Едва смерклось, он явился и вошел прямо к отцу. Годердзи отдыхал, полулежа на тахте.
Малхаз остановился перед ним и стоял молча, даже «здравствуй» не сказал. Потом молча сел на стул и с укоризной воззрился на отца. Некоторое время оба молчали.
И опять же Годердзи не выдержал, заговорил.
— Ну, что скажешь? — спросил он, в упор глядя на сына.
— Ты что скажешь, а то мне уж нечего говорить. Перед тобой я не виноват.
— Получается, ты от меня объяснений ждешь и меня виноватым считаешь?
— А как по-твоему, ты ни в чем не виноват?
— Ты, братец мой, давно уже отказался от этого имущества, а я что же, хуже тебя? Коли ты не хочешь, я тем паче не хочу. Отдадим тому, кто хочет.
— Откуда ты взял, что я не хочу?
— Да если ты хотел, куда же сбежал? Почему отделился?
— Я же тебе сказал, что временно это...
— Я не знаю, что такое «временно»! Когда требовалось позаботиться о доме, ты мне изменил, встал в сторону и смотрел оттуда, что же будет. Ты так решил: пусть отец сам всю тяжесть на себе тащит, сам пусть выкручивается. Выкрутится — хорошо, ты обратно пожалуешь... Нет, дорогой друг, я не караульщик этому добру, пропади оно пропадом. Если б ты хотел, вступил бы во владение, да сам и охранял бы...
— Где же это слыхано, чтобы отец так бессердечно поступал с родным сыном?
— А слыхано ли, чтобы сын с такой легкостью и бессердечностью отрекся бы от , родного отца, убежал бы из отчего дома?
— Я тысячу раз тебе говорил, что не отрекаюсь я, просто временно перешел жить к жене.
— Ты думал поглазеть из чужой норы, с безопасного места, как меня погубит мною же нажитое добро. Погубит — и шут с ним, с отцом, а нет — ты бы вернулся под преданный тобой кров.
Малхаз уразумел, что спорить с отцом не имеет смысла, что старик (впервые он мысленно назвал отца «стариком») твердо решил передать дом государству, а уж если он что решил, хоть каленым железом его жги, решения своего не изменит.
— Ладно, отец,— Малхаз тяжело поднялся,— раз ты так хочешь, будь по-твоему. Но с этого дня и ты на меня надежды не имей. Считай, что сына у тебя больше нет.
Слова эти прозвучали для Годердзи как страшное проклятие...
Он побелел и непроизвольно закрыл глаза. Что заставило его закрыть глаза, он и сам не знал. А мысль работала напряженно.
— Пусть будет так. На тебя я и раньше не надеялся. Пусть так. Но запомни: впредь не бросай в беде близкого твоего, а бросишь — тебе за это воздастся. Сторицей воздастся, не сегодня — так завтра. И еще — одолей алчность свою!..
Малхаз вышел.
Едва затворилась за ним дверь, Годердзи ощутил такое острое колотье в сердце, что застонал и скорчился.
Нет, нелегко, оказывается, покарать своего сына!..
Он не думал, что жалость к Малхазу окажется столь невыносимой. Но все равно — он был так же несгибаем, как шест, которым орудовал в молодости на плоту, и тверд как кремень.
Он поднялся, медленно пересек комнату, сел на постель. Ожидая повторения приступа, сидел скорчившись.
И когда снова почувствовал ее, эту разрывающую тело боль, он навзничь повалился на кровать. «Нет, не позову,— подумал он о Малало,— будь что будет! Хотя бы прикончила меня эта боль, чтобы уйти и не мучиться, избавиться от всего!..»
Он не позвал Малало.
А она, как назло, не появлялась. Может, с сыном говорила...
Против ожидания боль быстро унялась.
Почувствовав облегчение, он осторожно, с опаской снова встал, мелкими шажками, сгорбившись, добрел до гостиной, вошел.
В гостиной, на огромной тахте, ничком лежала Малало и беззвучно рыдала.
Годердзи, шаркая, подошел, сел рядом, положил ей на голову свою тяжелую, широкую, как лопата, ладонь и провел по волосам. Ни слова не произнес, не смог: впервые за всю его взрослую жизнь слезы душили его.
Было уже за полночь, когда вдруг громко хлопнула калитка.
По лестнице, потом по балкону пробухали шаги.
Дверь резко распахнулась, и вошел Сандра. Без зова, без стука ввалился и встал посреди комнаты.
Это он умел: в свой ли дом входил, в чужой ли, никогда не звал хозяина и не стучался, прямо так и вваливался. Разрешение спрашивать было для него все равно что оскорбление. «К врагу в дом я не войду, а своего, близкого чего звать и предупреждать»,— оправдывался он, когда домашние усовещивали и корили его.
Глянув на Сандру, Годердзи вспомнил слова Малало: «Господи, прости,— говаривала она при виде Сандры,— не человек, а шкаф, ящиков только нет!»
«Есть! — пошутил как-то раз Годердзи.— Его ящики — это Маргалита, Маринэ и Хлопотун». Хлопотун — было прозвище того инвалида-колхозника, который работал у Сандры в усадьбе.
Неслышно вошла Малало, присела на краешек тахты.
Сандра рта не раскрывал и не садился. Стоял и вправду как деревянный.
— Ты, часом, не вырасти ли хочешь? — обратился к нему Годердзи и жестом указал на стул.
— Эх, дорогой сватушка! — многозначительно покачивая головой, проговорил наконец гость.— Ты, оказывается, не совсем в порядке...— Он сел на стул.
— А ты-то? Всю жизнь свой колхоз в порядок приводишь, да никак не приведешь,— Годердзи продолжал говорить в шутливом тоне.
- Колхоз — то другое. Там колхозное имущество, у него тыща хозяев. А в доме личная собственность, своя-то рука владыка, потому в доме легче хозяйствовать. Только, конечно, не всякому,— подчеркнул Сандра.— Иной так начнет выкаблучиваться, что с ума сведет, вот вроде как ты. Бес вселится, знаешь, задурит вконец...
— Вина хочешь? — миролюбиво спросил Годердзи.
— Сейчас я ни вина, ни воды не хочу. У меня все нутро огнем горит, не до вина мне. Сейчас меня хоть ножом режь, капли крови не выльется.
— Кто ж тебе кровь так высушил?
— Ты, ты мне кровь высушил! — загрохотал Сандра и хватил огромным кулачищем по столу.
У Годердзи одна бровь поползла кверху и круто изогнулась. Так у него бывало в приступе бешеной ярости.
Малало в испуге поглядела на мужа. Уж она-то знала цену этой изогнутой брови.
— Сандра Эдишерашвили,— ледяным тоном проговорил Годердзи,— в этом доме кулаками стучу только я! Понял?
Сандра понял. Понял, что дал маху, и, чтобы успокоиться, начал раскуривать сигарету. Он пожалел о своей вспышке. С таким, как Годердзи, следовало говорить тихо, проникновенно.
— Почему ты своей рукой своего же сына убил? — спросил он сдержанно, но с нотками злобы и впился глазами в Годердзи.
— Я, милый мой,— опять тем же тоном отвечал Годердзи,— сколько мог, столько помогал ему, чтобы он на ноги встал, на дорогу его вывел...
— Помилуй! — вскипел Сандра.— Чем ты хвастаешь! Сын он тебе, что ж, ты не должен был ему помочь?
— Постой, постой, парень Сандра!..— попытался снизить накал Годердзи.
— Какой отец считает, что и сколько он для сына сделал? Если помог и на ноги поставил, это твоя обязанность! А сейчас ты — как та корова, которая доилась, доилась, а потом вдруг лягнула да все молоко и опрокинула! — Сандра впал в такое бешенство, что уже не владел собой.
— Он, милый ты мой,— Годердзи упорно старался понизить тон разговора,— на таком стуле сидит, на такую высоту забрался, что нужды ни в чем знать не будет, больше моего заработает... Отчего же я должен отдаривать ему то, что считаю своей долей и кому хочу, тому и отдам?
— Слушай, ты что, с луны, что ли, свалился? Или не знаешь, что человек, который на таком месте работает, сегодня все имеет, а завтра, может, ни с чем останется? Не знаешь, как это у них делается? Сперва посадят тебя на вороного скакуна, а потом сами же из седла вышибут, наземь сбросят! Да, да, наземь, на осла и то не посадят. А то и под копыта того же вороного швырнут!
— Что бы ты сейчас ни говорил, уже поздно. Сегодня я обещал первому секретарю, что все им передам. А потом уж они сами пусть разбираются.
Эдишерашвили разом осекся.
Он сник, гнев его как рукой сняло.
— Когда ты с ним говорил? — упавшим голосом спросил он.
— Сегодня утром.
Сандра сперва обалдело смотрел на Годердзи, потом встал, выпрямился во весь рост и язвительно, желчно отчеканил:
— Честь тебе и хвала! Не отец ты, а волк сущий. Повернулся и, не прощаясь, вышел.
Малало тихо, бесшумно сновала из комнаты в комнату без всякой надобности. Она была совершенно оглушена всем происходящим, ни разговаривать, ни делать что-либо не имела сил.
С трепетом думала она о наступлении завтрашнего дня, когда какой-то чужой, посторонний человек завладеет всем их имуществом, всем тем, что было нажито за столько лет, и останутся они с Годердзи на старости лет у разбитого корыта...
Малало и Годердзи сидели за обедом и вяло, без охоты ели, когда звонок, приделанный у ворот, тоненько зазвенел. Годердзи хорошо знал, что ни соседи, ни Малхаз конечно же не стали бы звонить. Кто же это мог быть в неурочный обеденный час?
В Самеба и ныне традиционно соблюдали обеденный час, и обычно в это время ходить друг к другу было не принято.
Годердзи вышел на лестницу, потянул за проволоку и отпер калитку.
На пороге стоял Исак и улыбался с виноватым видом.
— Ты что это, точно молодая луна, появляешься? Входи,— вместо приветствия сказал Годердзи, но в душе очень обрадовался его появлению. Выслушать совет Исака никогда не было лишним и бесполезным.
— Я-то всегда тебя помню, а вот ты...
— Ладно, ладно! Скажи лучше, откуда ты тут взялся?
— Еду в Тбилиси и заглянул по пути,— соврал Исак.
Он утаил, что накануне вечером Малхаз трезвонил из Самебского райисполкома в Ахалкалакский и просил тамошних своих коллег срочно разыскать Исака и позвать к телефону.
Перепуганного Исака чуть не силком приволокли в исполком. Когда Малхаз заявил ему, что хочет его повидать, Исак ни за что не соглашался на свидание, прежде чем Малхаз не пообещал ему клятвенно, что дело касается Годердзи и только Годердзи и бывшему главному бухгалтеру никакая опасность в Самеба не грозит.
Воспрянув духом, Исак ранним утром вскочил в попутную машину и прикатил в Боржоми, а уж оттуда утренней электричкой выехал в Самеба, на свидание с Малхазом.
Надо сказать, что Дандлишвили был человек слова и проволочек не любил.
Прежде чем явиться к Годердзи, бывший бухгалтер базы Лесстройторга долго сидел в кабинете председателя райисполкома.
Исак не скрывал изумления и без конца всплескивал руками: его настолько взбудоражило то, что он услышал от Малхаза, что половину рассказа он толком и не понимал, впав в какое-то туманное состояние, и Малхазу приходилось повторять ему одно и то же чуть не по нескольку раз.
Сейчас, у Годердзи, Исак тоже выглядел довольно растерянным.
— Дорогой начальник, у меня к тебе одно секретное дело есть,— он опасливо покосился на Малало,— моя любимая невестка, я думаю, на меня не обидится, если мы с тобой уединимся на две минуты.
— Сидите здесь, я уйду,— сказала Малало и, выйдя, закрыла за собой дверь. Но Исак, наученный горьким опытом, подошел к двери, отворил ее, выглянул за порог и лишь убедившись, что Малало и вправду ушла, плотно закрыл дверь и обернулся к Годердзи.
— Ой-ой-ой, Годердзи, Годердзи! — тихо возопил он, хватаясь руками за голову.— Что ты наделал, что ты придумал, что ты решил?!
— Садись, садись, еще грохнешься, чего доброго. Только твоих причитаний мне теперь не хватает, ей-богу! Если не брезгуешь, поди и ляг на мою постель, отлежись, авось очухаешься.
Исак не ожидал от него этого полушутливого, полунасмешливого тона. Он тотчас умолк и выжидательно уставился на собеседника.
— Кто тебя сюда прислал, Малхаз, небось? Исак на минуту растерялся, потом стал в позу:
— Вах, Годердзи, дорогой брат, ты мне не веришь? Разве я такой человек? Я тебе только что сказал: по дороге заехал, по пути! Ради нашей дружбы заехал, а то каждый раз, попадая сюда, со страху обмираю, все кажется, вот-вот схватят меня и высекут при всем честном народе. Клянусь богом, правду говорю...
— Ладно, ладно, знаю я, какой ты богобоязненный. Давай, выкладывай, спрашивай, пока я расположен слушать и отвечать.
— Годердзи, это правда?
— Правда.
— Все?
— Все.
— Дом, участок, мебель, все-все?
— Все-все.
— А это? — понизил голос Исак.
— Что «это»?
— Ну это... что на черный день было прибережено...
— Нет, то нет.
— Ох, отчего же так? — притворно удивился Исак.
— Того уже и нет, поистратилось.
— Да ну? — плутовски улыбнулся Исак, зажмуривая один глаз.
— Ей-богу.
— Ишь ты! Еще и божишься!..
— Чего «ишь ты», твоя клятва — клятва, а моя — нет?
— Ну ладно, ладно, верю. Видать, ты пока еще не все мозги потерял.
Оба замолчали, и на какое-то время воцарилась тишина. Исак переваривал услышанное, потом, оправившись от потрясения, снова запричитал:
— Ай-яй-яй, Годердзи, что ты надумал, что ты натворил, что ты учудил! Копил, копил, а потом — бух! — и, словно князь какой, все в расход пустил!
— Да, в расход пустил.
— И не жалеешь?
— Нет. Не жалею.
— Поклянись!
— Клянусь женой твоего соседа, этой твоей толстозадой Си-рануш.
— Ой, Годердзи, ты все шутишь! До каких пор шутить будешь! Жизнь уходит, имущество уходит, хорошие люди уходят, а ты все шутишь и шутишь!
— А то нет, в траур оденусь! Э-э, пусть только моя Малало будет здорова, ничего другого мне не нужно!
— Ой-ей-ей, ты бы хоть о том подумал, какой пример людям подаешь своим сумасбродным поступком? А если правительству понравится твой подарочек и оно потребует, чтобы и другие такую же штуку выкинули, каково будет? Ай-яй-яй, Годердзи!..— запел было Исак, но Годердзи стукнул его по колену.
— А ну кончай вытье, говорю, твоих причитаний мне не нужно!.. Если хочешь доброго тавквери глотнуть, налью тебе стаканчик, подавись за мое здоровье, а потом сматывай, потому что сюда пожалует секретарь райкома, а с ним, наверно, еще кто-нибудь.
— Зачем это он пожалует? — вскинулся Исак.
— Дом принимать.
— Уже прямо сейчас?
— Прямо, а то криво?
— Ох, Годердзи, -губишь ты себя, на мелководье топишь!.. ...Потом Малало внесла высокогорлый кувшин с тавквери, холодное отварное мясо, зелень...
Проголодавшийся Исак с аппетитом уплетал угощение.
Годердзи и утром почти ничего не ел, и сейчас ему кусок в горло не лез, он все больше на вино налегал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61