К концу вечера Вахтанг Петрович с большим почетом выпил тост за здоровье Малхаза и будто между прочим сказал: Малхаз-де прекрасно знает местные памятники старины, давайте попросим его при первой же возможности поехать с нами на экскурсию, пусть он покажет нам достопримечательности нашего района, а заодно и к себе домой пригласит, говорят, у его отца отличное тавквери...
— Если он будет петь и играть на гитаре, я поеду, а нет — так нет! — с видом повелительницы заявила Лика и, глубоко затянувшись сигаретой, выпустила клуб дыма.
— Я тоже! — подхватила за ней Виола и подправила рукой прическу.
— Дело за вами, а я, если вы пожелаете, хоть у каждого храма, у каждой молельни петь буду! — пообещал сияющий Малхаз и пригубил коньяк.
— Нет, он мне определенно нравится! — тихонько прогнусавила по-русски жена большого человека.
— Да, есть в нем какое-то обаяние,— подтвердила супруга академика.
— И непорочная деревенская сила! — многозначительно добавила жена большого человека и, потянувшись к Виоле, без всякой видимой причины чмокнула ее в щеку.
Виола в ответ приятно улыбнулась подруге и, запустив свои точеные пальцы в волосы, опять стала их теребить.
Вопреки опасениям Малхаза, заседание бюро райкома прошло не только что благополучно, но даже с особым благорасположением к молодому Зенклишвили.
Вахтанг Петрович так стройно изложил суть дела, так обстоятельно ознакомил присутствующих с биографией Малхаза, так умно осветил «некоторые стороны» его общественно полезной деятельности и личные, чисто человеческие качества, так высоко оценил его «незаурядные заслуги в деле развития»... сперва в министерстве, затем в самебской школе, что приезд Малхаза в родное село представился слушателям подлинно патриотическим шагом, «высшим проявлением партийного и гражданского долга».
Говорил он и о широте эрудиции Малхаза как историка и на диссертации его остановился довольно подробно, особенно одобрил тему. Не преминул упомянуть и о том, что Малхаз состоял членом партбюро министерства, подчеркнул необходимость воспитания и роста местных кадров и после всего этого с таким энтузиазмом призвал бюро назначить заведующим отделом агитации и пропаганды Малхаза Зенклишвили, что все члены бюро в ответ на пламенный призыв первого секретаря готовы были поднять не одну, а две руки за то, чтобы назначить завотделом столь выдающегося, растущего молодого человека и, что главное, коренного самебца.
Прогремевшее на весь район событие это произошло в среду, после полудня.
В организационный отдел Центрального Комитета Грузии Малхаз был вызван в пятницу. Там его благополучно утвердили.
Окрыленный вернулся в Самеба отпрыск славного рода Зенклишвили и на радостях заключил в объятия не только мать, но и отца.
У Годердзи слезы выступили на глаза — он не помнил, чтобы сын хоть когда-нибудь пожелал его поцеловать.
Через день, ранним утром, едва взошло солнце, Малало и Годердзи стали укладывать в присланный из райкома «виллис» провизию для участников «экскурсии».
Испеченные накануне вечером каду и назуки Малало завернула в белоснежные, не употребленные еще чайные полотенца и уложила в старинный ковровый мафраш. Надежно упакованы были куры, отварные и жареные «табака», окорок домашнего копчения, отварной сом с подливой из уксуса и киндзы, бастурма для шашлыка и целая головка знаменитого сыра «гуда». В плетеные корзины были поставлены банки со всевозможными маринадами и соленьями, поверх них — глиняные горшки, в которых были лобио с орехами, портулак в уксусе, спаржа с яйцами, приправленная черемшой. Между банками и горшками, как прокладка, были уложены лаваши, шоти и мчади.
Всей этой снедью свободно можно было накормить по меньшей мере двадцать человек, но Малало все казалось мало.
Ведь именно за вкусные яства, за гостеприимность и радушие любил секретарь райкома Малало. Стряпуха она и вправду была замечательная. Она так искусно пользовалась бесчисленными травами, специями и приправами грузинской кухни, что даже самая заурядная крестьянская пища — лобио — превращалась у нее во вкуснейшее, изысканное блюдо.
— Ты что же думаешь, они утробы ненасытные? — почесывая затылок, спрашивал наблюдавший за ее приготовлениями Годердзи,— Недалеко ведь едут, в Самцевриси только, к вечеру вернутся.
— Куда бы ни ехали, провизию мы должны с ними отправить самую лучшую, это не простая поездка, поверь ты мне...
— Что не простая, это и я смекнул. Где ж у секретаря райкома столько свободного времени, чтобы со своими подчиненными по экскурсиям шманаться!..
Когда вся эта возня подошла к концу, Годердзи вынес из дому бурдюк со своим хваленым тавквери и бережно уложил его на переднее сиденье, рядом с шофером. Потом на крючок-вешалку над окном внутри кабины повесил холщовый мешок с рогами, кубками и серебряными азарпешами. В большой карман на спинке сиденья поставил старинную зеленого стекла четверть с водкой.
— Мальчик,— чуть сдвинув брови, назидательно обратился он к сыну. Последний не принимал никакого участия в приготовлениях и только сейчас спустился во двор.— Когда дойдет до питья, начинайте с водки, на природе так следует... после того хоть голым задом на голой земле сиди, не простынешь.
— Родной ты мой,— вмешалась Малало,— смотри, чтобы горшки не перевернулись и чтобы ничего не позабыли там, в поле...
— Ну, ешьте, пейте на здоровье,— Годердзи похлопал сына по плечу,— ни пуха ни пера! — И крикнул шоферу: — Давай, в добрый час!
Погруженные каждый в свои мысли, супруги долго смотрели вслед удалявшейся зеленой машине, подпрыгивающей на ухабах неровной дороги.
— У меня такое чувство, что этот твой Петрович наметил нашего сына себе в зятья. Что ты скажешь, а? — Малало продолжала глядеть туда, где меж зеленых изгородей скрылся «виллис».
— Так оно, вероятно, и есть, только не ахти какая это радость...
— Отчего же, отчего же, человек он надежный, Малхаза на дорогу выведет, подсобит во всем. Он многое может, вот только если сама девица годна...
— Вот и я о том же. Ежели девка годится! Меня спросить, так я предпочитаю всякой вертихвостке нашу, самебскую, крепкую да здоровую девчонку. И птенцов добрых вырастит и хорошей хозяйкой будет. Городские-то редко когда в деревне приживаются, они работы боятся, наш труд им не по плечу, да это ты и сама не хуже меня знаешь, чего мне тебя учить.
— Верно говоришь, все верно. Однако нынче иные времена, нынче, кроме трудолюбия и выносливости, еще и сноровка нужна. А эти вертлявые девчонки другой раз такие пробивные оказываются, что мужей своих живо в министры проталкивают.
— Пусть мой мальчик здоров будет, а мне не надо ни министра, ни другого большого начальника. Один сын у нас, как-нибудь проживем. Достаток, слава богу, есть, голодными не будем.
— Так-то оно так, но разве плохо такого родственника иметь, как Петрович? Тверд, как алмаз, что пожелает, того добьется во что бы то ни стало. Он так умеет человека зажечь...
— Этого-то я и боюсь. От огня подальше надо держаться. Если чересчур близко подойдешь, опалит, сожжет. С огнем меру надо знать, и слишком приближаться нельзя, и очень далеко тоже не следует...
— Он сам все хорошо знает, солнышко мамино, ежели нравится, приведет ее в жены, нет, так другую выберет...
— Да, оно верно, но в том-то и вся загвоздка, что для выбора мозги нужно иметь. Хватит ли их у него?
— Коли до сих пор хватало, что же теперь случилось, почему теперь не хватит?..
— Э-э, да ладно, будет тебе!..— неожиданно вспылил Годердзи. Непонятно было, чего это вдруг он взвился, ведь Малало ничего особенного не сказала...
Тем временем две автомашины неслись по дороге к Самцевриси.
Впереди скользила «Волга», за ней «виллис».
В «Волге» на переднем сиденье восседала жена большого человека, позади супруга академика и Виола. В «виллисе» впереди развалился Вахтанг Петрович, придерживая бурдюк, на заднем сиденье, более высоком, сидели Малхаз и Лика.
Вот они пронеслись мимо утопающего в садах Кехиджвари, затем мимо Санэбели, нежившегося под сенью огромных ореховых деревьев.
Малхаз, как старым знакомцам, радовался вековым орехам, широко раскинувшим могучие ветви. Нигде не встречал он таких мощных деревьев, как в Кехиджвари и Санэбели, в тени каждого ореха могло бы уместиться два больших стада.
Здесь, в этих местах, все ему было знакомым и родным. Сколько раз он ходил пешком из Самеба в Санэбели!..
Возле мельницы Макинэ они свернули к северу, миновали одичавшие, лишенные растительности склоны и выехали на ровное место, откуда открывался вид на долину Куры.
Перед ними простиралась живописнейшая Картлийская равнина.
Изумрудный простор терялся в розовато-голубоватой дымке. Там и сям виднелись деревни. Красные черепичные и белые шиферные кровли домов, точно разноцветные морские камешки, пестрели средь зелени садов и свежескошенных лугов.
Здесь, на вершине крутого, обращенного к Куре склона холма возвышался удивительный, совершенный по пропорциям и красоте и поистине величественный храм Самцевриси.
Возможно, это было лишь пристрастием местного уроженца, но Малхаз всякий раз, когда речь заходила о памятниках прошлого, утверждал и доказывал, что с точки зрения пропорций и гармонии Самцеврисский храм не имеет равных во всей Грузии, столь богатой замечательными творениями архитектуры и зодчества.
С любовью окинул он взором огромные тесаные глыбы, уложенные не только со строгим расчетом, но с поразительным искусством и мастерством. Каждый камень воспринимался не просто как кусок скалы, но как некое одушевленное существо.
Малхазу хорошо была известна волшебная сила очарования этого храма. Если смотреть на него, стоя лицом к Картлийской равнине, здание это, озаренное оранжево-желтым светом, предстает взору столь величественным и возвышенным на фоне темно-синей цепи дальних гор и разнообразия зеленых красок, что от волнения пред этой красотой перехватывает дыхание...
Потому и избрал наш «гид» санэблийскую дорогу и подъехал сюда с южной стороны.
Несмотря на то что Малхаз прекрасно знал Самцеврисский храм, историю его построения и хорошо разбирался во всей той эпохе, к экскурсии он подготовился особо. Это не составило труда, поскольку в свое время им был собран и проработан солидный материал об исторических памятниках Самебского района. Он намеревался использовать этот материал для своей диссертации.
Сейчас, перед отъездом, он еще раз перечитал Георгия Чубинашвили, статьи Северова и Беридзе о Самцевриси, чтобы как можно интересней и доступней рассказать своим спутникам и о самом храме, и о его значении как произведения зодчества.
Но каково же было его смущение, когда Виола, жена большого человека и супруга академика, выслушав две-три его фразы, повернулись к храму спиной, взялись под ручки и направились в сторону, к широкому уступу, и, усевшись там лицом к Куре, начали о чем-то болтать.
Они с таким пылом, наперебой говорили что-то друг другу, словно целый век просидели в одиночном заключении, не обменявшись ни словом ни с одним человеком, и теперь стремились утолить жажду общения.
Слушателями Малхаза оказались только Вахтанг Петрович, Лика и два шофера. Видно было, что шоферы изо всех сил напрягали внимание, стараясь проникнуть в смысл речей Малхаза. Увы, история Грузии для них была неведомым плодом.
Вахтанг Петрович казался растерянным и озабоченным. Он был здесь и вроде не здесь,— несомненно, мысли его где-то витали.
Малхаз подметил, что секретарь даже раз-другой зевнул. Он догадался, что Вахтанг Петрович слушал его лишь из вежливости, не питая никакого интереса ни к храму, ни к его истории.
Единственным человеком, который действительно внимал каждому слову Малхаза, была Лика.
Она пристально глядела на него своими черными, как спелая ежевика, глазами из-под чуть припухших век, и выражение ее лица говорило о том, что рассказ занимает ее.
Солнце склонилось к закату.
Временами веял западный ветер и доносил в теснины Триалетских отрогов свежесть и прохладу с Черного моря.
На севере, за Курой, возвышались темно-синие громады Кавказских гор, рассекавшие голубизну небес гордыми изломами своих профилей. Чуть левее блистала белоснежная шапка Мкинварцвери — Казбеги, а еще левее — Эльбруса.
Почти вырубленная самцеврисская осиновая роща так сгрудилась на луке берега, что казалось, именно она и заставила реку изменить направление и повернуть на север.
По дальним склонам рассыпались деревни: Али и Мохиси, Дирби и Абиси, Бррти и Руиси...
Малхаз начал свой рассказ с истории западной СТРНЫ храма. Лучи закатного солнца окрашивали ее каменную рубашку в ЦВЕТ ПЕСКОВ пустыни.
Малхаз говорил с УВЛЕЧЕНИЕМ, глядя при этом на стоявшую лицом к лицу с ним дочку секретаря.
Она стояла против солнца, потому трудно было различить черты е лица, зато поразительную ЧЕТКОСТЬ И резкость обрел абрис гибкого, стройного тела.
Одной рукой Лика подбоченилась. Сумка на длинном ремне, которую она держала в другой руке, касалась ноги. Так она стояла, НЕ спуская взора с самозваного экскурсовода, время от времени поигрывала сумкой. Сумка раскачивалась из стороны в сторону, чтобы снова застыть в НЕПОДВИЖНОСТИ.
Искренний интерес красивой и обаятельной девушки ободрил и вдохновил Малхаза, сделал его еще более красноречивым. Если бы не Лика, он бы, вероятно, умолк и погас, подавленный поведением калбатони Виолы и ее болтливых товарок.
Но теперь, когда эта очаровательная девушка слушала его с таким вниманием, Малхаз начисто забыл не только о бесцеремонности расфуфыренных дам, но даже и о самом Вахтанге Петровиче, который тоскливо взирал на увлеченного своим рассказом молодого человека, и на лице его было написано одно желание: скорей бы закончилась эта затянувшаяся лекция!
Секретарь, избалованный властью над людьми, принадлежал к числу тех самонадеянных руководителей, которые разрешают долго говорить лишь самим себе, а чуть затянувшуюся речь любого другого встречают с гневным раздражением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61