Здесь он проводил долгие часы в одиночестве, когда удавалось избавиться от бесконечных визитеров. Балкон для него стал единственным местом во всем доме, где он чувствовал себя спокойно и находил желанное отдохновение. Проведенные здесь часы сделали таким любимым этот ажурный, словно парящий в воздухе балкон с резными деревянными столбиками и резными же пузатенькими балясинами перил, что эта тихая обитель была ему дороже и милее всего огромного дома тестя.
На второе утро свадьбы Сандра пригласил на хаши председателя райисполкома. После того как было выпито два-три стаканчика «тлашои», председатель потребовал тишины и торжественно объявил присутствующим, что заместитель председателя самебского райисполкома Малхаз Зенклишвили за хорошую работу премирован двухнедельным отпуском, считая со вчерашнего дня, а осенью — двадцатичетырехдневной путевкой в Сочи: хочет, пусть сам едет, хочет — пусть жену посылает (к тому времени и медовый месяц кончится), а хочет — пусть они с женой делят путевку пополам и отправляются вместе. Засим, под восторженные аплодисменты присутствующих, он заключил Малхаза в объятия и долго лобызал его жирными от хаши губами.
Последовавшие за свадьбой две недели превратились для молодого зятя в сплошное мученье.
То и дело приходили родственники, знакомые, соседи, поздравляли новобрачных. Зять обязан был встретить каждого, сесть с ним за стол, побеседовать, проявить гостеприимство и свое умение пить.
У Сандры и его супруги оказалось столь многочисленное родство, что все эти сумасшедшие послесвадебные две недели обедать садилось не меньше двадцати — тридцати человек.
В целом Самебском районе не было ни одной более или менее большой деревни, в которой бы у Сандры не оказалось родственника либо крестника, свата, друга-приятеля либо близкого дому человека.
И шли они к Эдишерашвили непрерывным потоком. Приходили утром, приходили в полдень, и вечером приходили, и поздней ночью. Не раз бывало, что и за полночь нагрянут, с музыкой, с песнями. Несколько раз и на рассвете будили: дудукисты играли «Саари» — «Утреннюю зарю», зурна заливалась до тех пор, пока солнце не взошло,— только тогда унялись, угомонились.
Утренний завтрак,, который Сандра, согласно старинной пословице, «предпочитал приданому жены», сменялся полдником, полдник — обедом, обед — ужином, за ужином следовало новое, уже и вовсе безымянное застолье, и дни так бежали, так переплетались друг с другом, как побеги пышно разросшегося плюща.
Тостам не было конца. Поднимется, бывало, какой-нибудь юноша, овчар либо пастух, который за всю свою жизнь прочел от силы две-три книги, и пошла писать губерния! Так разливается, так растекается мыслью но древу, так замудрит, что и не поймешь, что же он хотел сказать, кого славословил, за кого, за что пил.
Бесконечные разговоры, от которых начинало ломить суставы, слабело тело и пухла голова, разговоры, вызывающие зевоту, вгоняющие в сон... Каждый присутствующий считал своим долгом что-нибудь сказать. И сказать не простое, не что-то там общеизвестное, но изречь нечто глубокомысленное, заковыристое, всем на удивление, нечто такое, что запало бы в душу слушателям и передавалось из уст в уста.
И были словесные ристания, были клятвы, исповеди, излияния чувств, покаяния, советы, наказы, поучения, и нравоучения, и, разумеется, признания в любви. Любви братской, дружеской, незыблемой, самоотверженной, которая должна была выстоять века и снизойти небесной благодатью на внуков и правнуков Сандры.
Как не похоже было все это на пиры, устраиваемые в отцовском доме под верховодством Вахтанга Петровича! Там тосты сменялись песнями, песни — плясками, пляски — остроумными рассказами и интересными беседами, за которыми на второй день обязательно следовало какое-то дело: кого-то снимали, кого-то назначали, кого-то перемещали, кого-то выгоняли... А здесь — пустая болтовня, разговоры беспредметные, безрезультатные, нудные...
В такие часы Малхаз хотел только одного: вскочить, разогнать всю эту гомонящую ораву, выгнать всех взашей, потом пройти на заветный балкон и до утра смотреть, смотреть в глубокий бархат черного, сверкающего мириадами звезд неба...
Смотреть до поры, пока не пробежит по телу легким ознобом предрассветный холодок, и не проберет до костей, и не поманит теплом мягкая постель...
Но и в постели не чувствовал себя вольготно молодой зять, и в постели не знал он отдыха.
Едва он гасил свет, Маринэ тотчас придвигалась к нему, начинала душить его своими объятиями, точно удав какой-то! Без конца она ластилась, льнула, донимала своей любовью. В жизни не встречал он женщины такой жадной, такой ненасытной на ласку. Правда, в первое время он и сам не давал покоя жене, но потом все получилось наоборот.
Это еще более охладило Малхаза. Бесцеремонность, беззастенчивость Маринэ постепенно отталкивали его, а она, напротив, все более распалялась. Видимо, долго сдерживаемые чувства сейчас хлынули потоком, найдя свое русло.
Но еще несноснее дочери оказался отец.
Сандра был человек смекалистый, с крестьянской хитринкой. Несколько десятков лет работы на посту председателя колхоза уверили его в собственном превосходстве и непогрешимости. Он так привык к беспрекословному подчинению окружающих, привык повелевать, распоряжаться и командовать, что, может, и незаметно для самого себя, постепенно утвердил служебные свои привычки и замашки в своей семье и обращался с домашними так, словно они были членами его колхоза.
Заполучив зятя, он и его сразу же втянул в сферу своего влияния, с той единственной разницей, что смотрел на Малхаза, как, скажем, на бригадира, а не на рядового колхозника.
Упрямый, своенравный и властный, он в то же время был очень отзывчив. А уж близкого всегда выручал, не бросал в беде, как бы ни злился на него, как бы ни гневался. Однако он при этом обладал редкой способностью довлеть и наседать на человека.
То, что Малхаз Зенклишвили стал его зятем, да еще поселился у него в доме, несказанно обрадовало Сандру. Чего греха таить, о таком зяте он и не мечтал.
Правда, дочь его считалась одной из самых видных невест в Самеба, и приданое богатое имела, и служебное положение хорошее, и собой была хороша, да только шепотки шли о ней по селу — шалава, мол, нагулялась в городе. Ее и осуждали, и побаивались такой невестки.
Сандра-то был уверен, что зятя он так или сяк заимеет, ибо считал, что на каждый горшок своя крышка найдется и на каждый товар — свой покупатель, но что его дочь встретит такого добропорядочного, покладистого парня, из такой приличной и, главное, состоятельной семьи, с такой завидной должностью, да еще собой пригожего,— этого он никак не ожидал.
Потому-то жениховство Малхаза окрылило его, и удачное устройство судьбы дочери он решил отметить «на высшем уровне».
За несколько дней до свадьбы он сказался на работе больным (благо все знали, что у него грыжа, единственная его болезнь) и сел на больничный. Дома он устроил целый «штаб», учредил «оперативный отряд» для подготовки к грандиозному свадебному пиру. Председатель колхоза был человек обстоятельный, масштабный и предприимчивый.
Одного из своих присных, дошлого и пронырливого хозяйственного работника, он отправил в Тбилиси за балыком, тешкой, черной и красной икрой. Ему же поручено было привезти оливки и маслины. Второго верного человека отрядил в верховья Арагви — за грузинской форелью, притом наказал ему меньше одного годори1 не привозить. С летних пастбищ были пригнаны две упитанные телки, в Гуджарети куплены десять поздних ягнят, осетинам из Летэти было заказано сварить осетинское пиво, а также напечь осетинское хачапури-хабизгини. Сыр-гуда привезли из Тушети. В Гардатэни был закуплен объемистый квеври2 прославленного белого вина атэнури, а в Хидистави — еще один квеври, так называемого царского красного.
Остальные припасы были самебские, а уж лучше, чем в Самеба, не сыскать было овощей, орехов и фруктов. Разумеется, не забыта была и рыба-цоцхали из вод благословенной матери-Куры: на рыбалку были отправлены два искусных рыбака под началом Сандалы, и рыбачили они целых три дня.
Ершистый был человек Сандра и заносчивый, во что бы то ни стало хотел подать гостям вино лучше Годердзиева тавквери и стол накрыть богаче, обильнее, чем у Годердзи накрывались.
1 Г о д о р и — плетеная корзина конической формы.
2 Квеври — зарытый в землю большой глиняный чан для вина.
Не зря старался Сандра — на свадебном пиру только птичьего молока не хватало...
Хотел Сандра дать щелчка свояку, да только свояк, собачья морда (так он его прозвал с первого же дня), будто назло, занемог и брякнулся в постель!
Три дня ходуном ходил дом Сандры. Кутили напропалую, да не просто кутили: приглашенные из Гори знаменитые певцы услаждали слух гостей благозвучными застольными и свадебными песнями, старинными песнопениями.
Цицишвилевские «Мравалжамиэри» и «Шэвкрат цитэли» разносились далеко-далеко, до самых триалетских теснин и берегов бурной Дзамы. Исполнение этих двух песен, особенно любимых в Самеба, хозяин поставил условием, и певцы, ничего не поделаешь, срочно разучили и включили их в репертуар.
Дудукистов привезли из Тбилиси — разве где-нибудь найдешь лучше! — хотя их приезд и влетел Сандре в хорошую копеечку.
Только Сандра с расходами не считался. «Более великого дня у меня не будет, - постановил он,— я-то ведь так и не удостоился свадьбы, и сам нищий был, и времена тогда были — унеси мое горе, потому сейчас я все вместе праздную — и свою несыгранную свадьбу, и свадьбу дочери».
В «оперативный отряд» он включил двух своих братьев и двух жениных, ближайшего соседа и одного родственника, проживавшего в Тбилиси. Всем шестерым он задал такого жару, так их загонял, всю душу вытряс.
На самой свадьбе тяжелее всех пришлось дорогому зятюшке,— Сандра ни на шаг его от себя не отпускал.
Стоило Малхазу хоть на короткое время отлучиться, выйти из-за стола, он тотчас его спрашивал, тотчас за ним посылал, велел привести сию же минуту и снова усаживал рядом с собой.
Малхаз должен был пить то, что пьет Сандра, из такого же сосуда, что и Сандра. А ведь для того, чтобы пить, как Сандра, надо было такой же винной бочкой быть, как он, а ему в целой Картли не сыскать было равного.
Но самым неприятным в сидении рядом с Сандрой было то, что, войдя в азарт кутежа, он обычно лез целоваться. Захмелев, он начинал обнимать и лобызать в губы сидевших ошуюю и одесную от него и не давал несчастным покоя до самого конца застолья. В знак горячей любви и дружбы он то и дело прижимал их к своей могучей груди, едва не сворачивал им шеи, громко, со смаком, чмокал то одного, то другого. А в ручищах была у него такая сила, что он буйвола бы играючи задушил...
Из-за этого сидеть рядом с ним все старательно избегали. Обычно, узнав, что на кутеже будет присутствовать Сандра, каждый заблаговременно старался занять место подальше от тамады (если Сандра присутствовал за столом, разве уступил бы он кому-нибудь тамадовство!). И горе тому, кого он избирал своей жертвой— иначе говоря, хотел упоить!..
И вот в течение целых двух недель свадьбы мишенью Сандры оказался Малхаз, и он до того измотал, до того задергал зятя своей любовью и вниманием, требованиями пить с ним наравне, что бедный Малхаз стал все равно как тряпичная кукла,— Сандра, точно паук, высосал из него все силы.
Малхаз никогда не отличался шустростью. Медлительный и степенный, он не любил спешки и не умел торопиться, а уж затруднение какое-нибудь или волнение еще более замедляли его мысль и пульс.
За свадебным столом ему пришлось как никогда тяжко, и он покорился тестю, послушно следовал его воле.
Хотя он и знал про себя, что вся эта кутерьма — дело временное, настанет час, и он несомненно оборвет поводья Сандры, как ранее разорвал цепи Вахтанга Петровича. Но пока что далеко было до желанной свободы, и семейка Эдишерашвили, вернее, двое ее представителей доканывали его.
Днем папочка покоя не давал, ночью — дочка.
Единственной отрадой и отдохновением молодого зятя стало сидеть на своем балконе и глядеть на расстилающийся перед ним ландшафт.
До сих пор Малхаз и представить себе не мог, что Самеба так красиво и что есть в нем такой божественный уголок, как Кошкеби (Эдишерашвили жили в этом районе). Отсюда открывался совершенно неповторимый вид на северные склоны Триалетского хребта с рассыпанными в зелени селами и деревнями, с сизыми ущельями, с темно-синими лесами, по которым, подобно белым шнуркам, прихотливо извиваясь, бежали горные тропинки.
С этого балкона открывался вид на всю юго-западную часть Самеба, вплоть до самого Летэти.
Местность эта особенно изобиловала зеленью. Глаз не оторвать было от изумрудных виноградников, пышных плодовых садов, волнующихся под легким ветерком тучных нив. Каких только тонов и оттенков зеленого здесь не было!
И сидел Малхаз часами, сидел неподвижно на парусиновом складном стульчике ,и точно завороженный неотрывно глядел на неповторимо прекрасный пейзаж, на все эти склоны, вершины, изломы гор...
Он постепенно убеждался, что лишь сейчас, когда через несколько лет ему исполнится уже сорок, он познал подлинную любовь к природе, и именно здесь, на балконе Сандры, впервые открылась ему красота и прелесть родного края.
Но и здесь не давали ему покоя! Время от времени, когда Сандра хватался зятя, он присылал за ним кого-нибудь из близких, а то и сам притопывал. Войдет, грохоча сапожищами, раскинет длиннющие свои руки и, дико выкатывая глаза, гаркнет:
— Эгей, зятюшка! Да что ты за нелюдим такой? Тебя, понимаешь, гости заждались, а ты сидишь здесь бирюк бирюком и в ус не дуешь! Какой такой ты философ или живописец выискался и что ты там углядел? Только зря глаза пялишь, будто отродясь не видал травы и деревьев! Коли так это мило твоей душе, запишу я тебя в бригаду полевых сторожей, и сиди себе на зеленой травке под зелеными деревцами! Хо-хо-хо,— гоготал он, довольный своим остроумием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61