель Куры, он готов был начать сначала свою не такую уж плохую, но и не ахти какую радостную жизнь.
Однако счастливые часы выпадали лишь в воскресные дни, да и то не всегда. Все остальное время он вместе с тестем и шуринами работал на земле: ходил за плугом, сеял, жал, косил, молотил — и так, казалось ему тогда, без конца...
Годердзи никому в том не признавался, но землепашество он ненавидел. Только и мечтал о том, как бы избавиться от этой постылой работы.
Душой он тянулся к Куре. К ней он был привязан всем своим существом. Кура была для него землей обетованной, его заветной, его мечтой.
И однажды Годердзи не выдержал, покаялся тестю в своем грехе: ненавижу, мол, землю, отпусти ты меня обратно на Куру.
Спокойно, невозмутимо выслушал исповедь зятя Какола. Умудренный опытом житейским, старик и сам догадывался о состоянии зятя, но следовал своему правилу — никогда первым не начинать тяжелый разговор. Внешне он был спокоен, только одно выдавало его волнение: энергичнее, чем обычно, крутил он свой длинный седой ус.
Выслушал зятя со вниманием, а потом и сам открылся ему:
— Знаю я, какой огонь тебя снедает, только не отпущу тебя больше на Куру, нет, не могу, и не проси. Но вот что: поставлю я тебе маленькую лесопилку на берегу. Друзей-приятелей плотогонов у тебя хватает, пускай поставляют бревна, а ты распиливай. Дело это прибыльное, к тому же ты и возле своей Куры будешь находиться, и за семьей присмотришь.
Мудрый человек был покойник.
Да разве жизнь даст тебе завершить дело, как сам задумал, свою волю до конца довести?
Как-то поздней осенью в Самеба объявился чудом уцелевший от выстрелов Цолака, как говорится, воскресший из мертвых Сосо Магалашвили. Объявился и перво-наперво Годердзи спросил. Когда гвардейцы привели Зенклишвили к меньшевистскому эмиссару, Магалашвили, заметно постаревший, уже не в чохе, а в английском френче табачного цвета, без погон, но с Георгиевским крестом в петлице, поднялся ему навстречу, подал руку, осведомился о здоровье и повел задушевную беседу. Узнав, что детей у Годердзи нет, с сожалением сказал:
— Жаль, жаль, был бы у тебя ребенок, я б его окрестил и породнились бы мы с тобой.
Потом он уединился с Годердзи и завел речь о судьбе независимой Грузинской республики. И так все нарисовал, что, казалось, будущее родной страны возложено именно на его плечи, и что если кто-либо может быть ему подмогой в исполнении святого долга, то только самебцы, и в первую очередь — Годердзи Зенклишвили. Наконец, решив, что собеседник обработан как следует, он категорически заявил:
— Такие патриоты, как ты, должны находиться в Грузинской гвардии,— и, не дожидаясь ответа, внес его фамилию в список призывников. Потом горячо поздравил, трижды облобызал и приказал секретарю принести шампанского, не простого вина, а именно шампанского, которого Годердзи до этого и в глаза не видал.
Когда возбужденный непривычным напитком и всем происходящим Годердзи спускался по парадной лестнице роскошного особняка, принадлежавшего в недалеком прошлом управителю Сацициано, князю Давиду Кирилловичу, он услышал слова (вероятно, намеренно громко сказанные), от которых сердце у него екнуло: «Видать, не все ладно у меньшевиков, коли князь Магалашвили с бывшим своим курьером, вчерашним голодранцем, шампанское распивает».
Настроение у Годердзи и вовсе испортилось после встречи и беседы с тестем.
Узнав, каким манером записали зятя в Грузинскую гвардию, Какола рассвирепел, всякую власть над собой потерял. Куда только подевались его степенность и солидность! Бывший староста от бешенства бегал взад-вперед по комнате, орал, брызгал слюной:
— Дьявол их побери, и одних, и других, и этих, и тех! И самодержавие, и меньшевиков, и большевиков, будь они все трижды прокляты вместе со всякими временными правительствами! — гремел Какола.— Мы — крестьяне, наше дело — земля! Не лезь ты в их свару, чтоб они провалились все к чертям, и одни, и другие, и третьи!
Но уже было поздно: Годердзи Зенклишвили чуть не силком увезли в Тбилиси, поместили в Сабурталинские казармы и начали обучать артиллерийскому делу.
Муштровали недолго, но рьяно. Ни днем, ни ночью покоя не было. Спали стоя, как лошади.
Промчались, пронеслись галопом дни учебы на батарее артиллерийского дивизиона Грузинской гвардии. Присвоили Годердзи звание младшего командира и отправили его на фронт, воевать с турками.
Видно, сам бог хранил богатыря самебца — пуля его даже не царапнула.
В полной сумятице и неразберихе наступил февраль 1921 года.
Артиллерийская часть, в которой служил Годердзи, целиком перешла на сторону Советской власти, и Годердзи Зенклишвили стал бойцом Красной Армии. Надели ему на голову буденовку, произвели во взводные командиры, предложили отправить на учебу в Тбилиси во вновь организованную школу красных командиров.
Но не хотел Годердзи никакой учебы, домой рвался
Там ждала его Малало
Там шумела Кура.
Там его фруктовый сад, заложенный несколько лет тому назад на бывшей пустоши, этим летом должен был дать первый урожай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61