Да... значит, ворвался да и отдубасил как следует своего обидчика, и распрекрасной Лике пара-другая оплеух досталась. А сам хлопнул дверью и ушел. Потом позвонил Вахтангу Петровичу по телефону, я, мол, на твоей дочери не женюсь, так и так оно все было. Если не веришь, вот тебе их адресок, пойди и на месте узнай.
Вахтанг Петрович сам-то не пошел, а жену послал-таки, и жена его вправду все как есть узнала...
— Жена, тоже мне, будто жена чем-нибудь лучше его потаскухи дочери,— раздался из-за двери голос.
Исак подскочил как ужаленный.
— Слушай, она опять там! — с укором обратился он к Годердзи.
— Садись, садись, ее сейчас палкой оттуда не прогонишь,— успокоил гостя Зенклишвили.
— Ну вот, теперь Вахтанг Петрович меня послом к тебе отправил...
— Если и ты не такой же разбойник, зачем от этого скаженного послом идешь? — раздалось из-за двери.
— Да ты что говоришь?! Почему я разбойник, человек попросил меня, как не исполнить такую просьбу?
— О том и говорю, что такую просьбу незачем исполнять! — рассердилась хозяйка.
— Малало, ты не слышишь, я велел тебе уйти от дверей и не вмешиваться в мужские разговоры!
— Что значит «не вмешиваться»! Что ж это, ты для меня посторонний? Или Малхаз?
— Дай нам поговорить, черт тебя дери! — заорал потерявший терпение Годердзи и в гневе хватил кулаком по стене.
За дверью воцарилась тишина. Гнева Годердзи и Малало побаивалась.
— Чего ему от меня надо? Зачем тебя послал? — Годердзи устремил на Исака дикие глаза.
— Ежели не хочет, пусть, говорит, не женится, только пусть не позорит... Пусть не разглашает на весь свет, чтобы мои враги не торжествовали и не злорадствовали, я-то для него, кроме хорошего, ничего не делал, ради моего уважения эту мою последнюю просьбу пусть исполнит.
Исак уставился на Годердзи. А Годердзи молчал, видимо, обдумывал услышанное.
За дверью тоже молчали.
— Все, что они на обрученье принесли, все сполна верну, говорит, только пусть не губит дочь, молодая да дурная, соблазнил ее этот мерзавец, говорит. И подарки обручальные верну, будто ничего промеж нас и не было.
В комнате опять наступила тишина.
Годердзи, мрачный, насупленный сидел в любимой позе: упираясь локтями в колени и свесив переплетенные пальцами кисти рук.
— Я со своей стороны тоже это советую,— вкрадчиво продолжал Исак.— Вахтанг Петрович, как бы ни было, все же Вахтанг Петрович! Правда, отсюда его турнули, но все равно, сила за ним большая, это тебе не какая-то мелкая сошка. При желании он и твоему сыну, и тебе порядком навредить может. Ты же знаешь, что такое товарищество. У него кругом друзья-товарищи, они тебя в оборот возьмут, вконец изведут, час своего рождения проклинать станешь.
— Хорошо, я согласен. Пусть вернет залог.
— А за квартиру деньги? Почему они должны прикарманить эти деньги? — взбунтовался голос за дверью.
— Деньги за квартиру? — живо отозвался Исак и, по обыкновению вытянув шею, обернулся к двери так, словно непрошеная собеседница стояла перед ним. — Деньги за квартиру я, говорит, целиком внес в кооператив, не вынуждайте обратно забирать. Мы, говорит, зря потеряем первосортную квартиру, лучше, говорит, немного повремените, дайте мне опомниться, в себя прийти, и я, говорит, верну всю сумму сполна.
Годердзи звука не издавал. За дверью — тоже тишина. Заговорил Исак:
— Поверь ты ему, знаешь ведь, Вахтанг Петрович слово свое держит, он порядочный человек. Такому можно довериться.
— Да, да, как же, порядочный! — нараспев, с издевкой, повторили за дверью.
— Ладно, так и быть. Обожду. В конце концов, если мы уж вовсе не станем доверять друг другу, как жить тогда на этой грешной земле?..
Исак возвращался от Зенклишвили довольный и слегка под хмельком. Он и поручение Вахтанга Петровича выполнил, и Годердзи умиротворил. Мир и согласие во всех случаях лучше скандалов и свар, считал главный бухгалтер.
Не приведи господи, конечно, а то Вахтанг Петрович при желании и бывшего управляющего базой, и главного бухгалтера в два счета в каталажку засадит!.. Он-то ведь все знает! Настрочит кому следует письмишко, анонимное, вестимо, и прости-прощай тихая жизнь! Закрутится чертова карусель, все дела раскопают, на свет божий выволокут, все соки выжмут, все жилы повытягивают, так тебя отделают, что и имя свое позабудешь...
Больше всего предусмотрительный бухгалтер боялся именно такого оборота, и дай бог здоровья Годердзи Зенклишвили, что он сразу смекнул, откуда грозит смертельная опасность. А что Вахтанг Петрович мог своим врагам гибельные «ситуации» подстраивать, Исак Дандлишвили знал лучше всех.
Всякий раз, когда Годердзи казалось, что вот наконец выплыл он из бурного водоворота, именно тогда обрушивались на него либо прокурор и следователь, либо народный контроль со своими ревизорами.
Они выкапывали давным-давно забытые события и факты, чего только не требовали вспомнить: в такое-то время кому ты отдал такие-то стройматериалы, сколько за них получил, где и когда добыл эти материалы да в каком количестве...
И не соображали, что если бы так легко было запомнить все это, к чему тогда он заводил бы бухгалтерию и для чего бы ему нужен был бухгалтер!
Единственное, что вроде бы образовалось и устоялось, это дела Малхаза.
С той поры как Малхаз избавился от назойливой дочки Вахтанга Петровича, он заметно успокоился, повеселел, вернулся к своему привычному размеренному образу жизни. Теперь он не пил, к работе относился со свойственным ему усердием, благодаря чему приобрел доброе имя и на новом месте.
И новое руководство района благожелательно взирало на энергичного и образованного заместителя председателя райсовета, несмотря на то что дела его отца были все так же плохи.
Правда, Малхаз уже не выступал на собраниях и совещаниях с былым апломбом и негативные явления не критиковал более с прежним жаром. После столкновения с урбнисцами он стал более осторожным, более гибким, но тем не менее в Самеба все знали, что Малхаз — активный сторонник борьбы с негативными явлениями, непрестанно проповедующий необходимость их искоренения.
Годердзи остро переживал, что сын, несмотря на некоторую благодатную перемену, продолжал сторониться родителей и дом оставался для него чужим. К тому же возникло одно щекотливое обстоятельство, неприятно удивившее Годердзи.
Именно в ту пору до Малало и Годердзи дошел распространившийся в Самеба слух о том, что Малхаз женится на дочери председателя колхоза, Сандры Эдишерашвили.
Не понравилось это дело Годердзи: дочь Эдишерашвили, как поговаривали, была девица не только бойкая, но и хорошо погулявшая. Правда, Эдишерашвили были люди уважаемые, да и Маринэ — дочка, значит,— собой была хороша, но как ни верти, а все же, верно, не зря говорится, что дыма без огня не бывает...
Но при всем этом Маринэ Эдишерашвили была истинной дочерью Самеба. Каштановые волосы пышной гривой лежали на сильных ее плечах. Белокожее лицо с крупными красивыми чертами освещали большие лучистые медовые глаза. Походка у нее была горделивая, она ходила, чуть склонив голову набок, отчего на шее под подбородком образовывалась небольшая складочка, и эта вот чуть склоненная набок голова и складочка на шее делали ее похожей на птичку.
И хотя она была в том возрасте, когда женщина начинает полнеть, на ее высокую грудь и крутые бедра заглядывались не только молодые неженатые парни, а и у степенных мужчин шеи набок сворачивались.
Она была единственной дочерью и очень балованной. Отец ее, Сандра, чуть не самый известный человек во всем районе, и мать были Героями Социалистического Труда. Жили они зажиточно, в полном достатке.
Почетный человек был Сандра Эдишерашвили. Депутат Верховного Совета республики, Герой Соцтруда, вся грудь в орденах. Месяца не проходило, чтобы про него не писалось в газетах и не говорилось по телевидению.
Маринэ окончила Тбилисскую консерваторию и работала директором самебской музыкальной школы. Она была на два года старше Малхаза, но до сих пор все никак не могла найти подобающего жениха.
Услышав новость, Годердзи только руками развел и со вздохом проговорил:
— Что он творит, этот парень! С одной стороны, я тут в таком положении, с другой — Вахтанг Петрович все еще не переварил эту историю, и сам он тоже еще не знает, как пойдут его дела при новом начальстве, и на тебе, жениться, видите ли, надумал! Как говорится, свет переворачивался, а верблюд продолжал плясать. Так и он, пляшет, словно верблюд, сукин сын!
— Может быть, он потому на ней хочет жениться, что отец у нее влиятельный,— высказала предположение Малало. По всему видно было, что и новая невеста сына пришлась ей не по душе.
Слова Малало запали Годердзи в сердце.
«И правда,— подумал он,— может, именно потому Малхаз и затеял это дело? У него ведь мозги так устроены, что он зря, без своей выгоды, шагу не ступит».
— Послушай, может, ты бы узнала, чего мальчик хочет?
— Думаешь,- так это просто узнать?
— Непросто, знаю, потому тебе и говорю.
Однако, против ожиданий родителей, узнать, чего Малхаз хочет, оказалось не так-то трудно. Вернее, сам он открыл и свое желание, и цель.
Стояла отличная погода.
Небо было ясное и чистое. Ни облачка не омрачало небосвод.
Февраль подходил к концу. Солнце набирало силу. Снег стаял даже в тенистых низинах.
Ветки напитанных влагой деревьев потемнели, готовились к рождению почек.
В небе летали дрозды, рассевшиеся по плетням воробьи чирикали веселее, по-весеннему.
Скотину выпустили из хлевов в загоны. То и дело ревели быки, мычали коровы.
В чистом прозрачном воздухе звуки разносились далеко-далеко. Это тоже было признаком весны.
Где-то тарахтел трактор.
Со станции все еще холодный ветерок доносил свисток маневрового тепловоза.
На кухонный балкон Малало вынесла мангал, разожгла огонь и принялась опаливать свиную голову и ножки для маринада. Маринад этот, так называемый мужужи, был излюбленным кушаньем Годердзи. Бывая на базаре, он никогда не упускал случая купить свиную голову и ножки, если подворачивались, и даже зная, что дома они уже есть, все равно покупал и отсылал с кем-нибудь жене. И на этот раз вот прислал со сторожем.
У ворот раздались громкие голоса, веселый смех. Один голос Малало тотчас признала — это был голос сына. Давно не слышала его Малало таким веселым.
Она даже удивилась, оставила свое занятие, торопливо прошла на большой балкон и глянула оттуда во двор.
Малхаз, оживленный, раскрасневшийся, в пальто нараспашку, чуть не бегом направлялся к дому, увлекая под руку какую-то девушку.
Девушка, рослая и крупная, была без головного убора, в черной меховой шубе тоже нараспашку.
Малало бросились в глаза ее высоченный бюст и толстые колени, выглядывавшие из-под короткого платья. Высокие лакированные сапоги туго обтягивали массивные ноги. А шагала она так широко, что ей бы позавидовал хороший скороход.
«Где он выискал эту кобылу?» — с неудовольствием подумала Малало.
Малхаз, увидев стоявшую на балконе мать, весело окликнул ее:
— Мамочка, пожалуйста, спустись к нам сюда!
— Ой, да как же я спущусь, в шлепанцах-то...
— Нет, нет, не спускайтесь, тетушка Малало! — крикнула тут эта, толстоногая.
— Мамочка, если ты меня любишь!..— Малхаз скорчил точно такую просительную гримасу, как в детстве, и в знак мольбы двумя пальцами оттянул кожу на шее, под подбородком,— если любишь, мамочка!..
— Сейчас, сыночек, сейчас! — всполошилась мать и торопливо зашаркала по лестнице.
Внизу, возле лестницы, держась под руки, стояли ее сын с незнакомой гостьей.
Малхаз казался чуточку ниже нее. Она была крепко сбитая, ширококостая, в теле. Глаза такие же медовые, как и у Малало, и густые волосы тоже, как и у нее. Характерное для самебских женщин белокожее с правильными чертами лицо, на котором сейчас играл румянец. Незнакомка с улыбкой смотрела на Малало, а та от неожиданности так растерялась, что забыла и поприветствовать гостью.
— Мама, неужели ты не узнаешь Маринэ, дочку Сандры? — Малхаз одной рукой обнял мать за талию и заглянул ей в глаза.
— Ой, чтоб я ослепла, и впрямь ведь не узнала! Поди ко мне, дочка, дай мне тебя обнять! Ты так изменилась да так похорошела, куда же узнать, совсем и не узнаешь! — Малало обняла ее, троекратно поцеловала, потом рукой отстранила от себя и пристально на нее поглядела.— Да разве тебя не Лолой звали? — удивленно спросила вдруг она.
— Ага, Лолой, а теперь Маринэ зовут - с легким кокетством Ютветила гостья и громко рассмеялась.
— Это как же? — изумилась Малало.
— Она переменила имя,— пояснил матери Малхаз.
— Я все-таки буду звать тебя Лолой, так уж я привыкла,— заявила Малало.
— Ну что ты, мама,— вмешался Малхаз.— Как ей самой больше нравится, так и называй.
— А чем плохое имя Лола? — не унималась Малало.
— Ах, мама,— Малхаз скривил губы в точности так, как Годердзи,— нельзя же из-за всего спорить? Говорят, зови ее Маринэ, что тебе от этого?
— Не понимаю я, как человек имя меняет! Имя свое до гробовой доски носить надо. Иначе какое же это имя?
— Не обижайся, Маринэ, ты ведь знаешь, как старые люди упрямы,— извинился за мать Малхаз. И, взяв под руку гостью, повел ее вверх по лестнице. На мать и не глянул.
Малало быстро накрыла сладкий стол — подала свою знаменитую каду, медовую халву, хранящийся в опилках виноград, да такой, точно только что из виноградника, и в хрустальном высоком графине — алое тавквери. Подала — и хотела было выйти, оставить их одних, но Малхаз воспротивился, не отпустил мать, усадил рядом и сказал, что должен сообщить ей важную новость.
Оба они, и Малхаз и Маринэ, были очень оживлены. Маринэ громко хохотала, ее высокая грудь при этом сотрясалась. И весь облик, и смех ее были грубоваты. Разговаривала она тоже громко, как бы выкрикивая слова.
Малало не подавала виду, однако чувствовала себя обиженной: и сын, и гостья не обращали на нее ни малейшего внимания и вели себя так, словно ее и вовсе здесь не было.
«Глядите-ка,— думала Малало,— какая, оказывается, бесстыдница, ишь, гогочет, хоть тебе что, да как нагло держится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61