Как же я смогу каждый день одолевать тридцать с лишним километров?
— Мы поможем вам приобрести машину, и будете на ней ездить. Я думаю, такому человеку, как вы, работавшему всю свою жизнь, не обремененному большой семьей, нетрудно будет купить «Жигули», а шофера будете оплачивать за счет своего же штата...— Председатель щурился в чуть лукавой улыбке.
— Хорошо, я согласен,— улыбнувшись в ответ, сказал Годердзи.
И опять побежали страдные дни... Дни, полные труда, заботы, беспокойства. Гораздо более тяжелые, чем бывали когда-то: теперь у Годердзи не было того прежнего здоровья, тех прежних сил и чертовской выносливости... Ему было за семьдесят, и его беспокоило сердце, стоило ему устать, и оно давало о себе знать — начинало колоть, болело, одышка затрудняла дыхание...
«Человеку моего возраста давно следовало бы отложить в сторону лук и стрелы — отойти от дел, сидеть у камелька и рассказывать внукам сказки. А я таскаюсь вверх и вниз и пытаюсь наладить кирпичный завод!.. Кто меня неволит, интересно, и для чего, для кого я стараюсь?.. Ведь как только я налажу это дело, вернее всего, на мое место пришлют другого, а меня пинком вышвырнут оттуда, либо заткнут куда-нибудь подальше, либо просто на пенсию спровадят... Да я бы и сейчас отвертелся от этого, но опять же для мальчика стараюсь, ведь если я сейчас на пенсию выйду, скажут — прогнали, мол, и еще сильнее меня прижмут, и мальчика тоже... насядут на него... Теперь же, как ни говори, а считается, что я на другую работу переведен, и особенно давить не будут»,— думал он всякий день, утомленный, возвращаясь из Блисдзири в Самеба.
Самое трудное было — эта дорога!
Поднимался он до свету, чтобы поспеть к началу работы. Выходил сперва на шоссе, ведущее из Самеба в Згудэри, там «голосовал» и на попутке доезжал до поворота на Блисдзири. А оттуда уже пешком шел по едва различимой тропинке, одолевал два крутых холма, потом небольшой, но очень густой лес и наконец добирался до заросшей колючим кустарником горы, у подножия которой лениво копошились два-три рабочих — строили сушилку для кирпича.
Возвращение домой было еще тяжелее. Обычно в пути его застигала темнота. Вечерами машины ходили редко, и не раз приходилось ему пешком возвращаться в Самеба. А от стройки до его дома оказалось все семнадцать километров, семнадцать километров разбитой, ухабистой, безлюдной дороги...
Здесь, на открытых просторах, часто гуляли сильные ветры. В холодную пору при встречном ветре ему так обмораживало лицо, что ни ушей, ни носа он не чувствовал.
Месяца не прошло, как Годердзи начал работать в Блисдзири, а щеки у него стали пунцовыми, словно огнем обожгло, глаза воспалились и постоянно слезились.
— Слушай, брось ты эту проклятую работу, пока она тебя вконец не извела, видишь ведь, не работа — каторга окаянная, каторга! — пилила его Малало, но Годердзи упрямо стоял на своем.
— Вот запущу завод, а потом, когда дело налажу и смогу другому передать, пусть себе голову ломают, пусть на своей шкуре испытают, каково это, узнают почем фунт лиха...
С тех пор как Малхаза перевели в исполком, а Годердзи назначили директором кирпичного завода, отец с сыном виделись так редко и кратковременно, что обоим было не до бесед.
Да и каждый из них избегал беседы, хотя в глубине души и желал того.
По утрам, перед уходом на работу, Годердзи входил в комнату сына, якобы для того, чтобы проверить, как нагреваются радиаторы, щупал их рукой, удостоверяясь, горячи ли, и как бы между прочим, походя, говорил:
— Поменьше пей, мальчик, поменьше, пропадешь ни за что, смотри, будь осторожен, ты сейчас на такой работе, захоти они, в любой момент тебя сковырнут. С головой надо быть, знаешь ведь, врагов и у тебя, и у меня хоть отбавляй... этого не надо бояться, но и зарываться не надо. То, что тебя понизили, ничего. Не думаешь ли ты, что твой путь завершен? Нет, сын мой, тебя еще много хорошего ждет. Осторожным надо быть, осмотрительны чтобы ничего тебе не подстроили... Они, будь они неладны, знаешь какой безжалостный народ, пусть мой и твой враг им в руки попадется, охо-хо-хо!..
Малхаз не отвечал. Притворялся спящим. Трудно было ему остаться с отцом один на один.
Беспокойство Годердзи было далеко небезосновательным. В последнее время Малхаз слишком уж пристрастился к вину.
Дня не проходило, чтобы он не вернулся домой выпившим. Иной раз приходил до того упившись, что и раздеться не мог, прямо в одежде валился на постель. Малало на цыпочках входила следом, разувала бедняжку-сына, расстегивала воротничок, снимала галстук,— упаси бог, не удушился бы спьяну.
Она всеми силами старалась скрыть от мужа пьянство сына, но разве от Годердзи могло что-нибудь укрыться? По утрам, когда он заходил к сыну, ему так и шибал в нос винный дух — будто в давильню входил, не в комнату. А у Малало иной раз даже голова начинала кружиться и спирало дыхание.
Это обстоятельство не на шутку заботило Годердзи. У него ведь обо всем были свои понятия, свои представления: «Здоровый человек, сколько бы он ни выпил, не должен такой винный дух испускать,— размышлял удрученный отец,— видать, здоровье у него пошатнулось, желудок подкачал... Эх, рано, рано он истрепался, бедняга. Так бывает, когда человек за славой да за именем погонится... от жадности все, от алчности, она и покоя нас лишает, как ржа, съедает все другие желания и стремления...»
И еще одно заботило Годердзи. Внимательный и наблюдательный отец не мог не заметить, а потом и узнать, что в исполкоме у Малхаза завелись какие-то подозрительные друзья-приятели. Часто они всей компанией куда-то исчезали. Правда, в ресторане их никто не видал, но тем хуже: ясно было, что Малхаз нашел какие-то норы.
Годердзи из старого опыта хорошо знал, что в исполкоме и взятки были в ходу. А устоит ли зампред перед этим искушением? Может, он теперь на все рукой махнул и только за деньгами гоняется?
Тяжело, ой как тяжело быть отцом такого вот взрослого сына!
Огорчений и неприятностей у Годердзи становилось все больше и больше.
Сначала его вконец доконали прокурор и народный контроль. Дня не проходило, чтобы они не напоминали ему о себе. То и дело заставляли писать объяснительные записки. Едва он приносил одну, тотчас требовали другую... За всю свою жизнь не приходилось ему столько писать!
В последнее время он стал помногу читать газеты. Чтение газет вошло у него в привычку. Каждую газету разворачивал с таким волнением и трепетом, словно ожидал там увидеть свидетельство своих неблаговидных поступков и стремился как можно быстрее прочесть это сам.
В ту же пору произошло нечто такое, что не только потрясло и заставило горько задуматься и без того удрученного обрушившимися на него бедами Годердзи, но и совершенно в ином свете представило ему единственного сына.
В один из вечеров к нему явился Исак.
В первое время после смещения Вахтанга Петровича Исак все еще продолжал работать на базе. Теперь там был, понятно, новый управляющий, которого Исак поминал только с проклятиями.
Годердзи на протяжении долгих лет так привык к постоянному общению с Исаком, что порой его охватывало неудержимое желание повидаться со своим злоязычным сотрудником и сотоварищем.
И когда Исак бесшумно, как умел он один, возник на пороге спальни Годердзи и остановился перед растянувшимся на тахте бывшим своим шефом, Годердзи откровенно обрадовался его появлению. «Немного отвлекусь,— подумал он,— узнаю новости, заодно и совета спрошу». Главный бухгалтер базы, как известно, был человеком умным и дальновидным. Однако Исак выглядел не только взволнованным, но и растерянным.
— Ты что, израильтянин или магометанин, отчего шапку не снимаешь, в дом ведь вошел, не на склад! И пальто сбрось,— полушутя полусердито обратился Годердзи к гостю и приподнялся на тахте.— У меня, дорогой мой Исак, в последнее время ноги стали болеть, так что ты не обижайся, я лежа буду с тобой разговаривать.
— Пустяки, дорогой начальник, что ты! Если хочешь, вверх ногами стой, я ведь поговорить с тобой пришел, мне не на ноги твои смотреть, а на лицо.
— Сядь туда вон, подальше, чесноком от тебя разит.
— Ого, ты это с каких же пор таким нежным стал? Разве запах чеснока — дурной запах?
— Дурной или хороший, не хочу его слышать, вот и все!
— Дорогой начальник, очень у меня к тебе конфиденциальное дело.
— Ты брось мне тут иностранными словами щеголять, говори нормально, по-грузински, и дурака не валяй! Тоже мне, кон-фи-ден-циально!..
— Дорогой начальник, важные новости должен я тебе сообщить, но — совершенно секретно! В одно ухо впусти, в другое выпусти, чтоб никому ни гугу!..
— Ладно уж, валяй!..
— Дело это касается твоего сына и дочки Вахтанга Петровича... У Годердзи зашлось сердце при упоминании о сыне и кровь метнулась в голову.
— Ты ведь знаешь, как я вас обоих люблю, уважаю,— воздевая руки, продолжал Исак,— потому я должен сказать правду...
— Не скажешь — как пришел, так ни с чем и уйдешь, еще и пинок под зад схлопочешь,— попробовал пошутить Годердзи, а у самого в висках стучало.
Вероятно, произошло что-то очень значительное. Но что?!
— Не обижайся, если я твоего парня немного покритикую. Когда справедливость потребует, я и той женщины не пощажу. Правду-матку в глаза резать надо, а как же! Так вот, дорогой начальник, оказывается, твой парень втихомолку следил за Петровичевой дочкой. Видать, не имела она у него полного доверия, потому и следил. Что ж, женщина на то и женщина, что ей доверять нельзя. Да, и вот, оказывается, прознал твой сынок, что Лика с одним молодым парнем любовь крутит. Он, видишь ли, сын какого-то известного профессора и сам тоже профессор, в мединституте... Представь себе, они, оказывается, тайком встречались на чьей-то квартире. У этого баламута, оказывается, и жена есть, говорят, хорошая женщина, с ней он разводиться не собирается и от Лики не отстает. А она, Лика то есть, видать, втюрилась в этого мерзавца, потому тоже с ним не расстается! Такая вот история интересная получилась...
— Эхе-хе, поди теперь и говори, что Годердзи Зенклишвили глупый человек, ничего в людях не смыслит! Чуяло мое сердце, клянусь духом отца, чуяло, что эта девчонка не чистой воды...
— Да разве ж при такой мамочке может быть иначе! Ой, чтоб они обе в землю легли, обе! — раздалось из-за закрытой двери.
— Не волнуйся, это моя Малало,— успокоил Годердзи всполошившегося Исака.— Ты же знаешь, от женщины ничего не укроется. Да пусть слушает, бог с ней, в конце концов, родная мать, верно ведь? — примирительно вопросил он вскочившего с перепугу Дандлишвили и махнул ему рукой: — Садись, успокойся и продолжай.
Исак молча стал умоляюще жестикулировать — дескать, Малало чтоб меня не выдала.
— Не бойся,— скривился в красноречивой гримасе Годердзи,— из нее слова клещами никто не вытянет, не зря она дочь Каколы.
Годердзи давно привык, что жена подслушивала все его разговоры.
Этот метод узнавания секретов ни ему, ни ей не казался зазорным. Потому-то в зенклишвилевском доме ни одна дверь плотно не закрывалась. То муж подслушивал сплетни жениных товарок, то жена подслушивала беседы мужа с его гостями, а то оба они наблюдали и подсматривали за Малхазом. Все это даже вносило какое-то приятное разнообразие в замкнутую жизнь семьи. Ведь, несмотря на пышные кутежи и застолья, которые время от времени устраивались у Зенклишвили, дом их оставался закрытым. Друзей у них все-таки не было.
Годердзи отлично видел, что он отошел и от своих родственников, и от соседей, и к тем, высокопоставленным, тоже не пристал.
Ни они не приняли Зенклишвили, ни Зенклишвили их не приняли. Так вот и жили супруги, меж небом и землей зависли, и от ворон отстали, и к павам не пристали.
— ...Когда женщина брюки напялит и ляжки свои напоказ выставит, когда начнет брови выдергивать и щеки малевать, да еще табачищем вонять и водку хлестать что твой мужик, добра от нее не жди. Разве такая одним мужчиной удовольствуется? Ой, чтобы их землей засыпало, землей! Чтобы они в один день ноги вытянули! Пусть их господь бог накажет за то, что они моего мальчика с пути сбили!..
Годердзи видеть-то не видел через дверь, но мог бы голову под заклад отдать, что, извергая эти проклятия, Малало посылала в адрес Вахтанга Петровича характерный простонародный жест, означающий глубочайшее пренебрежение и презрение и еще разные, смотря по обстоятельствам, чувства, и воздевала очи горе, — дескать, «господи, поглядеть бы мне, как ты их накажешь!..».
Исак растерялся. Молчал, не зная, продолжать ли ему свой рассказ или нет. Никак он не предполагал, что Малало подслушивает, уверен был, что они одни, и на тебе!..
— Женщина, дай нам поговорить, отойди от этих дверей, займись своим делом!..
— Пожалуйста, вот, я ухожу, можно подумать, я без вас этого не узнаю! Ты погоди, я получше вас буду все знать!
Малало зашаркала чустами и хлопнула выходящей в галерею дверью. Но Годердзи мог поклясться, что его любопытная супруга снова стояла под дверью. Он знал, что, едва выйдя в галерею, она тотчас бесшумно вошла обратно через другую дверь и продолжала подслушивать.
Исак минуту-другую сидел, не дыша и прислушиваясь. Убедившись, что Малало ушла, он тихонько продолжал, вытянув шею:
— Сынок твой оказался настоящим разведчиком.— Исак так произнес эту фразу, что не понять было, порицает он Малхаза или одобряет.— Ты знаешь, что он сделал? Он познакомился с одной лаборанткой с Ликиной кафедры, втерся к ней в доверие, подружился. Известно, женщина женщине первый враг, и лаборантка эта все как на духу выложила Малхазу, ничего не упустила.
Тогда твой сынок устроил засаду там, где влюбленные встречались. Нет, ты мне скажи: он ли не разведчик? И в самый тот час, когда молодой профессор и Петровичева дочка друг с другом миловались, твой Малхаз ворвался в комнату и застукал их на месте преступления, так, в чем мама родила, и застиг обоих... Нет, ты скажи, надо ведь все так устроить, а? И рассчитать надо! Нет, брат, он настоящий разведчик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61