— Не бросилась бы.
— Это почему?
— Она укрощенная.
— Ну да!
— Клянусь аллахом!
— А ты разве умеешь укрощать?
— Умею, конечно, если хочешь, и тебя научу!
— На кой черт мне эта гадость! — вскипел Годердзи.— А ты не врешь?
— Вот пойдем со мной, когда захочешь, и я тебе покажу. На той стороне, на острове, их сколько угодно. Посмотришь, как я поймаю!
— Кто тебя научил?
— Отец. В нашем роду это все умеют.
На следующее утро Годердзи собрал человек десять ребят со своего района, и все они, вооружившись длинными палками, отправились на остров.
Аслан был уже там. Голышом валялся он на песке в ожидании Годердзи.
Они перешли вброд мелкий Арчилов ручей и оказались на острове.
В этом месте Кура разделялась на три рукава и образовывала два острова: так называемый Береговой и Заречный. С Берегового самебцы возили булыжник, идущий на строительство домов. Сперва камни собирали в кучи вдоль берега, а потом переправляли на арбах вброд по мелким местам. Годердзи помнит — вдоль берега было нагромождено до двадцати таких куч.
Аслан шел впереди с тонкой длинной палкой в руках, а в двадцати — пятнадцати шагах за ним следовала вся ватага с палками и дубинками.
Аслан остановился перед одной из куч побольше, обошел ее кругом, внимательно осмотрел и ногой скатил сверху два-три камня. Потом сложил ладони вместе, поднес к губам и стал что-то бормотать. Довольно долго стоял он и бормотал что-то невнятное, переходя временами на шепот.
И — о диво!
Из-под груды камней высунулась черная змеиная голова. Голова разинула пасть, шевельнула раздвоенным языком, зашипела, и огромная змея медленно выползла на свет. Если бы ее повесить вниз головой, она, наверное, оказалась бы ростом с невысокого человека.
Пораженные мальчишки отпрянули назад, сгрудились потеснее и непроизвольно подняли палки над головами.
— Спокойно, не причините ей никакого вреда! Я сам все знаю! — предупреждающе проговорил Аслан.
Змея отползла в сторону, остановилась шагах в двух от тех камней и, растянувшись почти во всю свою длину, замерла в неподвижности.
Аслан, продолжая что-то бормотать и тихонько отрывисто посвистывая, неторопливо обходил ее вокруг, очерчивая палкой на земле круг. Там, где вместо галечника был песок, оставался четкий след его палки.
Змея шевельнулась и скользнула вбок, но, наткнувшись на черту, остановилась, повернула обратно и двинулась в другую сторону. Но и там ей преградила дорогу черта, и она остановилась, словно бы след палки на земле был неодолимой преградой.
В это время Аслан вторично стал обходить кругом змею. На этот раз круг уменьшился. Движения змеи утратили свою стремительность и четкость. Все медленнее она извивалась, казалось, ею овладела непонятная истома.
Аслан описал третий круг, еще меньший. Теперь он находился в двух-трех шагах от змеи, которая лежала в каком-то оцепенении, даже не пытаясь двинуться, и лишь хвост ее чуть-чуть шевелился. Ребята со страхом и изумлением смотрели на невероятное зрелище.
Аслан осторожно шагнул, приблизившись почти вплотную к ней, и вдруг с непостижимой быстротой и резкостью наклонился, протянул руку и цепко схватил змею ниже головы.
Змея стремительно обвила руку Аслана кольцами. Поначалу она отчаянно извивалась, но Аслан, вытянув руку кверху, держал ее за шею намертво сжатыми пальцами.
Змея постепенно перестала двигаться, и наконец черные кольца на руке Аслана застыли в неподвижности.
Аслан поднес ее к лицу, заглянул в змеиные глаза и долго смотрел, бормоча что-то. Потом направился к ребятам.
— Стой там! — закричал Годердзи и непроизвольно поднял палку.
Аслан остановился.
— Задуши ее сейчас же! — приказал Годердзи.— Или размозжи ей голову камнем!..
— Нет, этого я не сделаю! — упрямо и решительно сказал Аслан, отрицательно мотнув головой.
— Почему?!
— Это большой грех. И потом, мой заговор больше не будет действовать. Я утрачу чары. Если хочешь, заберем ее с собой, а не хочешь — я ее отпущу.
— Тогда подожди, пока мы переберемся на ту сторону, потом отпускай. Только войди поглубже в осинник и отпусти ее там.
Ребята бросились к броду и с шумом, с плеском торопливо перебрались обратно. Аслан же направился в глубь острова. В поднятой кверху руке он цепко держал черную змею...
Ведь сколько лет прошло с той далекой поры, но эта картина и по сей день живо стоит перед глазами Годердзи. И кажется ему, что черная гадюка не руку Аслана обвивает кольцами, а его самого, Годердзи, сжимает ему грудь и своим раздвоенным смертоносным языком впивается ему в левый сосок...
Но все же в те бессонные первые ночи, гнетущей чередой потянувшиеся после их переселения в старый дом, чаще всего Годердзи видятся события его фронтовой жизни.
Сколько воскресло в его памяти сцен, образов, которые, казалось бы, навсегда позабытые, были погружены на самое дно глубочайшего колодца его памяти! И, однако, они возникали, всплывали на поверхность и, словно промытые Временем, представали его внутреннему взору явственно, живо, ярко.
Особенно часто вспоминается ему промозглая студеная ночь на двадцать пятое декабря тысяча девятьсот сорок первого года, когда грузинские десантники, высадившись на Тамани, переправились через Керченский пролив, преодолели жесточайшее сопротивление немцев и захватили плацдарм на Керченском полуострове.
...Море в ту ночь бесновалось. Маленький буксир, на котором находилось подразделение Годердзи, с огромным трудом достиг берега Керчи.
После кровопролитных боев в районе Камыш-Буруна батальон, в котором сражался Годердзи, вместе с другими частями соединения перешел в наступление и овладел селом Александровка.
Он помнит так ясно, будто это было вчера, как они подошли к юго-восточной окраине села...
В мозглой рассветной мгле глаз едва различал какие-то строения. Атака началась без артподготовки, и Годердзи с бойцами своего взвода, согнувшись в три погибели, мелкими перебежками-рывками приближались к этим строениям.
У подступов к Александровке немцы, засевшие в глубокой длинной траншее, открыли автоматный огонь по атакующим.
— Ох, дойти бы, добраться! — мечтал Годердзи и вместе со всеми изо всех сил бежал навстречу свистящим пулям.
С грехом пополам добрались они до проклятой траншеи. Многие полегли по пути. То справа, то слева от Годердзи падал кто-то на обледенелую землю, но уцелевшие упорно рвались вперед. Все они крепко помнили суровый наказ командира: «Не дрогнуть! Не останавливаться! Вперед, и только вперед! За ранеными присмотрят другие».
И вот наконец Годердзи вместе со своим другом Иполитэ Гвалиа спрыгнул во вражескую траншею. Длинная и неширокая, она уходила в обе стороны от них наподобие буквы «п». Здесь уже шел ожесточенный рукопашный бой.
— Не останавливаться, вперед! — крикнул Гвалиа, и Годердзи побежал по траншее, ведущей в глубь позиций врага. Он перепрыгнул через какие-то ящики и, когда повернул за угол еще раз, увидел, что навстречу ему бежало несколько немецких солдат.
Тот, который был впереди, держал в поднятой руке автомат и, полуобернувшись на бегу назад, к своим, что-то громко им кричал.
— Аух! — непроизвольно вырвался у Годердзи возглас, и, прежде чем немец успел к нему повернуться, он со всей силой вонзил ему штык в подреберье...
Глянув вперед, Годердзи не обнаружил остальных солдат. Вероятно, они повернули в боковой окоп, убегая от рукопашной.
...Долго ли вонзить штык во врага, но Годердзи показалось, будто штык его проделал километровый путь по живому телу, и каждую пядь этого страшного пути он ощущал всей своей плотью так, словно штыком пронзили его самого...
Штык сперва уперся в кость, которая то ли сломалась, то ли ушла в сторону и, лишь слегка изменив направление стали, уступила ей путь. Потом штык пронзил мясо и снова напоролся на кость. Годердзи не слышал звука, но по дрожанию приклада винтовки понял, что штык то ли скрежетнул, то ли скрипнул по тверди, после чего наконец выскользнул наружу...
«Я проткнул человека!» — сверкнуло в голове, и он поспешно выдернул штык обратно.
Немец разом обмяк и как-то странно согнулся, словно промокшая бурка, брошенная в угол.
Все это произошло, вероятно, не более чем за несколько секунд, но мысль опережает бег времени, и мгновенное, стремительное превратилось в сознании Годердзи в долгое, длительное, и ему показалось, что штык целый час пронзал этого немца, который в ином случае конечно же не пощадил бы его самого...
Но если эти мгновения он воспринял как часы, то часы, последовавшие за ними, сжались в миг.
Он помнил, как пробежал длинный окоп и присоединился к своим товарищам, бежавшим с разных сторон. Все устремлялись вперед. Моментами, когда стрельба становилась особенно яростной, на бегу бросались на землю, продолжали путь ползком, снова поднимались, снова бежали...
На первом же перекрестке они укрылись за домом и, пока не бросили несколько гранат и не заставили замолчать вражеских автоматчиков, строчивших из укрытия, не смогли двинуться вперед.
Но дальнейшему их продвижению помешал вражеский пулемет, который вдруг начал поливать их бешеным огнем.
— А ну-ка, Годердзи, попытай свою силу, может, достанешь до него.— Антон Чхиквадзе обратил к нему пылающее, измазанное грязью лицо и всучил ему свою гранату.
Годердзи размахнулся и метнул гранату как можно дальше. Она и вправду угодила в зияющий пролом полуразрушенного дома, из которого строчил пулемет. Тогда и другие бойцы стали передавать Годердзи свои гранаты. Ни один из них не обладал такой дьявольской силой и меткостью,— все гранаты, брошенные Годердзи, попали в цель. Как только разорвалась последняя граната бойцы рванулись вперед с криками «ура».
Атака продолжалась.
На третий день после того командир дивизии Дзабахидзе и комиссар Мусеридзе прикрепили к гимнастерке Годердзи медаль «За отвагу» и объявили ему благодарность.
...Еще чаще вспоминался ему май сорок второго года, когда 224-я Грузинская дивизия, оставшись в одиночестве под Акмонаем, должна была прикрывать вынужденное отступление соединения, отходившего по приказу командования на запасные позиции.
День двенадцатого мая был сплошным адом: танковые части противника перешли в атаку, стремясь уничтожить обессиленную бесконечными боями Грузинскую дивизию.
Подразделению, в котором находился Годердзи, выделили всего-навсего два автомата. Один из них командир вручил Годердзи. Поначалу ему было трудно, несподручно стрелять из автомата вместо привычной винтовки, но вскоре он освоил его и убедился, что автомат имеет даже преимущества перед винтовкой.
Когда вражеские танки с ужасающим грохотом ринулись в атаку, у бойцов, сидевших в окопах, кроме этих двух автоматов, были еще гранаты и бутылки с противотанковой горючей смесью.
Один танк на полной скорости пошел прямо на окоп Годердзи и начал кружить на месте, грозя заживо похоронить бойцов. Закопченная «пантера» с белой свастикой несколько раз повернулась вокруг своей оси, и ее широкие гусеницы сровняли бруствер окопа.
Годердзи и еще несколько человек, не растерявшись, отбежали метров на десять в сторону и швырнули в танк бутылки.
Вспыхнуло пламя и мгновенно охватило весь танк. Сперва он попытался двинуться вперед, но танкист, вероятно, не разобрал дорогу в дыму и огне. Жидкость, очевидно, проникла внутрь танка, потому что он запылал и изнутри.
«Пантера» остановилась, издавая страшный грохот, и из нижнего запасного люка ее вылезли два немецких танкиста. Вот когда Годердзи окончательно оценил свой автомат: он выпустил очередь и отчетливо увидел, как скорчились изрешеченные ею оба танкиста.
И опять — ведь не мог он чувствовать, как разили тела врагов посылаемые им пули, но ему явственно казалось, что не пули, а нож всаживает он в сердце каждого из них и видит воочию, как холодно блестящая сталь постепенно погружается в грудь этих незнакомых, чужих, ненавистных белокурых парней...
И почему сейчас, в эти бесконечные бессонные ночи, тягучие и мучительные, перед глазами его, сменяя друг друга, вставали картины: то Аслан с поднятой кверху рукой, обвитой страшными черными кольцами, то надетый на штык немец в окопе, то те два танкиста, изрешеченные и словно пригвожденные к земле очередью его автомата...
Еще вспоминался ему первый день возвращения с фронта, когда сидевший рядом маленький курчавый крепыш, его Малхаз, потянув отца за рукав, спросил в упор: «Папа, ты что же, плохо вОЕвал?..» — «Отчего же плохо, сынок?..» — «А почему тогда тебе только один орден дали? У некоторых вся грудь орденами увешана...»
Удивляет его то, что последующие события, более поздние по времени, он либо вовсе не помнит, и поэтому в памяти его какие-то провалы, пустоты, либо помнит плохо, смутно, путано и обрывками.
А восстанавливать это последующее он боится пуще смерти. Старается не думать о нем. Знает, что эти воспоминания причинят ему одну лишь боль, и избегает их тщательно...
Так и текли дни и ночи, полные видений далеких лет. Зенклишвили находил больше радости в этих видениях, чем в реальной действительности...
Малало добилась-таки, что он вскопал во дворе землю, разбил огород, где она посадила и посеяла все то, что нужно было их маленькой семье. Правда, овощи были поздние, но это было лучше, чем ничего. «Не стану ведь я ходить от двора ко двору, клянча пучок киндзы» ,— говорила Малало и каждый вечер любовно поливала зазеленевшие грядки.
Перебравшись в старый дом, Годердзи вспомнил, что раньше, когда-то давно, ему неплохо удавались строительные работы. В те времена он мог быть и каменщиком, и плотником, и кровельщиком. И когда обстоятельства того потребовали, выяснилось, что ни одно из этих ремесел он не только не позабыл, но они сейчас доставляли ему куда больше удовольствия, чем прежде.
Это заставило его глубоко задуматься...
И то сказать, чем он был занят, что делал все эти долгие годы? Ежедневно являлся на свою базу Лесстройторга, потом — на кирпичный завод и либо сидел сиднем в своем кабинете, либо расхаживал по территории, либо отправлялся на совещания и собрания, либо ездил за материалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61