Как будто и впрямь успокоился Зенклишвили и с таким жаром взялся за дело, что за год отстроил громадный домище, а поздней осенью следующего года в древний праздник Гиоргоба -23 ноября - отметил новоселье.
Он и сам не ожидал, что строительство дома так его захватит.
Бывало, целыми неделями не ходил на работу, занятый домом.
В таких случаях управляющего заменял бухгалтер. Исака Дандлишвили нисколько не тяготила лишняя нагрузка.
— Брат для брата в черный день,-— повторял он излюбленную пословицу.— Ты, начальник, делай свое дело, а на базе все будет в порядке, не волнуйся, я здесь! Пусть умрет твой Исак, если что-нибудь испортится!
И Годердзи строил свой дворец. В два этажа — вверху шесть комнат, внизу четыре.
С собственным паровым отоплением, с марани и подвалом.
С огромной застекленной галереей.
С железными узорными балконами, мозаичными лестницами.
С ДВУМЯ уборными и огромной ванной комнатой, где был сооружен бассейн...
Проект дома он заказал именитому архитектору, бывшему односельчанину, который теперь проживал в Тбилиси в роскошном собственном особняке и был известен тем, что мог «пробить» любой проект, конечно, при условии, что его самого соответственно ублажат.
На дом пошло полтораста тысяч штук кирпича; на крышу — две тонны оцинкованной жести, а уж лесоматериала и цемента — несметное количество. Кафельные и метлахские плитки, сантехника — это все было импортное.
На расходы Годердзи не скупился, перед ценой не стоял, сил не щадил. Двери и оконные рамы были изготовлены в Тбилиси, бронзовые замки и ручки, тоже на заказ, — в Рустави, за паркетом человека в Майкоп посылал, известь, выжженную особо, на углях, раздобыл в пригороде Тбилиси — Дам пало, для внутренней отделки комнат привез известную бригаду маляров-альфрейщиков под началом художника Мизрахи.
Что правда -- правда: дом получился великолепный, как говорится, завистливому глазу не показать.
Откуда только не приходили его смотреть, но Годердзи и Малало далеко не каждого удостаивали чести -- только избранные могли попасть в хоромы Зенклишвили. Прочим оставалось издали созерцать гордо возвышающееся на холме большое здание с просторными окнами, чисто оштукатуренное и выбеленное, с набрызгом мраморной крошки.
На внутреннюю отделку дома, меблировку и убранство ушло времени больше, чем на строительство. Многое заново переделывалось, да не один раз, а дважды, а то и трижды.
Годердзи так спешил, будто у него оставались считанные дни жизни и он обязательно должен был успеть закончить дом.
Мебель достал самую что ни есть модную и дорогую. Огромных денег это ему стоило. И так обставил весь дом югославскими, арабскими, румынскими, венгерскими и немецкими гарнитурами, что его апартаменты выглядели, как хороший мебельный салон.
Эта-то МЕБЕЛЬ и доканывала Малало: ВСЕ ДНИ сновала она по комнатам и то смахивала пыль, то полировала блестящие поверхности, ТО протирала стекла. Мысли ее были направлены лишь на то, чтобы, НЕ дай бог, НЕ поцарапать полировку, НИЧЕГО НЕ поломать, НЕ разбить, НИЧЕГО НЕ повредить. Таких забот и таких хлопот она в жизни НЕ знала. У ее отца Каколы ВСЕ было добротно, но просто: вся СЕМЬЯ спала на одной огромной тахте, ели из глазурованных глиняных мисок, пили из глиняных ЖЕ чашек, а мебель была из дуба, прокопченного очажным дымом, такая основательная, крепкая, что и ножом НЕ поцарапаешь.
— Убивает МЕНЯ уход за этими вещами! Если я умру, только через них,— жаловалась хозяйка нового дома, в изнеможении опускаясь в мягкое кресло. «Вот что такое богатство! НЕ ИМЕЕШЬ — и ВСЕ мечтаешь иметь, а имеешь — одни заботы от него»,— все чаще рассуждала она про себя.
С уборкой и уходом за домом она как-нибудь бы и справилась, но приемы гостей оказались куда более сложным делом...
А гости в их доме не только не убывали, они являлись все чаще, и приемы делались все многочисленнее. Начиная с того грандиозного кутежа, которым Годердзи отпраздновал НОВОСЕЛЬЕ, созвав уйму народу, ВСЕХ подряд, кого попало, гости в СЕМЬЕ ЗЕНКЛИШВИЛИ НЕ ПЕреводились.
Поначалу Годердзи доставляло удовольствие принимать именитых гостей. Когда в район приезжала какая-либо видная персона и Вахтанг Петрович считал необходимым почтить эту персону кутежом, стол накрывался обязательно у Зенклишвили. Годердзи это очень льстило, и в душе он даже радовался приезду высоких особ.
«Лучше них в Самеба никто не умеет принимать людей»,— говаривал в таких случаях первый секретарь.
РОСКОШНОЕ убранство, сервированный фарфором, хрусталем и серебром стол, обилие и разнообразие яств и напитков, сверкающие чешские люстры — все это производило неотразимое впечатление на приезжавших ГОСТЕЙ.
— Актив нашего района,— самодовольно улыбался Вахтанг Цртрович, представляя Годердзи ЗЕНКЛИШВИЛИ.
Однако нескончаемые кутежи вскоре утомили супругов. Особенно страдала от них Малало. Она не привыкла к этому. Правда, семья Шавдатуашвили жила зажиточно, однако гости в их доме были большой редкостью. Только в большие престольные праздники — на РОЖДЕСТВО и на Пасху, на Мариамоба, да еще на Новый год — у Шавдатуашвили устраивались званые трапезы. А приглашалось-то всего несколько человек: семейство Сосо Магалашвили, священник да купец Кипиани с супругой. Вот и все гости.
Воспитанную в прижимистой и расчетливой по-крестьянски СЕМЬЕ Малало ужасало уже то, что в ДОМЕ резалось столько цыплят, индюков, барашков, поросят, переводилось столько вина, готовилось такое НЕСМЕТНОЕ КОЛИЧЕСТВО разнообразнейших блюд для угоЩЕНИЯ бесконечных ГОСТЕЙ, ПОЧТИ всегда незнакомых. Но главная беда была в том, что на второй или третий ДЕНЬ большинство яств выбрасывалось или, в лучшем случае, раздавалось нуждающимся СОСЕДЯМ.
— Святая Мария! — восклицала Малало, воздевая руки к небу.— Что творится, что делается! Готовим на целый полк, столько добра изводим, а потом чуть не все выбрасываем! Если б мой бедный отец хоть одним глазком глянул на все это безобразие, он в гробу бы перевернулся!..
Она на всю жизнь запомнила, как, будучи уже девушкой на выданье, получила от отца суровый урок.
«Ты что же это,— сказал разгневанный Какола любимой дочери,— и убрать со стола не умеешь? Где слыхано такой большой кусок хлеба выкидывать! Хлеб не предмет, а то же существо, и существо божье, а ты норовишь свиньям да собакам его выбросить, когда у них свой корм есть! Чтобы такого я больше не видал».
Беду Малало усугубляло еще и то, что Вахтанг Петрович, входя в азарт, обычно не знал удержу, и потому пиры у Зенклишвили нередко затягивались до рассвета. После каждого такого бдения у Малало опухали ноги и она с трудом передвигалась.
«Если так будет продолжаться, они, проклятые, вконец ее изведут»,— думал не на шутку озабоченный Годердзи.
В конце концов он не выдержал и открыл душу заведующему отделом агитации и пропаганды райкома Бежико Цквитинидзе.
— А ты как хочешь? - чуть не на полуслове прервал его Бежико.
— Что значит «как хочу»! — взорвался Годердзи.— Не повинность же это, в самом деле, жена моя совсем уже с ног валится!..
— А зачем ей с ног валиться? Пусть помощниц себе наймет, разве мало в Самеба чистоплотных и проворных женщин? Или вам лишних двух рублей жалко?
— Да пойми ты, милый человек, мне не денег жалко, а устали мы, у~ста~ли! Из сил выбились. А ну, попробуй, каково это!
— А ты как хочешь? — сурово нахмурившись, спросил Бежико и многозначительно уставился на Годердзи.— Актив — ты. Или, может быть, мы ошиблись и зря тебя активом считаем? Вахтанг Петрович на тебя надеется, а это ценить надо!.. Почетных гостей он не может куда попало таскать. А от них благополучие района зависит... И между прочим, твое тоже,— Бежико хитро подмигнул Годердзи.— Иной раз такие разговоры ведутся, никто не должен слышать, государственные дела в тайне должны храниться, а тебе все доверяют, это ценить надо! А что касается маленьких неудобств и хлопот, их терпеть надо.
— Да, когда не тебя касается, хорошо рассуждать о терпении... а ну, побудь в моей шкуре, посмотрю я на тебя...
— Я работник райкома, твоя шкура мне не подходит. А ты управляющий базой, и семья у тебя другая, и в дом к тебе не стыдно людей привести, и доходы у тебя другие. Мы ведь твой заработок не считаем. Сам ведь знаешь, что у тебя средств куда больше, чем у нас, ты богаче всех нас, вместе взятых, и откуда это богатство идет, мы тоже знаем. Нет, я не в укор говорю, и не завидую, и не спрашиваю, сколько и чего у тебя есть, не мое это дело, но и ты должен нам навстречу пойти. А как же ты себе представляешь? Такой доход имеешь и не хочешь малость раскошелиться? Разве за все это время, как ты этой своей базой ворочаешь, кто-нибудь тебя побеспокоил, скажем, ОБХСС, милиция или прокуратура? А ведь могли?.. Заметь ты это себе, друг любезный. Коли хочешь, чтоб тебя никто не беспокоил, никто не допытывался, что да как, то и ты должен ради нас малость попотеть. А как же иначе, или уже не желаешь родному району и его руководству послужить?
Да, такой вот разговор у них состоялся...
Как видно, Бежико тут же нафискалил Вахтангу Петровичу, и в первый же раз, когда после беседы с Бежико у Годердзи устраивался кутеж, в помощь Малало были присланы две райкомовские сотрудницы.
Малало это еще более обеспокоило. Она боялась, как бы кокетливые, неопытные, да к тому же и непривычные к такой роскоши девчонки не разбили бы дорогую фарфоровую посуду и старинные хрустальные бокалы (сама-то тряслась над ними, ведь за какие деньги покупалось!), а кроме того, не хотела, чтобы посторонний глаз заглядывал в ее семью. Покойница мать, царствие ей небесное, только и твердила: не то что посторонних, а даже не каждого родственника можно в дом впускать. Завистливый глаз все высмотрит, все пометит и - развеет достаток. Завистливый глаз — беда для очага.
Свои опасения Малало поведала мужу. И что же? Годердзи-то прислушался к ее словам и очень даже постарался не впускать в дом расфуфыренных девчонок этих, райкомовских-то, однако ничего не помогло: с одной стороны Бежико заупрямился (он-то и был верховным организатором пиршеств), с другой - сами девушки оказались до того настырными, что провели-таки свое.
С улыбочками, с шуточками-прибауточками влезли в дом Зенклишвили, втерлись и захлопотали, засуетились, точно свои люди, домашние. Малало так ничего и не добилась, непрошеные помощницы от нее не отставали, однако, сказать правду, во многом облегчили ей труд.
Малало постепенно привыкла к ним. После двух-трех кутежей она так ими командовала, точно опытный командир солдатами.
Хорошо еще, кутежи в последнее время значительно поредели — по непонятным причинам охоты к ним у Вахтанга Петровича заметно поубавилось.
С той поры, как Зенклишвили перебрались в новый дом, участились наезды Малхаза в Самеба.
Годердзи никак не мог взять в толк, что потянуло его сына к родному очагу: устал ли он от своей одинокой жизни, стосковался ли по заботе, материнскому теплу, привлекал ли ею новый дом, либо существовала еще какая-то причина сто частых посещений.
Как бы там ни было, а каждую субботу и воскресенье Мал хаз, как правило, проводил с родителями, чего не делал с самого поступления в университет.
Обрадованные приятной переменой, родители тем не менее стремились разгадать загадку, но не могли, а спрашивать не с руки было, нельзя было спрашивать.
Особенно усердствовала Малало. Она все стремилась остаться с сыном наедине и обиняками выведать у него все, узнать наконец, что же происходит.
Но заглянуть в душу Малхаза было не так-то просто.
Этот красивый, ладный парень с расчесанными на косой пробор густыми волосами и длинными ресницами, из-под которых глядели медовые материнские глаза, только не по матерински жестко, был на редкость замкнутым и скрытным.
Всегда серьезный, неторопливый и сдержанный, он даже собственных родителей вызывал этакое почтение, смешанное с робостью. «В кого только он уродился, сукин сын», - любовно думал Годердзи, глядя на размеренно шагавшего Малхаза, так и пышущего сознанием собственной важности и значительности.
А Малхаз все также ходил по узким тротуарам главной улицы Самеба, чуть склонив набок голову, покачивая широкими плечами. Здороваться-то он начал со всеми, однако сам с приветствием не торопился: зазорным, что ли, считал первым приветствовать встречного, только отвечал на приветствие, и то, кажется, лишь ради вежливости.
Это по-прежнему мучило и Годердзи и Малало.
А молодец-красавец уже издали глядел на всех своими немигающими, чуть печальными глазами, таившими то ли осуждение, то ли укоризну, и выжидал, пока ты поздороваешься первым.
«В кого же он пошел, мерзавец», недоумевал Годердзи, однако вопрос этот ничего, кроме тайных опасений и неясного смятения, у него не вызывал.
Шли годы, и любовь во взгляде отца все чаще уступала место удивлению, настороженному ожиданию того, что «мальчик» изменится. Годердзи мечтал, чтобы сын смягчился, оттаял, чтобы не было у него такого жесткого взгляда, чтобы не вышагивал он с такой вызывающей гордостью по селу и не был таким далеким и колючим.
Что бы дал Годердзи за одну открытую, сердечную улыбку сына, за одну простую его просьбу, но Малхаз, будто назло, никогда ни о чем его не просил. Принимать все принимал — молча, как должное, но просить ничего не просил.
Самым неприятным для Годердзи и чуждым ему было то, что сын оказался чересчур рассудочным, все слишком уж тщательно взвешивал, обдумывал, никогда еще ничего не сделал сгоряча. Десять раз измерит, прежде чем примет пустячное решение.
Подсознательно отец даже как бы побаивался сына, а временами просто негодовал на него. Он подозревал его в какой то странной наглости, и это было для него невыносимо.
...И этот кизилового цвета «Москвич» Малхаз принял так, словно бы милость оказывал...
Холодной декабрьской ночью Годердзи, крадучись, точно вор, пробрался в собственный погреб, изнутри запер на засов двустворчатую железную дверь, из бесчисленного множества глиняных квеври, горшков, кувшинов выбрал довольно объемистый сосуд, вычерпал уксус, который в нем был, потом засучил рукав, извлек со дна тщательно запакованную в лист целлофана, заклеенную водонепроницаемым клеем толстую кипу денег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61