Да разве могут не вдохновлять тебя уши, ожидающие услышать истину только от тебя, установить ее на основе лишь твоего рассказа, ибо ничего иного они не слыхали. А то, что его слушатели ничего другого не слыхали о прошлом Грузии, Малхаз понял с первой же встречи.
Завотделом агитации и пропаганды постепенно входил во вкус. Через короткое время Малхаз уже и не скрывал от первого секретаря, что сидению в кабинете и руководству лекторием, парткабинетом, народным университетом, семинарами и агитбригадами он явно предпочитает принимать и возить гостей. «Живая работа с людьми мне удается больше канцелярщины»,— упорно повторял он.
Однажды в очередной вояж по памятникам старины затесались «большой человек» и «академик». Все поездки, разумеется, завершались обильными пиршествами. Подготовка их возлагалась то на Малало, то на директора ресторана «Даасхи, далиэ» («Налей, пей»), который, по данным самебских сплетен, был бессловесным рабом Вахтанга Петровича.
Малхаз и Лика, как правило, сидели за столом рядышком, уже не скрывая своей близости.
Присные семейств Зенклишвили и Вахтанга Петровича знали, что молодые люди решили пожениться и седьмого ноября состоится их свадьба.
Но Вахтанг Петрович запретил оглашать это дело: сперва я должен выдвинуть Малхаза на пост секретаря райкома, постановил он, так как, породнившись с ним, я уже не сумею выдвинуть его в моем районе.
Поэтому семейство Петровича со свадьбой не спешило, а Зенклишвили и подавно, те, по правде говоря, склонны были тянуть. Малало и Годердзи не считали дело завершенным и с некоторым сомнением смотрели на недвусмысленные отношения сына и чересчур бойкой невесты.
Но неожиданно, в самом конце лета, всполошилась Виола, усмотревшая во внешности и поведении дочери какие-то (на сторонний глаз еще пока и не заметные) подозрительные признаки. Она коршуном налетела на возвратившегося с работы супруга и потребовала ускорить свадьбу дочери.
Вахтанг Петрович ВЕСЬ вечер свирепым взглядом сверлил возлюбленную дщерь свою. ПОПОЗЖЕ, когда СОВСЕМ СТЕМНЕЛО, он припожаловал к ЗЕНКЛИШВИЛИ. ПОСЛЕ обычных разговоров о том о СЕМ гость попросил Годердзи ПЕРЕНЕСТИ день свадьбы на октябрь.
— Мы оба люди старинные. Потому для нас быть не может более подходящего времени для свадьбы, чем месяц вина, то есть октябрь, — настойчиво внушал секретарь Годердзи, исподлобья бросая взгляды на Малхаза.
Честно говоря, Вахтанг Петрович был несколько обескуражен, ибо жених держался довольно индифферентно, не проявлял ни особого пыла, ни радости. Это еще более его разволновало и заставило потребовать немедленно устроить помолвку.
Помолвку назначили на Мариамоба — день св. Марии, то есть 28 августа.
День этот сочли тем более подходящим, что настоящее, крестильное имя Виолы было Мариам. «Какое хорошее у нее, оказывается, имя, интересно, чего ради она его переменила?» — недоумевала Малало.
Вахтанг Петрович вернулся в свой коттедж в весьма паршивеньком настроении. Не понравилось ему неохотное согласие будущих родственников. Он не хотел себе в том признаться, но давно уж заметил, что Зенклишвили охладели к его дочери.
«Смотри-ка на это деревенское хамье,— размышлял разгневанный секретарь,— вместо того, чтобы на седьмое небо вознестись от радости, они со мной так разговаривают, точно милость оказывают! А все моя дура дочь виновата, она мне все карты попутала! Но допусти она до себя этого прохвоста Малхаза с его бычьей шеей, я бы и отца и сына на коленях себя просить заставил! Показал бы им, кто чего стоит на этом свете...»
А сейчас — что он может сделать сейчас, к стене он прижат — у его милой доченьки так быстро растет живот, если не поспешить со свадьбой, кто знает, может статься...
По соблюдавшемуся в Самеба старозаветному обычаю, родителям жениха надлежало прийти с подарками к родителям невесты, и помолвка должна была состояться в доме невесты же.
Но Вахтанг Петрович вдруг заупрямился — дескать, мне не к лицу старыми традициями жить, это меня скомпрометирует как секретаря, лучше у вас устроим помолвку.
А дело-то в другом было: Вахтанг Петрович, чего греха таить, подобно многим, выросшим в бедности, был человек довольно прижимистый (что он скрывал с большим старанием и завидной изобретательностью!) и как огня избегал лишних расходов.
Малало и Годердзи нисколько не обиделись на его предложение, напротив, приняли с радостью: пускай, мол, люди узнают, что не они идут к родителям невесты, а наоборот, родители невесты к ним приходят и помолвку у них устраивают.
На помолвке присутствовало всего несколько человек: Исак Дандлишвили и Серго Мамаджанов со стороны Годердзи и Бежико Цквитинидзе и супруга академика со стороны Вахтанга Петровича.
Малхаз преподнес невесте кольцо, купленное за пять тысяч в тбилисском ювелирном магазине. Будущий свекор, торжественно выряженный в специально к этому дню сшитый черный костюм, при галстуке, подвязанном чуть не под самый подбородок, собственноручно надел на шею невесте шеститысячный брелок на золотой цепочке. Малало долго целовала миловидную невестку и украсила ее тонкое запястье золотым браслетом из своего приданого.
Всю ночь ярко сияли высокие окна зенклишвилевского дома, всю ночь далеко-далеко разносились звуки застольных песен...
После обручения Лика еще свободнее стала вести себя в доме Зенклишвили.
Дня не проходило, чтобы она не навестила будущих родственников, да еще частенько водила сюда приезжавших к ней в гости своих городских подружек. Любила она и стряпать. Правда, вся ее деятельность сводилась к приготовлению сладостей и печению тортов и пирогов, однако делала она все это с таким шумом, поднимала такой переполох, будто от хорошо поднявшегося бисквита или красиво украшенного торта зависела судьба всей зенклишвилевской семьи.
Когда Лика надевала свой пестрый с рюшами фартук и становилась у плиты, Малало и Малхаз теряли покой. Невестка буквально забрасывала их короткими приказами и распоряжениями, которые вылетали из ее уст как пулеметная очередь. «Пригорит!» — кричала она, топая ногами, сверкая глазами, и гоняла жениха и будущую свекровь с поручениями вверх и вниз по лестнице: то ей нужна была корица и сахарная пудра, то не хватало яиц, то ванили, и бог весть что только ей не приходило в голову.
Малало сроду не слыхала названий всех этих тортов, пирожных и печений: «жозефина», «наполеон», «каракульча», «идеал», «фантазия»! И кто их напридумывал, у человека ум за разум заходит от всех этих чудных слов...
В тот год Лика не дала Малало и варенья сварить. «Боже мой, да кто нынче варенья варит, сейчас все на компоты перешли»,— заявила она.
По ее требованию будущий свекор привоз из Гори сто пол-литровых стеклянных банок, в Сурами у перекупщиков закупил жестяные крышки с резиновыми ободками, в Тбилиси приобрел какое-то приспособление в виде длинных щипцов для закладывания банок в кипяток, а машинку для закупоривания банок Лика принесла из дому. Потом поставила Малало и Малхаза себе помощниками, и после бесчисленных манипуляций сто банок компотов выстроились стройными рядами на полках зенклишвилевского подвала. Каких только компотов тут не было — и черешня, и вишня, и груша, и персик, и слива, и райские яблоки...
Но подлинной страстью Лики оказались фруктовые соки.
Она заставила Малхаза купить импортную соковыжималку и со свойственным ей пылом принялась за изготовление соков.
Из целой горы яблок, груш или каких-нибудь других фруктов она отжимала стакан-другой сока, а отжатые фрукты выкидывала в мусор!.. Хорошо еще, что Малало успевала проследить и тотчас относила жмыхи свиньям, иначе все это добро просто пропало бы.
Бесхозяйственность и расточительность Лики надрывали душу Малало. Но что она могла сделать? Терпела, таила в сердце недовольство и обиду и молчала...
Так же безалаберно и беспощадно обращалась Лика с черешней и вишней. Отжав сок, она начинала взбивать его какой-то пружинкой до того, пока не образовывалась пена. Устав взбивать, она передавала взбивалку Малхазу или Малало и доводила их до изнеможения.
Это называлось «мусс». Мусс был излюбленнейшим напитком Петровичевой дочери. Она разливала его в высокие стаканы, вставляла в скатаны разноцветные тонюсенькие трубочки, которые понавезла с собой и называла соломинками, раздавала их своим трещоткам-подругам, и все они, задрав ногу на ногу и бесстыже оголяя ляжки, лениво потягивали через эти самые соломинки пенистую жидкость.
Мусс и мороженое она уничтожала без всякой меры. В день съедала чуть ли не по два килограмма мороженого! Малало все мечтала посмотреть на нее в ее собственном доме, неужто и там она такая прожорливая...
Несмотря на все притеснения, Малало сварила-таки свои любимые варенья. Сколько тогда нервничала: и невестку не хотелось обижать, и своим порядкам не могла изменить — сызмала приучена была варить на зиму варенья. Под конец нашла выход: взяла свои два больших медных таза, отнесла к соседке да и варила у нее.
Впервые в жизни пришлось ей тайком заниматься своими хозяйственными делами.
Она не могла себе представить, как можно прожить зиму без кизилового или ежевичного, розового или тернового, баклажанового или орехового варенья! Ведь Годердзи в один присест уничтожал пол-литровую банку. Сворачивал рулончиком кусок лаваша, окунал его в варенье, ждал, пока лаваш пропитается как следует, и отправлял в рот. Это он проделывал так ловко, что ни одна капля не успевала капнуть ему на подбородок по пути лаваша из банки ко рту. Никто, кроме него, не смог бы так искусно выгребать варенье лавашом или краешком свежеиспеченного в тонэ хлеба, никто не смог бы так чисто и аккуратно выскрести банку ложкой.
Бесцеремонное хозяйничанье будущей невестки в ее доме травмировало Малало, приводило ее в полное смятение. Помнила она поучение покойной матери, степенной Дареджан: «Как церковь должна возводить одна рука, так и дом вести должна одна хозяйка. Помощников иметь можно, но управлять должна одна хозяйка».
А теперь Малало и понять не могла, кто же здесь старший, она или же взбалмошная, требовательная и избалованная будущая невестка!
Несомненно было одно: нрав у Лики крутоват, она ни с кем не станет делить первенство и, конечно, став женой Малхаза, с первого же дня утвердится в главенствующем положении.
Малало, воспитанной на старинный лад, не нравилась и расточительность будущей невестки. Эта девушка расходовала продукты без всякого счета и смысла, где уж там экономия — можно было подумать, что она попросту задалась целью пустить по ветру все достояние Зенклишвили.
Сердце разрывалось глядеть, как она разбивала два-три десятка яиц и, отделив желтки, выливала их, а из белков пекла какое-то печенье! А ведь Малало с детства усвоила, что самое полезное в яйце как раз желток, а белок сам по себе не ценнее гусиного помета.
Название этого белкового печенья Малало все путала. То ли «бузе», то ли «бозе», Лика так странно его произносила, что Малало никак не мокла разобрать. Л лишние вопросы задавать она не привыкла, тем более что каждый такой вопрос доказывал ее, Малало, невежество, чего достопочтенная супруга Годердзи боялась пуще огня.
Терпеть не могла она это бузе-бозе, будь оно неладно! Какое, скажите на милость, могло получиться печенье из одних только белков? Желтые, как червонное золото, свежие желтки эта чудная девчонка выливала на помойку! Разве может быть такой бесхозяйственный расход в порядочной семье? И не грех ли это?
Но у самонадеянной дочери Вахтанга Петровича были свои понятия греха и блага.
Однажды Лика дала какое-то поручение Малхазу, но он почему-то замешкался с его выполнением. Надо было слышать, какой разнос устроила она своему жениху! «Ленивый буйвол», «толстокожий лентяй», «картлийский осел» и чего-чего не наговорила ему Лика. Малало слушала, слушала все эти непристойности, которыми осыпала разгневанная невеста ее любимого сына, и не выдержала, спустилась в подвал и долго осушала там свои глаза. Хотелось ей поплакать вволю, но и того не могла себе позволить, в страхе, как бы сын либо невестка не пришли за ней.
По всему было заметно, что Лика не по душе и Годердзи, однако он молчал.
Сколько раз ни затевала Малало окольный разговор, стремясь выведать отношение к ней мужа, Годердзи хитро увиливал ото всех ловушек, которые расставляла ему жена. Он увертывался от коварных вопросов, отмалчивался, а то просто переводил разговор.
- Ты чего это будто онемел, почему ничего не говоришь? — рассердилась однажды Малало на мужа, выведенная из терпения его дурацкой засекреченностью.
-Что я должен говорить, интересно, чего ты от меня ждешь? — уставился он на возмущенную жену своими глазищами.
— Не думаю, чтобы существовала где-нибудь еще такая семья, как наша, невестка в дом входит, а мы ничего о ней не знаем.
— Это женское дело. Поди сама и расспроси, не пойму, чего ты сидишь и ждешь сложа руки!
—- Ты посмотри на него! Сложа руки! Сложа руки пусть наш враг лежит. А ежели ты порасспросишь, от тебя убудет что-то, а?! — взвилась Малало.
— Это не мое дело. Вот уж, действительно, не хватало мне на старости лет ходить по улицам да встречных-поперечных про Петровичеву дочку расспрашивать!
— Ну и сиди! Пожалуйста, мне-то что! Вот когда войдет в твой дом дьяволица, увидишь тогда, что с тобой будет! Уж так она нам жизнь отравит, что о Микел-Габриэле1 замечтаем!..
— Может, оно и хорошо. Чем раньше на тот свет отправимся, тем лучше, мафусаилов век врагу не пожелаю...
— Не греши и господа не гневи! Мальчик еще на ногах не стоит, если ты его на путь не наставишь, кто ему будет советчиком?
— Да, как же! Только по моим советам он живет.
— А ты ему умное советуй, вот и будет по твоим советам жить.
— У них мозги иначе устроены, они совсем другое ищут в жизни. Мой ум им ни к чему.
— Получается, ты и невестку будущую распознать не можешь. Не можешь сыну посоветовать, брать ее в жены или нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61